Мы с Шу разжились бутылкой портвейна и шагали вдоль набережной, передавая ее друг другу. Ударили первые заморозки, и наши кеды то и дело скользили по корочке льда, образовавшейся на асфальте. Поэтому шли мы очень неспешно, хотя уже начинали замерзать. Особенно непросто приходилось рукам: пальцы уже начинало покалывать.
С Шу было легко. И как-то надежно. Он не задавал неудобных вопросов. Тоже предпочитал не называться настоящим именем. Знал, где в городе можно было дешево или почти бесплатно поесть. С ним у меня появилось некое подобие быта. Дополнительные одеяла. Кипятильник. Шампунь для лошадей, купленный на распродаже − но мы оба были не менее гривасты. Запас лапши быстрого приготовления и несколько банок тушенки − из всего этого получался роскошный суп, согревающий нас по вечерам.
Мы объединились и стали зарабатывать на пропитание − пели на вокзалах и площадях. Вернее, я пел, а Шу стоял на шухере, собирал подаяния в шапку и охранял от конкурентов − другие уличные музыканты посматривали на нас уж очень недобро. Несению искусства в массы мешали также и служители закона − почему-то в этом городе всех привокзальных певунов и бренчальщиков то и дело гоняли. Я все еще не поправился окончательно, и, пожалуй, не смог бы так лихо утикать с гитарой наперевес, но Шу выручал.
Уж не знаю, что он нашел во мне. Шу жил исключительно сегодняшним днем, и в этом дне он был уверен. А я жил прошлым и то и дело дрожал в ужасе перед грядущим. Метался от патологической осторожности до откровенных безумств. Так себе напарник, что уж тут скажешь.
Поначалу наши соседи в хостеле думали, что Шу завел себе бабу, с которой без зазрения совести устроил личную жизнь на третьем ярусе полок. Кровати, повторюсь, стояли очень близко. Пришлось прояснить ситуацию. И в первый раз на моей памяти никто не фыркнул, никто не отпустил типичную кретинскую шуточку… А поскольку соседи менялись часто, мы быстро стали старожилами мужского общежития и вскоре установили свои порядки. Никто не спорил − вид у Шу был внушительный.
Все и правда шло как-то неплохо. Я боялся привыкнуть, боялся расслабиться. Ведь я не умел жить в мире и покое. У меня не было друзей, только собутыльники и любовники. И последние два года я не задерживался под одной крышей больше чем на неделю. Установившаяся стабильность пугала. И я то и дело порывался сбежать раньше, чем начнутся неприятности. Но я уговаривал себя, отмахивался от навязчивых мыслей. У меня пока получалось.
Лишь во сне порой вновь приходили кошмары. Я резко вскакивал и неизменно ударялся головой об потолок − сидеть на наших койках не представлялось возможным, максимум − полулежать на локтях. Соседи ворочались, кто-то недовольно бурчал и переворачивался на другой бок. Шу же молча, не просыпаясь, протягивал мне бутыль. Или, в редкие трезвые дни, яблоко или сушеную грушу. Это был идеальный способ успокоиться − заглотить что-то, и как я только раньше до этого не додумался.
Я надеялся, что так будет если не всегда, то хоть какое-то время. Потому что это было хорошо. Все это. Даже вот этот марш-бросок вдоль замерзающей набережной — и тот был хорош. Пусть пальцы уже скручивало от холода, пусть губы заледенели, пусть песня замерзла на устах, но нам есть куда идти. И там у нас будет горячий ужин. И завтра тоже наступит.
Приятно было прогонять эти мысли в голове вновь и вновь, точно пытаясь распробовать.
Смешно, на самом деле. Расскажи я тем, кто ютился со мной на жестких матрасах, о двухэтажной усадьбе и огромном парке, о просторных залах, нашпигованных фамильными реликвиями, о портретах генералов и королей, обо всем, расскажи я им, извечным изгоям, о прежней жизни, они бы не поняли меня. Верно, даже возмутились бы, мол, ну надо же, сбежать от богатства, сбежать из большого дома, где у тебя была теплая постель, сбежать оттуда, где тебе каждый день подают обед из трех блюд. Большинство из этих ребят имели в загашнике действительно жуткие истории, которые шли с ними рука об руку с самого детства.
А я… Если по справедливости, никто не бил меня, кроме той старухи, что преподавала игру на рояле, и одноклассников. Мне давали образование, пусть и устаревшее. Жуткие истории я обеспечил себе самостоятельно. А теперь вот живу в хостеле, питаюсь консервами, пою на вокзалах и… Я бы сказал, что почти счастлив. Но боюсь сказать и этим спугнуть все. Боюсь, что то, от чего я убегал, вдруг всплывет на поверхность.
Конечно, все понимали, откуда я. Вирровский выговор не спрячешь, как ни старайся, как ни разбавляй его разношерстным фольклором и нецензурной лексикой. Но для ребят слово «Вирры» было чем-то смутным. Точкой на карте. Обрывками слухов. Страницами из учебника истории. Мне это было удобно. А если кто интересовался, на историю я и напирал. Поверьте, никто не знает столько баек о королях, правдивых и не очень, как рожденный в Виррах.
Поэтому, когда Шу в очередной раз передал мне бутылку и вдруг спросил, каково это, жить там, я вместо ответа запел:
Двенадцать их было, двенадцать!
Венценосных особ,
Вырожденцы и психопаты,
Каждый первый тот еще сноб,
Э. Один был охотником знатным,
Так любил он по лесу гонять
И на тихое племя лесное
Свою свору собак натравлять,
Но вмешались однажды шаманы,
И Э. Первый был проклят навек,
Он бежал сквозь поля и туманы,
Позабыв то, что он человек,
Он рычал, точно загнанный вепрь,
На губах была белая пена,
Но во дворце поджидала
Безумцу достойная смена!
Двенадцать их было, двенадцать!
Венценосных особ…
— Любишь ты, смотрю, этих ваших королей! — хохотнул Шу. — И что, есть куплет про каждого?
— Ну, разумеется! И про их проклятых потомков. Бесконечная песня… Помню, мы соревновались, кто сможет допеть ее до конца. Тайком, конечно же. В Виррах за публичное исполнение «Двенадцати» вполне могут посадить на десять суток…
— Как при Э. Седьмой? Она же вроде любила сажать людей в ямы и «забывать» их там. А они помирали от голода.
Я помотал головой.
— Не. Э. Седьмая была еще ничего. Тихо сошла с ума, тихо сошла в реку. И стихи писала занятные. Ты говоришь про Э. Пятую, ее мать…
Шу задумчиво отпил из бутылки, подышал на покрасневшие пальцы.
— В школе я ненавидел эти «двенадцать э»! Черт в них ногу сломит…
Я усмехнулся.
— Это ты мне рассказываешь? Меня назвали в честь этой проклятой семейки. Я вижу эти лица, стоит только закрыть глаза. И никогда, даже если очень постараюсь, я не вытряхну из башки, что Э. Девятый учредил ту сомнительную школьную реформу, а через год расколотил себе башку, спрыгнув с балкона, когда революция подошла к его дворцу. И его женушку-тире-кузину, что любила баловаться с режущими предметами…
— Интересно, а в честь кого из них назвали тебя?
— Хотелось бы, чтобы в честь Э. Одиннадцатого. Парень просто хотел исчезнуть. Даже успел сесть на поезд… Он любил музыку. Но он был тоже членом этой семейки, повстанцам этого оказалось достаточно. Но… Э. Предпоследний не был самым популярным персонажем в Виррах.
Давно я не обращался к этой теме. А в детстве, помню, чуть ли не ревел, читая о юном короле, что хотел только свободы. О единственном, похоже, нормальном человеке в этом семействе. О нем упоминали вскользь, как о «невинной жертве террора». Кое-где встречались заметки о его слабом здоровье, и было похоже, что молодой король тоже не избежал безумия. Кое-какие факты намекали на то, что у него было своего рода расщепление сознания. В песне на его счет проходились в особенности жестоко. Поэтому я не допевал ее до конца. Думаю, я бы не так ненавидел свое имя, если бы меня назвали в честь него.
Но нет. Скорее всего, то был Эстервия Восьмой. Наш благодетель. Это он основал Вирры. Это он добился, чтобы наш край стал закрытым, чтобы мы могли спокойно вариться в собственном высокородном бульоне инцеста и безумия. Упорный он был. Один подбородок его чего стоит.
Я вдруг понял, что залип, устремив взгляд в никуда. А Шу, подумав, выдал:
— Да не, наверное, в честь принцессы! Ну, той, у которой была библиотека…
Я подцепил с земли горсть первого снега и с удовольствием запустил в его ухмыляющуюся рожу.
На самом деле я был благодарен Шу. Впервые мне казалось, что мое сходство с инфантой Эстервией Эйллан — это забавно. Не ужасно, не позорно, а именно забавно. Что мой вирровский говор — это тоже забавно и не более того. Что эта часть моей биографии не более чем занятный факт. Не клеймо, не печать, просто некая данность. Над ней можно было подшучивать и смеяться. Все всегда воспринимается проще, если подойти к этому с иронией. Я этому только учился.
Следующие два квартала мы пели про двенадцать королей и королев. Отдали должное фольклору и даже обогатили его. Мы постоянно импровизировали, добавляя новые строчки, приплюсовывая то одной, то другой персоне очередной пикантный пунктик.
Вот только ноги и вино завели нас куда-то не туда. Ньютом был коварен − стоило зазеваться, и ты оказывался в абсолютно незнакомой местности. Улицы петляли и приводили вовсе не туда, куда ты собирался. Вот и сейчас перед нашими глазами предстал зловещего вида промышленный склад. Как, откуда? Только что же шли вдоль реки! А тут вдруг ржавые контейнеры, исписанные граффити, мусор, ряды поставленных друг на друга паллет, корявые постройки из фанеры.
В моей голове точно всплыли слова из атласа для туристов. «По возможности избегайте районов на окраине города, верфей и складов, это сосредоточения преступных и маргинальных элементов». Песня замерла на губах. Я остановился и ткнул Шу кулаком в бок: заткнись, мол. Мы растерянно огляделись по сторонам. Мы, оказывается, успели забраться довольно далеко.
— Сюда идут, — одними губами произнес мой приятель.
Я уже и сам слышал. Плохо было то, что шаги раздавались как раз со стороны отступления.
— А че это тут у нас? — раздалось именно тем тоном, после которого становится ясно: проблем не избежать.
«Если вы все же забрели в такое место, постарайтесь как можно скорее покинуть его».
Люди, которые пишут эти советы, такие забавные…
«Преступно-маргинальных элементов» было шестеро. Все было на месте: и спортивные костюмы, и гнусные ухмылки на рожах, и поблескивающие в темноте цепи. Ни одной детали не было упущено. Со стороны складов вдруг раздался короткий вскрик, затем удар и матерная брань.
— Че примолкла-то, красотка? Откуда к нам такая? — «элементы» подобрались ближе.
— А ты че так зарос? На парикмахера не хватает? — лысый «элемент» покосился на Шу и смачно сплюнул на асфальт.
И понеслось. Я взглянул на Шу и попытался передать ему взглядом сообщение. «Молчи, умоляю, только молчи».
Идти на сближение как можно спокойнее. Не отвечать, не реагировать. Не дать им раззадориться до драки.
— Цыпа, чего молчишь? — кто-то сцапал меня за локоть. Я молча вывернулся. Другой парень потянул Шу за волосы. Третий толкнул его в грудь. Я мысленно молил, чтобы Шу продолжал идти вперед, но такого, конечно, он уже не смог спустить. «Элемент» получил в челюсть и отшатнулся назад. Секунда растянулась на целую вечность, а потом время вдруг вновь ускорилось. В следующее мгновение двое уже заломили ему руки.
— Девку держите! — распорядился тот, кто получил в челюсть, хватая воздух ртом. А затем он разбежался и несколько раз пнул Шу в живот, затем в пах.
Оставшиеся развернулись ко мне. А я по-прежнему держал в руках бутылку из-под вина.
Может быть, если бы я не сделал этого, нас бы оставили в покое, наваляв для порядка за «неуставный» облик. А может быть, и нет. Я не успел подумать. Потому что, если бы я не разбил клятую бутылку о голову первого же человекообразного существа, что до меня добралось, случилось бы другое. Слишком свежи были воспоминания о том неудачном автостопе.
Я знал, что будет дальше. Грубые руки, бесцеремонно лапающие тебя, тяжелое зловонное дыхание в лицо, паскудные шуточки… А потом они заметят что-то. Отсутствие груди или же кадык. И вот тогда они еще больше разъярятся. И вот тогда дело уже не закончится профилактическим мордобоем.
Чем примитивней люди, тем больше они любят рамки. Кто как должен выглядеть. Кто нормален, а кто нет. Чем примитивней люди, тем болезненнее они воспринимают любое расхождение с этими самыми рамками. А вопросы пола всегда самые болезненные…
Мы, к счастью, не успели их коснуться. Тело с окровавленной башкой осело наземь. Мне следовало бы оставить розочку при себе, но она выскользнула из окоченевших пальцев и раскололась об асфальт.
— Ах ты сука! — услышал я и сразу получил сильнейший удар в ухо. Весь мир завертелся. Я упал, и несколько пар ног, обутых в эти гнусные туфли с подбитыми железом носами, тут же окружили меня.
Теперь я захотел, чтобы тот, другой Эсси проявился. Чтобы разметал всю эту компанию по окрестностям. Но нет, сейчас он скрывался. А ведь я в первый раз хотел, чтобы он пришел. Я был в ярости. Эти твари нарушили мой хрупкий оазис, растоптали с таким трудом выстроенную зону комфорта. А я ничего уже не мог им сделать, не мог помочь своему другу. Мир по-прежнему вращался, в голове звенело. Пальцы согнулись бесполезными крюками, ими я тщетно пытался закрыть лицо.
И тогда единственное, что мне оставалось, это орать. Голосить, точно сирена. Не звать на помощь, просто орать так, чтобы барабанные перепонки всех присутствующих полопались от этого воя.
Я заткнулся лишь тогда, когда услышал, что этому вою вторит настоящая сирена. Полицейская. И что подонки спешно разбегаются в разные стороны, за исключением того, которому я врезал бутылкой. Он валялся на асфальте, что-то мыча. Я знал, что мог убить его, и был все же рад, что не сделал этого.
Шу лежал неподалеку, хватая ртом воздух. Мне с большим трудом удалось добраться до него − улица все еще кружилась и порой рука моя не касалась Шу, а хватала воздух. Еще большего труда стоило поднять его на ноги. Пальцы по-прежнему не сгибались, приятель мой был абсолютно неподъемен. А сирена вопила все ближе и ближе. Лишь в последний момент нам удалось встать, и, шатаясь, скрыться за башней из паллетов.
— Чувак… Иди, прошу тебя! — умолял я.
Шу, казалось, совершенно не осознавал происходящего. У меня пошла кровь из носа от усилий, и не было даже сил стереть ее. Мелькнула на секунду мысль сдаться, рухнуть без сил, и пусть дальше меня хватают, арестовывают, да хоть расстреливают. Только бы больше не нужно было бежать и скрываться. Но Шу зашевелился, и мы все-таки побежали. Пригибаясь, согнувшись почти пополам, шатаясь, петляя точно крысы. Мы все бежали и бежали, пока не свалились замертво в каком-то переулке. И когда кровавая пелена перед глазами спала, я увидел вдалеке огни нашей улицы.
Одновременно так далеко и так близко. Но ведь негоже помирать, когда спасение уже рядом? Мы сжали зубы и пошли. По щекам катились слезы. Кровь под носом смерзлась, рот наполнился железистым вкусом, дышать становилось все тяжелее. Я гадал, как у нас получится управиться с ключами, ведь руки онемели до полной потери чувствительности. Но, к счастью, у подъезда стояла девушка-администратор и курила. Та самая, которую мы между собой прозвали «Госпожа Безысходность».
— Мы… — выдохнул я.
— Просто упали! — поспешно вставил Шу, и мне захотелось накрыть лицо ладонью.
Госпожа Безысходность затянулась и отрешенно взглянула на нас. Казалось, наш видок совсем ее не шокировал.
— Мы сегодня внесем оплату на неделю, — добавил я.
Она покачала головой.
— Не выйдет.
И только я собрался заверить, что наш помятый вид вовсе не отражает духовно богатый внутренний мир, и что мы вовсе не вляпались ни в какие неприятности, как она продолжила:
— Хостел закрывают. А здание сносят к хренам. Завтра к одиннадцати всем надо съехать.
Я раньше часто представлял себя на месте молодого короля. Того, который Э. Одиннадцатый. Каково ему было, когда он уже запрыгнул на подножку вагона уходящего поезда, услышать выстрел в спину? Когда свобода уже была так близка?
Сейчас я тоже словно услышал выстрел. Мы не могли, просто не могли найти себе другое место. Этот тараканий приют был самым дешевым в городе.
— Демонтажник пришлют еще… − зачем-то добавила наша мрачная хозяйка.
Прекрасно, просто прекрасно. Пусть и меня тоже сравняют с землей и все это, наконец, завершится. Достойная кончина для потомка двенадцати королей. Смерть под экскаватором. Из этого вышла бы отличная песня.
И, чтобы жизнь нам не казалась медом, с неба посыпался колючий снего-град.