Их время

Когда с последним словом рассказчик задул свечу, девчонки завизжали — звонко, упоённо, с нотками сладкого предвкушения, когда сердце замирает от восторженного трепета. Не так визжат от ужаса, совсем не так. Стены старого школьного класса, рассохшиеся парты и стулья освещала теперь только последняя пара свечей.

Вздрогнув от пронзительного звука, Кусуриури остановился у двери в кабинет, не пересекая пределы освещённого круга. Свечи детишкам попались хорошие, качественные, горели ярко и бездымно. Лишь иногда пламя начинало плясать из-за гуляющих по заброшенному школьному корпусу сквозняков — и тогда отсветы то бликовали на стёклах шкафов с учебными материалами, то выхватывали из темноты черепа, фрагменты скелетов, каких-то заспиртованных монстриков в банках. Антураж, атмосфера — должно быть, кабинет биологии был выбран детишками не случайно, для игры в хяку моногатари кайданкай это место подходило как нельзя лучше.

Прикоснувшись кончиками пальцев к стене рядом с белеющим в полутьме школьного коридора прямоугольником бумажного талисмана, вложив в жест толику энергии, Кусуриури ощутил лишь мерное ровное гудение. Сила наклеенных по всему зданию талисманов пульсировала мощно, невидимые глазу нити энергии связывали офуда в единую сеть, отпугивающую мононокэ от старой школы.

Уже собираясь уходить — этой ночью предстояло попасть ещё в пару мест, проведать других любителей страшных историй, — Кусуриури прислушался к прозвучавшему из кабинета голосу и едва подавил в себе желание хмыкнуть: даже ему в этом случае не удалось бы остаться неуслышанным и незамеченным. А история должна была оказаться как минимум любопытной.

— Говорят, есть в Токио один рёкан, который не каждому дано увидеть. Никто не помнит, когда он был построен и где находился, но человек, однажды бывавший там, строил когда-то отель Гадзёэн в Мэгуро. Ну, тот, в котором лестница ста шагов, помните, мы были там в прошлом году? И содержит тот рёкан юки-онна, нестареющая красавица с глазами цвета неба и снежными волосами…

Когда Кусуриури двинулся по школьному коридору прочь от кабинета биологии, под подошвами его гэта не скрипнула ни единая доска старого рассохшегося пола.

* * *

У Сино аккуратная небольшая грудь с бледно-розовыми ареолами сосков, которая идеально ложится в его ладонь. Под его прикосновениями её белая кожа мгновенно вспыхивает румянцем возбуждения.

Когда она тянется к нему, чтобы привлечь поближе, он перехватывает её руку и, поднеся к лицу, по одному облизывает тонкие пальчики, щекоча нежную кожу между ними, целуя запястья, на которых — он был неосторожен — от его хватки вот-вот расцветут синяки. Кусуриури ласкает её ладонь, прослеживая линии лёгкими касаниями языка.

На фоне полураспахнутых одежд она подобна экзотическому цветку, и он прикасается к ней с нежностью и благоговением, так, как трогал бы цветок: невесомо прослеживает пальцами венки под тонкой полупрозрачной кожей, подушечками пальцев гладит упругую грудь, бока, лёгкими прикосновениями спускается к бёдрам. Когда мозоли от меча царапают её живот, Сино вздрагивает, всхлипывает и подаётся навстречу.

И Кусуриури срывается: с низким стоном он впивается в её губы; уже не заботясь о том, чтобы не оставлять следов на коже, резко раздвигает её колени, вжимается в неё, будто стремясь поглотить собой.

Между ними больше нет преград: ни ткани — слои шёлка и хлопка сминаются складками под их телами, ни стыда — и под его пальцами, от прикосновения его губ и языка она кричит и содрогается всем телом.

Внутри Сино такая горячая и узкая, что это почти больно, будто не приходилось ей рожать раз за разом, производя на свет десятки тех, кто выбрал путь не аякаши, а человека. Но когда она обхватывает его ногами, а пальцы впиваются в его ягодицы, заставляя погрузиться ещё глубже, это становится совершенно не важно.

Умиротворённые, полураздетые, в кое-как подпоясанных юкатах, они сидели с кружками чая на энгаве друг рядом с другом: плечом к плечу, почти соприкасаясь рукавами. Отсюда, с хозяйской части дома, внутренний дворик рёкана выглядел так, как и столетия назад, ни единой современной детали не портило его облик. И если бы не еле слышный за перестуком шиши-одоши шум автомобилей и не воздух, который со времени их знакомства стал во сто крат хуже, то нельзя бы, наверное, было сказать, какой сейчас год или какая эпоха. Рёкан как будто выпал из потока времени — и старые доски энгавы, отполированные, выглаженные тысячами прикосновений ступней, и столбы опоры, поддерживающие скос крыши, и люди. Или уже не люди? Юные полуобнажённые тела, сверкающие белизной в свете молодой луны — и древние мудрые глаза. Ну, уж глаз-то в полутьме никто чужой не увидит…

— Я видел, на ступенях и в помещениях прибавилось кокэси? Люди никогда не меняются… — Кусуриури подносит кружку с чаем к губам, но не отпивает, а лишь наслаждается ароматом.

— Я принимаю всех.

— А твои гости?

— Да, ты же знаешь, пришедшие ко мне дзасики-вараси сами выбирают себе отцов и время, когда хотят родиться. Иногда они ждут годами, иногда приводят сюда людей в первый же день. Политики или торговцы, артисты или художники — среди гостей однажды был даже чудом избежавший смерти якудза! Неординарные люди — гении, злодеи, поэты, но никогда посредственности…

— А другие гости? Когда я поднимался сюда, я, кажется, видел у ворот семейную пару.

— Иногда дорогу сюда находят те, кто не первый год молит ками о детях. Беременные наивные дурочки, вроде меня когда-то. Потерявшие всё матери-одиночки. Кто-то уходит, едва получив желаемое, кто-то гостит месяцами, приходя в себя. Но никто не остаётся надолго: покинув это место, люди тут же забывают сюда дорогу.

— А как же дети? Они же тебя навещают?

— Увы. Раз ступив за ворота, все люди тут же забывают дорогу назад.

Сино замолчала, перекатывая в ладонях чайную чашку, проглатывая готовое сорваться с губ «Но ты — не забываешь».

Некоторым словам не стоит быть произнесёнными.

Заметив, что она слегка дрожит от ночного ветерка, Кусуриури отобрал и отставил в сторону чай, притянул Сино поближе, и теперь она сидела, привалившись к нему спиной, опираясь на его грудь. Он обнял её, будто укутывая своим телом со всех сторон; через тонкую ткань юкаты мимолётно лаская сосок. Запрокинув голову, всем телом подаваясь навстречу его рукам, невзирая на наготу и позволяя юкате распахнуться окончательно, она и сама потянулась губами к его губам, распуская небрежно стянутые пряди, пальцами зарылась в густые пряди его волос…

Она — та, кто даёт чужим нерождённым детям второй шанс. Он — тот, кто убивает от второго шанса отказавшихся.

Эта пара недель перед Обоном — дни, полные удушающей жары, и дарящие прохладу ночи — их время, и ни его Золотому, ни её дзасики-вараси не дано было это изменить. Ни один её особый гость, ни один его мононокэ не смел прервать их уединения.

Это их время — и только их.

Таких разных.

Таких похожих.