Азирафель был, конечно, гедонистом до мозга костей и гораздо глубже, но было бы глупо предполагать, что его гедонизм имел исключительно материальную природу. Разумеется, когда он впервые ступил на твёрдую землю, его тянуло трогать, обонять и пробовать на зуб всё, до чего он дотягивался (свойство, которое роднило его с абсолютно любым человеческим ребёнком в возрасте от полугода до трёх-четырёх лет – но, как для ребёнка эта игра представляется невероятно серьёзной, закладывая в его крошечные пока мозги сотни терабайт информации об устройстве мироздания, для Азирафеля это тоже носило почти онтологический характер). Он узнавал людей.
Люди были устроены сложнее ангелов, и, по правде говоря, страшно представить, во что они способны были развиться, отведи им Создатель те же тысячелетия, за которые Азирафель медленно и неуклонно рос в то существо, каким был теперь. Некоторые вещи, однако, оставались неизменными из века в век, и ангел – большой консерватор в своих привычках, то ли из сентиментальности, то ли из-за общей любви к стабильности, – снова и снова возвращался к ним.
Солнце грело и питало взрыхлённую землю. Год за годом. Дожди поили её. Год за годом. Жестковатые натруженные руки, мужские или женские, в зависимости от времени и места, жали, мололи, доили, резали, колотили, жгли, заливали водой, месили, лепили, засаливали и засахаривали. Родители учили детей, и дети вспоминали родителей каждый завтрак, который не могли уже разделить. Люди готовили на кострах и в печах, большими компаниями и в одиночестве. За едой пели песни, молились и рассказывали анекдоты. Иногда Азирафель присоединялся к ним. В еде содержалась любовь. С каждым веком её становилось больше и больше.
Он ел и почти дрожал от красоты.
Кроули, как он думал, понимал его в этом – в конце концов, он был тоже ангельской породы, и то, что он сдернул однажды с головы золотой венец и получил хорошего пинка взашей, этого не отменяло. По крайней мере, он с удовольствием делил с ним грубый хлеб и молодое вино, вяленое мясо, кислые, сладкие и горькие ягоды, жаренные в масле кусочки теста, облитые мёдом и обсыпанные семечками, сыры всех сортов, горячее молоко со специями и много-много-много других чудесных вещей, которые люди учились делать. Азирафель быстро сообразил, что еда становится куда вкуснее, если разделить её с кем-нибудь приятным, хотя механизм этого, как и всё, над чем ему не хотелось долго думать, с лёгким сердцем списал на непостижимое (более практичные умы, вероятно, предпочтут формулировку “работает – не трогай”).
Со временем он понял, что Кроули обращает внимание в основном на то, чтобы в его тарелке было побольше мёда или соуса и поменьше косточек, а остальное его волновало слабо.
Азирафель, в общем, получал смешанные послания. С одной стороны, Кроули непонимающе смаргивал любые попытки заговорить о том, какими смыслами для Азирафеля обросла еда, с другой, на каждую их встречу он приносил фрукты, или лепёшки, или напитки.
– Ты и правда совсем-совсем не понимаешь? – всё-таки спросил его однажды Азирафель.
– Ты профто офень чувствительный, – пожал плечами Кроули, дожевывая кусок. – Даже для ангела. Это комплимент, если что.
– А ты?
Кроули откинулся назад и постучал костяшками по кирпичной стене – понимаешь, мол, сравнение?
– Слушай, – сказал он. – Не знаю, что ты там себе думаешь, но такие вещи не обязательно чувствовать. Можно же просто, ну. Есть. Это вкусно.
В подтверждение своих слов он вгрызся зубами в медовую булочку и зажмурился от удовольствия. Азирафель поморщил нос. Ему было сложно отделить одно от другого, и сейчас он очень напряжённо думал о том, каково может быть воспринимать мир исключительно материальным образом. Показался бы он ему пресным и лишённым радости? Или ему хватило бы одной только догадки о существовании любви?
– Это же примерно как поцелуи, – продолжил Кроули, – Думаешь, люди чувствуют что-то на эфирном уровне?
– Наверное?.. – неуверенно предположил ангел.
– Вот и нет! Вот и нет! – он торжествующе взмахнул недоеденной булочкой. – Я об этом вообще – много всего – да дочерта всего знаю. Вот. Они это делают, потому что это просто приятно. Безо всяких эфирных… штук.
Азирафель задумался.
– И им нравится знать, что другому приятно тоже?
– Ну вот ты мне эти булочки зачем принёс? Чтобы что?
– Я думал, что тебе понравится.
– Вот! – Кроули разошёлся так, что чуть не потерял равновесие, хотя они сидели на широкой лавке у стены дома. – Вот и весь смысл! Красиво, а?
Азирафель запустил руку в корзинку, прикрыл глаза и медленно прожевал кусочек.
– И всё-таки я не понимаю, – сказал он. – Мне ведь тоже они нравятся. Откуда ты знаешь, что я не себе их взял?
– О, – саркастически ответил Кроули. – Ты же ангел. Ангелы не способны на эгоизм.
Разговор получался совершенно мозголомный, и Азирафель почти разозлился – почему это чувствует любовь он, а понимает, похоже, всё равно Кроули? И не был ли он в самом деле эгоистом, ведь, в конце концов, он искал Кроули для того, чтобы самому почувствовать себя хорошо? Когда он был рядом, когда он был вот такой, мёд казался слаще, тесто – румянее, а мир в общем и целом – куда лучшим местом, чем представал обычно.
– Наверное, они просто доверяют, – сказал он наконец и хорошо вытер пальцы от мёда.
– М?
– Ну, доверяют. Что целуются не с эгоистом. Что они для него стараются, и он для них тоже. Нельзя же знать наверняка.
– Ну да. Именно так всё и происходит. Наверное, – сказал Кроули уже не очень уверенно. – Слушай, это сложно.
– Ужасно сложно, – признался Азирафель. – Нет, ну правда. Почему, как ты думаешь, я люблю есть с тобой?
Кроули улыбнулся до ушей гаденькой искристой ухмылочкой.
– Такой уж я неотразимый, – сказал он с таким мощным сарказмом, что даже Азирафель понял.
– Такой, – серьёзно подтвердил он. И Кроули засиял, и посмотрел на него дурными совершенно глазами поверх изумрудных стёклышек, как будто это и правда было ему в новость.
– Ты просто вежливый, – сказал Кроули.
– Не с тобой.
– Ладно. Согласен. С нами никто вежливо не говорит. Нам говорят что-то вроде – изыди прочь, и всякое такое.
– Я другое имел в виду.
Кроули долго выдохнул.
– Да. Да, понял. Извини.
Он улыбался, хотя и стал резко тихим, голову втянул в плечи. Азирафель положил руку ему на запястье, чтобы успокоить, и снова не удержался от мысли – делал он это только для того, чтобы Кроули задышал ровнее, или же сам что-то получал из этого? Мелкую, незаметную почти, дрожь, от которой становилось смешно и легко, тепло кожи под пальцами? И был бы он сам против, если бы Кроули точно так же прикасался к нему только потому, что самому ему нравилось трогать его за запястье – безо всякой цели? Азирафель решил, что нет.
Может быть, любовь и терпела эгоизм.
– Хочешь попробовать тоже? – спросил Азирафель.
– Что попробовать? – осторожно уточнил Кроули.
– Поцелуи. Чтобы понять, вокруг чего столько шума.
Его вознаградили бегучие жёлтые глазищи и нервно дрогнувшие руки. Кроули попытался отвернуться, чтобы спрятать улыбку, но быстро понял, что это будет бесполезно, – просто смотрел на него с невыносимо глупым выражением лица, как будто ему только что рассказали шутку, которой он не понял, но всё равно рассмеялся – может быть, от неожиданности – и теперь пытался понять, не посмеялись на самом деле ли за его счёт.
– Да ерунда это всё, – слабо возразил он. – Скука смертная. Мне рассказывали.
– Вот заодно и выясним, – безмятежно отозвался Азирафель.
– Не шути так, – сказал он жалобно.
– Я и не шучу.
Кроули разгладил одежду на коленях. Посмотрел на свои ноги. Посмотрел на небо. Посмотрел на Азирафеля. Тот улыбнулся ему ободряюще.
– Просто доверяют, значит, – сказал Кроули. – Какое уж тут просто?
Азирафель пожал плечами. Чем дальше заходил разговор, тем сильнее у него заходилось сердце и пересыхало в горле уже ни в каком не онтологическом смысле.
– Хочешь, зайдём вовнутрь? – спросил он. – У меня занавески на окнах.
Он волновался. Ему хотелось прыгать. Кроули мелко-мелко кивнул. Он придержал дверь, пропуская его вперёд, и проследовал за ним в пыльный, прохладный дом. Они присели на кровать, которую последний раз застилали шерстяным одеялом полгода назад. Азирафель сглотнул. Из чего, в самом деле, столько шума? Это же, в общем, точно такое же простое земное удовольствие.
– Уверен? – всё равно сказал он.
– Да! – с неожиданным нажимом сказал Кроули. – Да, вот он я сижу, не убегаю никуда, хватит меня мучить!
И тогда Азирафель взял его лицо двумя руками и наклонился к нему, медленно и осторожно, чтобы не столкнуться носами, и всё равно ему больно врезалась в переносицу оправа от очков, но он не обращал на неё внимания, потому что в его щёку упирался чудно острый нос, и чужие губы мягко пружинили под его, и он стал от этого сам не свой, будто узнал что-то настолько личное и ему не предназначенное, что дыхание сбивается.
Это ведь такая простая вещь, поцелуи. Ты по сто раз на дню облизываешь свои собственные губы, знаешь их, как облупленные, иногда в буквальном смысле, и у другого они примерно такие же, а всё-таки – другие. И он тебе, вот чудо, отвечает и тоже изучает тебя, мягко, осторожно. А ты ему разрешаешь, потому что веришь, что он точно такой же сейчас уязвимый и растерянный и счастливый. И сидишь потом, сам немножечко уже другой, а мир вокруг тебя ни капельки не поменялся, но как будто бы стал и лучше. Совсем чуть-чуть.
Ангельские его чувства вдруг подвели – в Кроули совсем ничего не изменилось, когда он отстранился от него, взъерошенный и красный, и кто угодно, кто вглядывался в них дольше секунды, тут же понял бы, что это всё потому, что нельзя почувствовать перемен в любви такой огромной и древней, какая была у Кроули. Поэтому Азирафелю, совсем как обычному человеку, приходилось смотреть, как он смеётся, одуревший от счастья, и просто – верить.