Теперь каждую ночь Вольфганга преследовал один и тот же кошмар.
Он снова и снова оказывался в той гостиной в одиночестве. Только трупы во снах поднимались и шли к нему вслепую, вытягивая руки вперёд. Их рты, лишённые языка, открывались в попытке что-то сказать. Но Моцарту не нужно было слышать, чтобы понять.
Виновен.
Проговорён к смертной казни.
Сержант подскакивал прямо в момент, когда его касались ледяные пальцы, и ещё долго лежал на кровати, не в силах пошевелиться. Его била мелкая дрожь. Он понимал, что так люди сходят с ума, но не знал, как можно было отпустить произошедшее. Особенно после того, как дело повисло из-за отсутствия улик и подозреваемых. Конечно, подозреваемый был, только это никак не помогало: доказать вину Риарио было просто невозможно. Ни свидетелей, ни отпечатков пальцев, ни чего-то ещё, что было хотя бы маленьким следом, ведущим к монстру Италии.
Родители парней приходили в отделение и рыдали, на ломаном английском умоляя сделать хотя бы что-то. После убийства сыновей они побледнели, сильно похудели и в целом выглядели такими измождёнными, что сами рисковали вскоре оказаться на кладбище.
Чувство вины из-за их внешнего вида и мольбы о правосудии только росло.
Вольфганг настолько отчаялся, что даже думал заявиться в театр Сальери, чтобы поговорить с Антонио или Джироламо. Они убивали и как-то продолжали жить. Сержант хотел спросить, как им это удавалось. Как вообще они умудрялись похоронить чувство вины за каждую отнятую жизнь? Почему каждую ночь их не мучили кошмары, а их тела были в превосходной форме вместо того, чтобы нездорово похудеть и побледнеть от того, что они совершили и продолжали совершать?
Наннерль видела, что с братом творилось что-то ещё более жуткое, чем в тот месяц, когда он ждал расправы со стороны дона. Но разговаривать парень отказывался и довольно резко отмахивался от вопросов о седой пряди в волосах.
Родители тоже видели изменения в сыне. Мать украдкой плакала и хваталась за сердце, а отец в отчаянии качал головой. Работа явно убивала Вольфганга, и никто не мог остановить этого, потому что сержант продолжал упрямо проживать всё в одиночку.
Даже перестал пересекаться с Леонардо.
И всё бы продолжило становиться только хуже, если бы Вольфганг и Наннерль в один день не получили приглашения на открытие приюта для детей-сирот.
Нет, не так. Приглашения от самого, чтоб его, Антонио Сальери. На открытие приюта для детей-сирот. Почему вообще преступнику было не плевать на судьбу мальчишек и девчонок, оставшихся без родителей? Неужели замучило чувство вины? Это пробудило интерес и желание разобраться в происходящем. Всё же любопытство всегда оставалось неизменной чертой сержанта.
Моцарты прочитали приглашения в комнате у Вольфганга, и это он первым подал голос:
— Я пойму, если ты не пойдёшь. Это опасно, — говорил молодой человек тихо, совсем без эмоций. От более-менее вернувшегося за время общения с Леонардо наглеца не осталось и следа. Только какая-то тень вместо человека, до сих пор почему-то владевшая голосом.
— А я пойду, — строго ответила девушка. — Приют, Вольф. Что плохого там может произойти? Особенно если на открытии будут журналисты, а я уверена, что их пригласят. Всегда приглашают, — она махнула бумагой в руке. — Тут, кстати, написано, что мы можем взять с собой ещё кого-то. Хочешь, с нами пойдёт Леонардо? Вы как раз давно не виделись.
Её брат только едва заметно кивнул в знак согласия. Это был шанс отвлечься и, может, расспросить преступников на нейтральной территории.
Честно? Сержант бы плюнул им обоим в лицо. И врезал бы примерно пару десятков раз прежде, чем задавать вопросы. Но это было слишком безрассудно и опасно, а потому придётся действовать более мирным путём.
— Тогда позвони Лео, а я придумаю отговорку для родителей, — Наннерль, не удержавшись, крепко обняла брата. Вот так. Они справятся вместе. Раз Вольфганг не принимал помощь, то она просто будет рядом.
Вольфганг немного расслабился и обнял её в ответ.
Это точно был хороший знак.