Патологические ненависть и презрение цыган у инспектора Жавера становились известны мгновенно после его появления в новом месте службы. Не то чтобы его сослуживцы испытывали к цыганам тёплые чувства, но всё же не той степени. Так же быстро, как весть о неумолимости инспектора, разносилось по городу и то, как сильно он ненавидит это племя. И буквально через несколько дней после прибытия в новый город Жавер оказывался избавленным от лицезрения этих существ.

Так произошло и в Париже. За тем, разве что, исключением, что здесь была одна цыганка — молодая, в дочери ему годится, хотя чёрт их разберёт… — которая не спешила убираться куда подальше при появлении грозного инспектора Жавера. Она с вызовом смотрела ему прямо в глаза и улыбалась. Арестовывать её было не за что, и Жаверу всякий раз приходилось уходить ни с чем.

— Ненавижу, блядь, цыган, — шипел он каждый раз, возвращаясь во Дворец Правосудия после встречи с ведьмой.

— Инспектор сегодня больно нервный, — усмехались ему вслед полицейские.

Конечно они не знали о его происхождении, а он не имел привычки молоть языком. Он и без того не пользовался доброй славой, терпели его очевидно только из-за неподкупности, эффективности и рекомендации самого префекта полиции. А узнай окружающие — то есть сослуживцы, подчинённые, начальство и квартирная хозяйка, — он окончательно превратился бы в изгоя. Не то чтобы он собирался с ними своих несуществующих детей крестить, но всё же…

А цыганка так регулярно и появлялась у него на пути. И инспектор Жавер, стиснув зубы, шёл мимо и старался не обращать на неё внимание. Однако совсем её не замечать не получалось, и с определённого момента Жавер стал задаваться вопросом "почему она привлекает его взгляд?" Она не была очень красивой даже по цыганским меркам, до ужаса безобразной тоже. Но что-то в ней было. 

Она кого-то напоминала. Но кого, чёрт её раздери? Цыганка даже встала, когда Жавер приблизился, и улыбнулась — широко, нагло, пристально глядя на инспектора.

— Добрый день, Жавер, — нараспев протянула она и прищурилась. 

Он прошёл мимо, всего пару шагов, и остановился, развернулся.

— Что тебе нужно? — жёстко сказал он.

— Думаешь, не вижу, какой ты породы? — ухмыльнулась цыганка. — Не вежливый ты.

— Проваливай, пока тебя не арестовали, — бросил Жавер и быстрым шагом направился к дому.

До самой ночи проклятая цыганка не выходила из головы. Последний раз он говорил с ними ещё в глубоком детстве, в тюрьме. Но все лица, кроме лица матери, вскоре после перевода в приют стёрлись из памяти. При воспоминании о так называемой матери Жавер поморщился, словно съел горелого хлеба. А потом из шкафчика вытащил бутылку коньяка и пил, пока перед глазами не поплыло. Утро было тяжёлым, но это даже к лучшему: не получится отвлекаться на всякую чушь.

Цыганка словно караулила его возле дома. Темнота придавала ей ещё более зловещий вид, и Жавер, при всей своей циничности и скептичности, не мог этого не отметить. Он выжидающе смотрел на цыганку, а она — чуть ли не единственная из всех знакомых — не отводила взгляда.

— Твоя страсть, тебя погубит, — покачала она головой. — Убьёт.

— У меня нет страстей. А убить меня каждый день могут.

— Подумаешь — поймёшь, о чём я тебе толкую, — сердито сказала цыганка, и Жавер на мгновение словно вернулся в школу.

Когда он пришёл в себя, цыганки уже не было. Он вернулся домой, снова плеснул в стакан коньяк и опрокинул залпом. Страсть… Есть у него всё-таки одна страсть — служба. Но после того, как Вальжан вернулся на каторгу — теперь уже до смерти — служба стала скучной. Интересных случаев практически не было, но и все они на дело, равное делу Жана Вальжана, не тянули. Что ж, в конце концов, он поступил на службу, чтобы ловить преступников, а не ради приключений в стиле бульварных писулек.

До появления в Париже Жана Вальжана оставалась неделя.