Я сажусь на расчищенный участок пола, с тяжелым вздохом достаю из своей сумки бутылку с водой. Перерыв просто жизненно необходим, иначе эти завалы меня поглотят. Стараюсь сосредоточиться на собственных мыслях и ощущениях, слушать тихое бульканье воды в бутылке, но не могу просто представлять, что их тут нет.

Они окружают меня повсюду. Смотрят то детьми, то стариками. Я их не знаю, они меня не знают, но я их вижу как наяву. Во всяком случае, тех, чьи коробочки уцелели после обрушения.

Уже неделя прошла с землетрясения. Никто не мог предположить, что для здания кладбища нужны какие-то укрепленные опоры, поэтому во время происшествия стены зашатались, всё сошло с ума. Я сто раз говорил, рамок и коробов голограммам недостаточно, но кто станет слушать кладбищенского смотрителя, они решили, что бедным покойникам хорошо и просто стоять в нишах, не нужны им стеклянные дверцы. Вот и получили своё.

Как только нас настиг первый толчок, они начали сыпаться со стен. Рамки и коробки из стекла, в которые бережно замуровывают каждую голограмму, звенели и трещали. Посмертная жизнь несчастных скитальцев кончалась - эти желатиновые голограммы не переживают контакта с нашим влажным воздухом, вскоре они потемнеют и потеряют изображения, даже если тут же заковать их в новые рамки.

Я вскочил с места, но не знал, что делать. Просто смотрел в исступлении, как покойники валились со стен, слушал треск стекла, обозначавший окончательную смерть. А они всё продолжали бросаться прочь из своих ненадежных ниш, издеваясь над моим бессилием. Что мне оставалось?

Отложив бутылку с водой, я потянулся к лежащей рядом голограмме в уцелевшем стеклянном коробке. Они все попадали, до единого. Немногим удалось уцелеть. Чаще всего это последние, те, что задержались в нише подольше. Они приземлялись на мягкую подложку из чужих желатиновых останков.

При такой работе сложно было не задумываться, что будет после смерти с моим телом. Мне не нравится традиционное медленное разложение под землей, но и таких извращений своему бедному трупу я бы не пожелал. Они бы сделали желатин из части моего биоматериала, остальное бы кремировали или использовали на благо науки. Удобрения, исследования, черт его разбери, что еще можно творить с телами. Желатин бы добавили в голограмму, на которую слева направо под разными углами нанесли бы мои изображения, по одному на каждые десять лет жизни. Если близкие пожелали бы раскошелиться, в голограмму добавили бы серебро. С годами она бы стала неприятного коричневого цвета, а мои изображения все также были бы лишь чуть более цветными, чем на голограмме несчастного без серебра. Жадность и пафос даже после смерти умудряются портить людям жизнь.

Нет, я бы точно не хотел, чтобы меня превратили в один из этих экспонатов. Поэтично, конечно, было ходить по нашему кладбищу-галерее, но лучше уж пусть заламинируют пару моих фотографий. Дешевле выйдет, а порох после кремации, коль не захотят хранить, пусть по ветру пустят. Всяко лучше, чем томиться в стеклянной клетке на полке в переработанном до неузнаваемости виде.

Я держу в руках изображение девочки. Голограмма чуть меньше обычной, не двадцать на двадцать, а, пожалуй, всего семнадцать. Разница очень заметна, но, похоже, это символ. У девочки всего три изображения: младенец, десятилетняя озорница без зубов, и молодая леди в школьной форме. Она не дожила до двадцати, а раз в стороне голограммы лишь семнадцать сантиметров...

С тяжелым вздохом откладываю бедняжку к другим сохранившимся. При жизни она явно не оказалась счастливицей, зато после смерти повезло, какова ирония.

Перерыв окончен. Я делаю еще глоток воды, надеваю перчатки для защиты от осколков. И вновь в путь - разгребать чужие жизни.