Отражения

Ичиго был обыкновенным человеком с полным набором всего, что только должно быть у обыкновенного человека. Если конкретнее — у подростка лет семнадцати с рыжими, колючими волосами, с хмурым, колючим взглядом и с неявными, колючими чувствами, которые поселились у него где-то в районе солнечного сплетения тогда, давно.

Когда всё закончилось.

Наверное, Ичиго до сих пор жил по инерции. Он чувствовал себя опустошённым, однако жил, учился, рос, ругался, дрался. Наверное, сильнее всего его состояние походило на то, что чувствует бегун после долгого, долгого спринта, когда он вынужден остановиться на краю пропасти, и, тяжело дыша, уставиться в неё. И ноги привыкли бежать, и цель у него, кажется, была, и даже тело приспособилось к долгой, изматывающей нагрузке, а… уже не надо.

Уже ничего не надо. Только смотреть в пустоту, тяжело дыша. А больше ты и не можешь ничего.

Ичиго жил с этим ощущением пустоты внутри. Он даже привык к нему, хотя поначалу казалось, что он никогда не сумеет смириться с ним. Казалось, что он во что бы то ни стало выцарапает его из груди, вырвет с корнем, но что толку скрести ногтями по коже? Пустота на то и пустота, что от неё никак не избавиться.

Он скучал.

Лицо Рукии распадалось в пепел в его памяти. Как бы ни пытался Ичиго вспомнить его, как бы ни старался, он не мог. Всё, что у него осталось — глупые рисунки корявых медведей в тетрадках и футон в шкафу, но не глубины её огромных глаз, очертаний её лица, её носа, губ, щёк — ничего. Они коварно ускользали из его памяти, расплывались, когда он пытался себе представить их, снились ему искажёнными, и Ичиго забывал. От этого становилось тяжело дышать, как будто ему на грудь клали что-то безумно тяжёлое, будто его душили, лишали кислорода.

Почему? Неужели ему настолько наплевать, что внешность Рукии была так легко стёрта из его памяти? Неужели этого не было?

Почему Ичиго так больно?

Он понимал, что Рукия — шинигами, древняя душа, не человек, и всё равно он скучал по ней, как по своей сверстнице — наверное. Он раньше так никогда не тосковал и сравнивать эти чувства ни с чем не мог.

Раньше Ичиго мог многое. С тех пор, как Рукия проткнула его своим занпакто, он мог так много. Он научился огромному количеству вещей, даже спас Рукию от смертной казни, но не запомнил, как она выглядит. Это такая мелочь.

Он не сумел.

Иногда Рукия мерещилась ему в отражениях. Ичиго ненавидел дождь, но почти перестал избегать смотреть в лужи, потому что иногда он краем глаза будто бы мог её видеть. Видеть её тёмные волосы и блестящие глаза, нахмуренные брови, будто бы она была рядом и шла подле него, как бывало, когда они возвращались после выполнения очередного задания. Казалось, он может ощутить её присутствие, как она дышит где-то у него за плечом.

Это был бред, но у Ичиго была до отвратительного хорошая память. Он прекрасно помнил то ощущение близкого восторга и поражения, какое возникало у него всякий раз, когда он видел серьёзные глаза Рукии. Они были большими, тёмными, но кристально чистыми, и столь же кристально чистыми были блики в лужах — иногда. Вроде бы это можно назвать дежавю.

И тоской. Он тосковал.

Ичиго никогда не был склонен к сентиментальным самокопаниям, даже смерть матери он осмыслял несколько лет — потому что никак не мог себя заставить думать о произошедшем тогда слишком долго. За это Ичиго считал себя слабаком. Однако сейчас, когда он действительно мог позволить себе задуматься о Рукии, он не ощущал себя сильным.

Мир не вращался вокруг неё, но она принесла в его жизнь много, так много, что во всём этом можно было захлебнуться. Ичиго не знал, испытывает ли к Рукии какие-то романтические чувства, такие, какие описывались в седзе-манге, потому что свое состояние не мог описать так же, как это было там. У него просто как будто что-то отняли, и теперь у него этого не было. Скорее всего, он не был в неё влюблён, просто слишком привык к её присутствию в своей жизни. В конце концов, у Ичиго было много друзей, и никого из них он не хотел бы потерять. Просто почему-то из всех них из его жизни пропала именно Рукия.

Просто больше у Ичиго не было сил шинигами, а у Рукии — причин быть с ним рядом. Просто ему было отвратительно грустно. Даже альбомы с глупыми разноцветными Чаппи заставляли его почувствовать себя просто отвратительно, и ведь всё равно — не выкинул, у себя оставил, и даже шкаф не захламлял. Привычка, ничего не поделаешь.

Даже когда Ичиго перестал ходить, как пришибленный, он всё равно по привычке продолжал ладонью сжимать пустоту так, будто бы в руке у него был Зангецу, продолжал оглядываться через левое плечо — там часто бежала Рукия. Раньше. И пусть прошло много времени, выдрать из себя эти привычки у Ичиго не выходило, да и не хотел он вырывать их у себя из сердца.

Тацки до тех пор, пока он не устроился на работу, всё время вытаскивала его на прогулки с Орихиме: прогулка, кафе-мороженое, каток. Всё по очереди. Ичиго понимал, что она хочет приободрить его, но всё равно был отвратительно угрюм. Ему и самому это не очень нравилось, но он никак не мог отделаться от ненужных мыслей. Вот зацвели ирисы, вот огромный плюшевый заяц на витрине, вот книжный, вот магазин ножей. Только посмотри на острые клинки — и тебе самому как будто ножей в грудь навтыкали. Ничего приятного.

И, самое главное — это ж надо, начать знакомство с того, что проткнуть своему новоиспечённому приятелю грудную клетку клинком! Никто так не знакомится, и, разумеется, никакие романтические истории так не начинаются. Это просто бред. Ичиго, конечно, понимал, зачем это всё было, но всё равно!..

А когда Рукия проткнула его клинком во второй раз, Ичиго решил, что ничего романтического в их отношениях нет совершенно точно. Однако он определённо был счастлив её видеть даже такой — втыкающей клинок в его сердце.