Октябрь! Октябрь!

Лист был желтым. Не выпавшим с ветки, как-то сорванным ветром. Не пожухлым или иссохшим на сухой земле под взором безжалостного летнего солнца. А пожелтевшим с течением времени, не покидая своего места. Золотистым пятнышком он светил в зеленой листве, словно янтарь среди изумрудов.

Это был знак. Предвестник грядущих дней. Весть о том, что скоро весь лес будет гореть долгожданной лавой.

Она сорвала лист, и расплатилась Тавт за свое преступление занозами в ладонях и ободранными коленями (и позже ей достанется и от матери, и от сестры, и от бабушки: ведь можно было добыть лист, не разорвав юбок платья), но такое сокровище стоило того.

Аккуратно спрятав лист в складках своего платка, она бросилась домой, то и дело по пути подпрыгивая от счастья, не в силах скрыть своей радости.

Особняк, куда она держала путь, стоял одиноко в глубине леса, и пусть к нему вела дорога, выложенная камнем, никто ей не встретился: посреди дня к ним не забредали. Лишь под покровом ночи к ним приходят гости – что люди, что другие. Ведь лишь во тьме, в свете луны и звезд дорога не обманет. Такие слова разносились по округе. Слова, что были выдуманы их предками давным-давно.

И, правда, днем лучше сюда не приходить.

Их дом – серый, покосившийся, окруженный обросшими кустарниками жасмина, уже отцветшими, – в лучах дневного солнца больше походил на брошенное святилище, забытое за давностью лет, чем на величественное мрачное поместье, окутанное тайнами и шепотом, коим представал в ночи.

Тавт проскочила к двери – ни одна ступенька не скрипнула, так что она вернулась назад и наступила на каждую скрипучую половицу, и со счастливой улыбкой ворвалась в дом, интерьер которого не уступал тому, что представало снаружи, встречая всех гостей – званых или нет, заплутавших или искавших.

– Чудо! – прокричала она.

Ее голос разнесся эхом, ударившись о стены. В ответ донесся шорох – даже кожаны на чердаке очнулись от ее крика, возмутились тому, что их разбудили посреди дня, но не сестра.

– Чудо! – вбегала она из комнаты в комнату, будоража пыль.

Вот она! Повисла Тавт на ручке двери. Сжимая в руках деревянную шкатулку с барельефом, изображавшим птиц в полете, сестра сидела в кресле, склонив голову на бок. Прекрасная, дивная, неотразимая, – один лишь взгляд на ее лик, заставлял всех, кто видел ее подумать и даже воскликнуть: «Какое чудо!»

– Ш-ш-ш, – протянула бабушка, приложив костлявый палец к своим губам.

Ах, это не сестра там, а лишь ее пустая оболочка. Сестра где-то там, она парит, будить сейчас ее нельзя. Что ж, она расскажет, покажет ей все – и даже больше, – как только сядет солнце.

– Мамина мама! – шепотом затараторила Тавт. – Я такое нашла, отыскала, обнаружила!

Бабушка провела сомкнутыми пальцами по губам, словно потянула за молнию замка, тем самым заставив Тавт замолчать, и, нежно обхватив внучку за плечи, увела ее в дальние комнаты.

– Я такое нашла, отыскала, обнаружила! – повторила Тавт, как только ее устам дали волю. И она развернула свой платок. – Вот – посмотри, взгляни, погляди!

– Ох-ох-ох, Тавтология, – протянула бабушка, разглядывая листок, боясь даже вдохнуть рядом с ним, не говоря о том, чтобы взять его из рук внучки. – Какое сокровище! Где же ты его нашла?

– Там на краю, на границе, на опушке.

Бабушка улыбнулась ей, а потом, увидев ее платье, недовольно нахмурилась, но все же отпустила внучку.

– Иди к себе, Тавт, – и подмигнула ей. – Ты ведь знаешь, что это значит, что теперь осталось сделать?

Ее внучка расплылась в радостной улыбке и, кивнув, ускакала вверх по лестнице, скрипевшей при каждом ее шаге, словно сам дом поздравлял девочку с долгожданной находкой.

Уже у себя в комнате, заперев дверь, Тавт разложила перед собой все сокровища, собранные за это лето и начавшуюся осень.

Высушенные цветки росшего у дома жасмина – те, что были желтыми, конечно же, – и володушки, которую она отыскала на берегу ручейка, задорно журчавшего, будто зовя именно ее через весь лес. Были и лепестки подсолнуха, что целое лето нежился в солнечных лучах.

Золотистый пух утят, найденный в их покинутом гнезде у озера. Кожура огненных мандаринов, разделенных с любимой сестрой при первом закате после солнцестояния. Клочок лисьего меха, оставшийся в капкане, из которого Тавт помогла лисице выбраться. Колосья пшеницы, сорванные ветром во время грозы и пойманные ею в бушевавшем вихре. Стеклянный пузырек с серебристыми шариками ртути… Ой, это лишнее, это на потом – Тавт быстро отложила пузырек в сторону.

И все это сложить в выскобленную тыкву, приговаривая нараспев слова, что рождались из сердца – ведь только так она могла вложить в них все мысли и чувства, истории и тайны, желания и надежды.

Закрыв тыкву, Тавт взяла ее в руки, приложила к своей груди, к самому сердцу, чтобы его стук окутал ее клад. И, прошептав последние слова, прошептав так тихо, что услышала ее лишь тыква, Тавт положила ее на стол у окна гореть в закате.

И как только солнце исчезло за горизонтом, а небо потускнело, Тавт прикрыла тыкву тканью и, плотно завернув, спрятала под кроватью до следующего заката.

Осталось лишь дождаться последнего дня октября.

О, в этот раз все получится, была уверена Тавт, не оставалось у нее сомнений, раз уж первый день подарил ей такое сокровище, то последний обрадует ее не меньше.