Hate me
Do it, and do it again
Waste me
Rape me, my friend
В доме лекаря душно, крепко пахнет травами, пряностями и воском. Сознание плывет и плавится вслед за струйкой дыма над масляной свечой. Клонит в сон.
Кинтаро снова поет, снова расписывает Итачи символами, в этот раз со стороны груди, а тот лежит на спине и невидящим взглядом рассматривает балки в основании крыши. Поразмыслив несколько дней, он пришел к выводу, что едва ли Кинтаро поможет ему с легкими, с проблемой слишком реалистичных снов — может быть. Но лечение — хороший повод остаться.
— Ты ведь шиноби, верно? — спрашивает Кинтаро, водя ладонью над телом Итачи. Не касается, но тепло его рук чувствуется отчетливо.
— Да.
— Тебе приходилось совершать то, что ты не можешь себе простить?
Против воли дыхание едва заметно сбивается. В памяти калейдоскопом: собственные ладони на спине Шисуи, уже бездыханные тела родителей, дети и старики, которые уже или еще не представляют угрозы, и Саске, брошенный один на один с чужими ошибками.
— Я делал то, что должен был.
— И все же… ты чувствуешь вину?
— Нет, — злость зарождается в груди, заполняет ее, оставляя заметно меньше места для воздуха.
— Что тогда ты чувствуешь?
— Ничего.
Это почти правда — Итачи берет себя под контроль также быстро, как начал срываться. Никакой злости, только спокойствие и безразличие с легким оттенком интереса к происходящему.
— Это не правда, — осторожно замечает Кинтаро. — Человеческая душа устроена так, что мы не можем ничего не чувствовать, даже если нам кажется иначе. Чувства порождают связи, дают нам цели, помогают принимать решения. Если бы ты ничего не чувствовал, то не стал бы шиноби и никогда не следовал бы своему пути и долгу, потому что тебе было бы все равно.
Итачи молчит, потому лекарь задает вопрос по-другому.
— Что ты запрещаешь себе чувствовать?
Уголок рта брезгливо дергается. Итачи чуть приподнимается, опершись на локти, чтобы посмотреть Кинтаро в глаза.
— Какое отношение это имеет к моим легким?
Лекарь ничуть не теряется, хоть процедуру и прерывает.
— Аутоиммунный — это очень сухое слово, не раскрывающее смысла. Твое тело само себя разрушает и я пытаюсь понять почему.
Недолго помолчав, Итачи принимает услышанное и вновь ложится. Расслабляется. Позволяет Кинтаро работать.
Вопрос о чувствах, что он себе запрещает, еще звенит в голове, но не вызывает ничего, кроме презрительной усмешки. Итачи не нравится рисовать знак равенства между самоконтролем и запретом. Его чувства несущественны и слишком поверхностны, чтобы стоило разбрасываться о них столь громкими словами.
— Мне страшно, — говорит Итачи и от звука собственного голоса по телу непроизвольно прокатывается короткая, но болезненная судорога. Ритм сердца чуть сбивается и приходится вдохнуть глубже.
— Чего ты боишься?
— Совершить ошибку.
— Какую-то конкретно?
Итачи накрывает глаза ладонью — те вдруг становятся слишком чувствительны к свету.
Горло деревенеет и сохнет. Никогда он не думал, что таких усилий ему будет стоить просто говорить. Он бы и рад замолчать, но слова льются сами собой, как капли из подтекающего кувшина.
— Я боюсь не справиться. Боюсь оказаться беспомощным. Боюсь слабости.
— Разве ты не имеешь право на слабость?
— Нет.
— Кто тебе это сказал?
Ладонь напрягается. Итачи до боли сжимает виски большим и указательным пальцами.
Бессмыслица. Раздражающие вопросы. Праздное любопытство под предлогом медицины. А может и не медицины вовсе. Итачи видел госпитали Конохи и Амегакуре, видел лабораторию Орочимару, пусть и только во сне, даже мастерскую Сасори — нет смысла даже сравнивать с ними эту шаманскую хибару.
Он резко садится и, подхватив сложенное на полу полотенце, стирает краску с торса.
— Хватит.
— Понимаю, — Кинтаро никак не препятствует его побегу. — Отдохни и приходи еще через три дня. Но можешь и раньше, если захочешь поговорить.
Хочется огрызнуться напоследок, но Итачи отказывает себе в этой мелочи. Молча одевается, оставляет деньги на полотенце и уходит.
Руки мелко дрожат. Вот то чувство, что он пусть редко демонстрирует в полном объеме, но не всегда контролирует — злость. Бессмысленная и бесполезная, но подчас наполняющая его настолько, что приходится сжимать зубы до боли в челюсти. Она захлестывает Итачи, пока он спускается с холма и петляет по улицам между прохожих на пути к дому.
Вопрос Кинтаро все крутится в уме. Раздражает, как мелкая заноза в пятке.
Итачи не имеет права на ошибку, потому что он шиноби. Он должен служить деревне. Он должен хорошо играть свою роль отступника. Он должен сделать все, что от него зависит.
Итачи знал об этом с самого начала, с того дня, когда отец взял его с собой показать поле боя.
— Таков мир шиноби. Запомни это, Итачи…
Так он сказал в тот день.
Итачи очень хорошо запомнил.
На пороге он думает, что успокоился, но хлопает дверью, когда закрывает. И черт с ним — решает Итачи, полностью отпустив контроль.
— Как ваш визит к лекарю? — спрашивает Кисаме, не сразу оторвавшись от Самехады, чешуйки которой чистил.
Ответа нет, но одного взгляда достаточно, чтобы понять, как прошла встреча. Кисаме явно это замечает, но пока ничего не делает, выбирая наблюдение. А наблюдать есть за чем:
Итачи скидывает обувь в прихожей, бросает плащ прямо на пол и, двинувшись в направлении Кисаме, снимает футболку.
— Где веревка?
Тот, удивленно выгнув бровь, указывает в направлении шкафа.
— Не могу не поинтересоваться, к чему такая срочность?
Пропустив и этот вопрос, Итачи приносит веревки, кидает их на пол к ногам Кисаме. Руки все также мелко дрожат, движения дерганные и он по-прежнему даже не пытается сделать вид, что спокоен.
— Знаете, не хочу давить, но было бы куда проще, если бы вы конкретизировали свои намерения.
— Кинбаку. Что ты хотел? Связать меня и взять силой? Давай, — хотя бы голос не подводит. Итачи спускает штаны вместе с бельем и становится перед Кисаме без одежды, скрещивает руки на груди.
А тот смотрит снизу вверх, хмыкает, искривив ухмылку на одну сторону.
— Вы уверены, что сейчас подходящий…
— Просто сделай это.
Кисаме вздыхает и, потянув Итачи вниз, заставляет сесть, а потом и вовсе укладывает лопатками на татами, задом — себе на колени. Несмотря на напряжение в мышцах, Итачи старается быть податливым. Кисаме сгибает его ногу, упирает стопой в свой живот и начинает привязывать голень к бедру. Это уже не просто функциональное сплетение узлом, это узор, ровный и пропорциональный. Фиксирует не хуже, просто по-другому. Но Итачи как будто не хватает грубости. Того чувства, что испытываешь, когда впервые на тренировке оказываешься прижатым лицом к земле и понимаешь, что уже слишком взрослый, чтобы с тобой церемониться. В памяти мелькает образ тренировочной площадки и отца, заломившего ему за спину руку. Тогда он, кажется, тоже говорил что-то про ошибки.
Итачи морщится. Это не то, о чем он хочет думать, лежа голым перед другим мужчиной.
— Не могу не уточнить еще раз, уверены ли вы, что нам стоит продолжать?
— Уверен.
Воздержавшись от дальнейших споров, Кисаме отодвигает обездвиженную ногу и повторяет те же манипуляции со второй. Итачи не активирует шаринган, не пытается следить за структурой обвязки. Ему просто все равно, лишь бы секс был грубым, а узлы тугими.
Кисаме раздвигает ему ноги и подается вперед, нависает сверху, упершись ладонью в пол. Выражение его лица совершенно нечитаемое — задумчивость, тоска, а то и вовсе отвращение.
Итачи смотрит ему в глаза, дышит медленно и глубоко. Ждет, но ничего так и не происходит. И ответ на вопрос, почему, лежит на поверхности.
— Продолжай.
Кисаме усмехается, скорее, чему-то в своей голове, чем услышанному. Садится сам, усаживает Итачи спиной к себе и заламывает руки.
— Тебе нравится видеть меня слабым?
Вопрос застает врасплох их обоих. Кисаме размышляет над ответом некоторое время, по-прежнему удерживая руки, но так и не начав их связывать.
— Очевидно, — соглашается он едко, пусть и немногословно.
— Ты считаешь меня слабым?
Кисаме коротко усмехается.
— Не устаю восхищаться вашими логическими цепочками, господин Итачи. Но хочу вас заверить, что если бы я считал вас слабым, то в этой затее потерялся бы всякий смысл. Я считаю вас сильнее себя и прекрасно понимаю, что вы добровольно принимаете беспомощную роль. Возможно, во мне говорит тщеславие, но мне приятно думать, что вы таким образом демонстрируете доверие.
— Но я не могу выбраться из твоих веревок. Значит, я на самом деле беспомощный.
— Резонно. Но я хотел бы взглянуть на шиноби, который найдет способ вас связать без вашего согласия.
Итачи расслабляет уже ноющую от напряжения челюсть, упирается взглядом в перетянутые веревкой колени и несколько раз мысленно повторяет все услышанное. И в очередной раз натыкается на вывод, в котором уже давно пора признаться хотя бы самому себе.
Он легко тянет руки. Кисаме отпускает. Итачи откидывается назад, спиной на широкий теплый торс. Позволяет себя обнять и даже сам касается губами предплечья чужой руки.
***
При встрече Изуми ведет себя так, будто и не было того разговора на причале, разве что неловко шутит про то, что Итачи совсем забыл о старых друзьях.
В кафе, куда они заходят, Изуми берет только чай.
— Я угощу тебя, — Итачи тут же вспоминает о бедственном положении ее семьи.
— Да не нужно, — Изуми пытается отмахнуться и он идет на хитрость.
— В качестве извинения за редкие встречи.
— О, вот, как ты заговорил! — она упирает руки в бока, но не может выдержать строгости на лице и нескольких секунд — смеется. — Хорошо, тогда я великодушно разрешаю тебе меня угостить.
Итачи улыбается и вряд ли принужденность заметна кому-то, кроме него.
— Откуда синяк? — спрашивает Изуми, когда они садятся за стол.
— Неудачная тренировка.
— Вот оно что… — она опускает взгляд в чашку с чаем и едва заметно поджимает губы. Пожалуй, Итачи поторопился с выводами, что все хорошо.
Он знает, что должен делать — это часть его роли, к которой Итачи готовился все утро. Отец простит все, если привести домой женщину, будущую жену и мать детей. Ошибка будет исправлена и наконец получится выяснить, кто их загадочный союзник, что он предложил клану и как убедил отдать ему Саске.
В голове план звучал легко и слаженно, вот только прямо сейчас, глядя, как Изуми чуть заметно хмурит брови, Итачи понимает, что упустил одно важное обстоятельство — ее. Ему не хватает ни жестокости, ни подлости, чтобы взять Изуми за руку и сказать, что много думал и решил, что у них есть шанс. А потом лгать ей о своих чувствах и намерениях, давать ей ложные надежды, унижать ее этим.
Должен быть другой выход.
— Я отрекусь от тебя и оставлю клан Саске, если ты не найдешь себе женщину, — словно напоминает голос отца в его памяти.
Это не должно иметь значения, если все пройдет по плану Обито. Но Итачи упирается то в бесполезную надежду переубедить отца, то в страх, что безымянный союзник окажется хитрее. И что делать тогда — с кланом, с Саске, с Шисуи — он не знает.
— О чем задумался? — Изуми поднимает на него взгляд.
— Не обращай внимания, я плохо спал, — Итачи принимает окончательное решение и складывает обе ладони на краях чашки. — Я слышал от отца, что ты все же осталась в полиции.
— А? Да. Мы решили, что небольшое, но стабильное жалование для моей семьи лучше, чем неопределенность.
Не желая лицемерить, Итачи избегает оценочных суждений, обходится пресным:
— Ясно, — и тут же поддерживает разговор. — А в остальном как дела?
— Так себе, если честно. Отец совсем плох в последнее время. Но, благо, расходы на его лечение полностью взяла на себя деревня — герой войны все-таки. Но я не верю, что они его вытащат.
— Почему?
Изуми нервно поводит плечами.
— Он ведь не только телом сдает, но и головой. Хотела к нему кого-нибудь из клана Яманака позвать, так он в меня кунаем кинул. И ладно я — чунин, а если ему кто-нибудь из младших под горячую руку попадется? — она недолго молчит, затем отмахивается. — Ай, ладно! Что-то я разнылась совсем. Не хочу об этом! Расскажи лучше, как сам?
Уголок рта вздрагивает, не то от нервного напряжения, не то в натянутой улыбке. Итачи сглатывает так и невысказанные слова сожаления и поддержки и открывает рот, чтобы начать врать.
Распрощавшись с Изуми он не спешит домой. Ходит по кварталу Учиха, раз за разом перекатывая в голове почти бесполезные мысли о будущем. Семья, клан, деревня… он придумал целую историю об этом, которая теперь не дает ему покоя по ночам, становясь все тяжелее и отвратительнее. Никогда Итачи не размышлял о ней слишком серьезно и, пожалуй, единственное, что его на самом деле пугает — это повторение истории с переворотом. Итачи думает, что никогда не смог бы убить свою семью и тут же с ужасом, накатившем волной от груди до кончиков пальцев, понимает, что именно это он сейчас и делает. Просто сохраняя руки чистыми.
Необходимость поговорить с Шисуи становится почти физической, и, резко изменив маршрут, он быстро добирается до нужного переулка. На улице уже темно, Итачи стоит в проеме между зданий и никак не решается выйти под фонари.
Дверь на балконе Шисуи открыта, но подсвеченные лампой изнутри занавески задернуты. Увидеть бы хоть его силуэт, просто убедиться, что с Шисуи все хорошо. И становится очевидно, что желание поговорить — это лишь предлог, оправдание для самого себя, чтобы прийти сюда.
Итачи почти решается сделать шаг к дому Шисуи, но в последний момент разворачивается и уходит. Вопреки желанию, ни разу не оглядывается.
Дома тоже горит свет.
Непривычно радостный Широ урчит и вьется под ногами и почти сразу Итачи понимает почему. Обувь в прихожей, голос — Саске вернулся с миссии. В груди становится тепло, Итачи торопится поприветствовать брата.
Вся семья собралась на кухне. Мать и Саске напротив друг друга, отец во главе стола. Ужин готов и воздух заполняет запах домашнего уюта.
Итачи хочется обнять брата, потрепать по голове, но под внимательным взглядом отца, заметившим его возвращение первым, ограничивается улыбкой и словом:
— Привет.
— Привет, брат, — Саске улыбается в ответ.
— Как твоя миссия?
— Саске как раз говорил об этом, — вставляет отец.
— Да… так вот, — тот принимает самый серьезный вид, будто по меньшей мере явился к Хокаге с отчетом. — Уже на месте мы выяснили, что это миссия S-ранга, так как для охоты за архитектором был нанят отступник из Киригакуре.
— Кто конкретно? — невпопад спрашивает Итачи, за что получает тяжелый взгляд отца и удивленный — Саске.
— Момочи Забуза.
Звучание незнакомого имени успокаивает. Итачи расслабляет было напряженные руки, чуть заметно кивает, мол, понял.
— Почему вы продолжили миссию? — отец хмурится. Саске ненадолго замолкает, как будто подбирая слова.
— Мы решили, что так будет правильно.
— Значит, вы сражались с преступником S-ранга?
— Нет. Только с парнем, который его сопровождал. Так получилось. Было сложно, но мы справились.
— Не слишком ли это для отряда генинов? — осторожно спрашивает мама, опершись локтями на край стола. Саске в ответ смотрит колко, но отвечает, явно смягчив углы:
— Мы хотим сдавать экзамен на чунина в этом году.
— Мой сын, — отец улыбается и Саске тут же тает. Он позволяет себе и растерянность, и смущение, и восторг, вслед за которыми приходит его обычная напускная серьезность. Брату лестно любое признание со стороны отца, а тот уже, кажется, списал Итачи со счетов, раз снизошел до Саске и его успехов. Мама его чувств, судя по всему, не разделяет — поджимает губы, но ничего не говорит.
Они еще долго сидят за столом, Саске рассказывает, родители задают вопросы. Итачи просто слушает — Саске нет до него дела, он не ищет ни поддержки, ни заинтересованности. А Итачи не хочет ничего из этого навязывать, то ли из пресловутого чувства вины, то ли в присутствии отца. У того на лице будто читается запрет — не смей говорить с братом тем ртом, что ты целовал другого мужчину, не трогай его своими грязными руками, не сиди слишком близко, дыши с осторожностью.
После ужина Итачи снова уходит и Широ, такой же разочарованный, увязывается следом. Тот жалостливо чешет за ухом, но пес если и приободряется, то довольно вяло.
Хочется побыть с Саске, поговорить, расспросить, но Итачи хорошо запомнил совет Обито — не мозолить отцу глаза. А дом того как раз на краю квартала, ровно в том направлении куда понесли ноги. Учитывая, что Обито довольно прямо обозначил свои планы на жену после ее возвращения с миссии, едва ли ему сейчас до разговоров. Да Итачи и сам не особо собирается приходить без приглашения, делиться личным, откровенничать с человеком, который вне всяких сомнений может использовать любой факт против него, на пользу себе. И, конечно же, Четвертому, если правда служит тому беззаветно.
— Куда идем?
Ехидный в своей дружелюбии голос за спиной заставляет вздрогнуть и рывком обернуться. Обито, словно материализовавшаяся мысль, стоит посреди темной пустой улицы на месте, где его совершенно точно не было десяток секунд назад. Впрочем, до порога его дома не более десятка метров, потому встречу с большой натяжкой, но можно списать на совпадение.
— Ой, я тебя напугал? — Обито треплет волосы на затылке и, не дожидаясь ответа, переключает внимание. — Привет, собака!
Широ разборчив в людях, потому Итачи удивляется, когда Обито достаточно только сесть на корточки и расправить руки, чтобы покорить сердце пса. Завиляв хвостом, тот немедленно бежит знакомиться, обниматься и облизывать лицо. И глядя на то, как Обито по-детски восторгается дружелюбием собаки, Итачи никак не может соотнести его с тем человеком, от одного взгляда которого горло пережимается.
Мадара — думает он и сам удивляется этой мысли, словно вырванной из контекста, а потому гонит ее от себя как пчелу.
— Кто славный пес? Кто славный пес? — смеется Обито и быстро поднимает взгляд на Итачи. — Как зовут славного пса?
— Широ.
— Широ? Вот оно как. Широ, дай лапу! Молодец, Широ, будем знакомы, — с самым официальным видом он пожимает лапу пса и, походя утирая лицо от слюней, встает. — Так… куда это ты идешь на ночь глядя?
— Следишь за мной? — спрашивает Итачи, невольно позволив капельке накопленной за вечер злости выплеснуться наружу.
— Слежу, — спокойно соглашается Обито. — Но только, когда это критично. А в другое время — не слежу. У меня, если помнишь, есть личная жизнь.
— Помню, — Итачи кивает и хочет как-то подцепить словом, но вместо этого спрашивает по-бытовому спокойно. — Как там Рин? В порядке?
— Спит. Устала очень.
Обито улыбается со странным на его лице выражением теплой грусти.
— А… — начинает Итачи неуверенно, но все же выдыхает, — ты?
— А я женился на очень храброй, но очень глупой женщине и теперь чуть не остался вдовцом.
— Значит, она одна против него вышла?
Не сговариваясь они движутся дальше по улице уже вместе.
— Не совсем. Седьмая команда тоже оказалась в зоне боевых действий. К мечнику она их не подпустила, но все равно говорит, что не справилась бы без них. Ей теперь отвечать за это. Надеюсь, ее не отстранят от работы наставником.
Обито выглядит неприятно задумчивым. Итачи хватается за первую мысль, что приходит в голову.
— Почему она вообще за это взялась? Она ведь шиноби-медик, насколько я знаю, один из лучших.
— Во-первых, она хороша не только как медик. Во-вторых, это благодарность учителю Минато. А еще наследие.
— Наследие?
— Ага, — Обито смотрит в сторону пруда, мимо которого они проходят и, не прерывая разговора, кивает на помост. — У нас ведь нет своих детей.
Итачи хочет задать закономерный вопрос, но не уверен в его уместности. Обито, будто почувствовав это, поясняет сам:
— В момент родов джинчурики наиболее уязвим. Я думаю, что смог бы удержать зверя, но она все равно не готова рисковать.
Они садятся на край причала и некоторое время молчат, глядя, как отражаются вечерние огоньки в неспокойной воде. Широ, все это время следовавший за ними, ложится посередине, складывает голову на лапы.
Бросив на него беглый взгляд, Обито снова как-то невесело улыбается и гладит пса между ушей.
— Жаль, конечно. Думаю, мы вырастили бы славного сына. Какаши бы назвали.
Имя колет чем-то далеким, но как будто бы знакомым. Итачи открывает рот, чтобы поинтересоваться причиной такого выбора, но Обито опережает его.
— Слушай, давно хотел узнать… — начинает он вкрадчиво.
— Что?
— А как вы с Шисуи… ну… это самое?
Накопленное напряжение дает о себе знать и, не удержав лицо, Итачи давится воздухом. Нервно смеется, прячет лицо за ладонью.
— Я серьезно! Никогда не встречал парней, которые — как бы это назвать? — короче, интересуются другими парнями.
— Просто прекрати, — Итачи трет глаза, вздыхает и смотрит на Обито, а тот улыбается не натянуто лучезарно, а как тогда, на выпускном в Академии, рядом с семьей Четвертого. Странный он все же человек, отталкивающий и цепляющий одновременно.
— Ладно-ладно, — Обито примирительно хлопает Итачи по плечу, — храни свои секреты.
Недолго они молчат, но в этом нет неловкости или принужденности. Напротив, Итачи легко и спокойно. Бездумно поглаживая спину Широ, он слушает, как деревня постепенно стихает, смотрит, как гаснут огни один за другим.
— Как с отцом? — вдруг спрашивает Обито.
— Он держит меня в курсе дел клана, но слишком близко не подпускает. На переговоры с союзником не взял, так что я не знаю, что тот ему обещал в деталях.
— Если тебя это успокоит, твой отец долго сомневался. Но Орочимару был весьма убедителен.
— Орочимару?.. — Итачи быстро сводит факты. — Ты был в лесу?
— Конечно же я был в лесу.
Неприятно поежившись, Итачи не спрашивает про эпизод с отцом, выбирает совсем другой вопрос.
— А когда я говорю с Данзо?
— Не, — Обито поводит плечами, — в штабе хорошие сенсоры. Не хочу им попадаться.
— Что насчет сегодня?
— Да ничего, я же сказал. Просто почувствовал твою чакру, решил выйти поздороваться. Ты, кстати, так и не сказал, куда собрался на ночь глядя.
— Просто решил воздухом подышать.
— Ясно, — задумчиво тянет Обито и, чуть откинувшись, упирается ладонями в помост позади себя. — Тяжело дома из-за этого всего?
— Немного.
— Ты молодец. В смысле, хорошо держишься.
Замечание вызывает смешанные чувства, но не задевает болезненно, как слова отца про гордость. Итачи не знает, как ответить, потому молчит.
— Ладно, засиделись мы с тобой, — Обито подтягивает ноги и встает. — Ты как хочешь, а я спать пойду.
Итачи поднимается следом.
— Я тоже.
Дом встречает их с Широ темными коридорами. Осторожно, чтобы никого не побеспокоить, Итачи крадется к своей комнате, но в последний момент принимает решение. Подходит к двери Саске, прислушивается — ничего, но на всякий случай легонько стучит.
Почти сразу раздается возня и тихие шаги. Саске отодвигает дверь и вопросительно смотрит. Не кривится, не хмурится — уже хорошо.
— Можно? — шепотом спрашивает Итачи и Саске кивает.
Прикрыв дверь они проходят вглубь комнаты. Свет не горит, постель смята, но все еще заправлена, на полу валяется неразобранный рюкзак с миссии.
Саске садится на пол:
— Чего хотел?
— Спросить про миссию, — Итачи опускается напротив.
— Что еще?
— Не хотел при всех. Расскажешь про битву?
Фыркнув, Саске отворачивается, но, видимо, осознав несуразность своего действия, опускает взгляд и впервые говорит без бахвальства серьезно:
— Я встретил противника, который превосходил меня, хоть и не был старше. С ним справился Наруто, но не я, — взгляд Саске скользит от своих рук до лица Итачи. — Я понимаю, его отец — Четвертый, они постоянно тренируются, но я ведь тоже стараюсь. Мой шаринган пробудился. Я был лучшим учеником в Академии. Но, что бы я не делал, я не могу стать сильнее.
— Но ведь это хорошо, что у тебя есть соперник, ради победы над которым ты готов выкладываться.
— Тебе легко говорить. Ты же гений, — с раздражением замечает Саске, явно не пожелав рассуждать о соперничестве.
— Может быть, я и был талантливым, но я тоже много тренировался. И тоже сталкивался с теми, кто сильнее. Смотри, — он приподнимает край футболки и поворачивается так, чтобы тусклый уличный свет выхватил изуродованный участок кожи, — всегда будет кто-то сильнее тебя.
Саске больше не смотрит на его шрамы со страхом, как это было каких-то пару месяцев назад в больнице.
— Просто продолжай тренироваться, — Итачи отпускает футболку, — и сила придет.
Недолго обдумав услышанное Саске кивает.
— Уже поздно, — Итачи встает, — тебе нужно отдохнуть.
— Ладно, — отвечает Саске и, продолжая сидеть на полу, поднимает полный надежды взгляд, — а ты потренируешься со мной?
Завтра у Итачи дежурство, потому он привычно складывает пальцы, чтобы ткнуть Саске и дать обещание, но останавливается, так и не подняв руки. Смысл фразы, случайно брошенной в разговоре, доходит с опозданием, но все же раньше, чем Итачи совершает очередную ошибку — «его отец — Четвертый, они постоянно тренируются».
Итачи сжимает кулак и улыбается.
— Завтра после смены, если ты свободен.
— Правда?
— Обещаю.
Когда в этот раз Итачи треплет Саске по голове, тот не морщится и не одергивается. Они желают друг другу спокойной ночи и, вернувшись в свою комнату, Итачи впервые за долгие дни ложится без чувства, что на него надвигается цунами.
***
Пока Кисаме готовит веревку, Итачи раздевается и это действие, пожалуй, единственное, что напоминает о том, что они собрались не тренироваться. Нет ни азарта, ни желания, ни даже, на худой конец, чувства чего-то привычного и знакомого. Тело напряжено, а внимание уж слишком сконцентрировано.
Зато Кисаме чувствует себя отлично — он еще с утра сходил на торговую улицу, по возвращению накинул несколько веревок на потолочную балку и сплел их между собой. Его вес конструкция выдерживала, а, значит, должна выдержать и Итачи. Отчасти именно то воодушевление и ответственность, с которыми Кисаме подошел к подготовке, и создали эту удушливую атмосферу торжественности.
Итачи не припоминает, когда в последний раз чувствовал себя неуютно без одежды. Хочется прикрыться, но это представляется глупым и нелепым. Кисаме то и дело поглядывает на Итачи с хищным прищуром и его, кажется, не смущают ни торчащие кости, ни россыпь синяков от инъекций на бедрах и животе, ни язвы на ногах. Впрочем, его едва ли смущает вообще что-либо.
Закончив с веревкой, Кисаме опирается на руки и подается вперед, чтобы поцеловать Итачи. Тот не сопротивляется, даже отвечает, но успокоения это не приносит.
— Мне показалось или вы излишне напряжены? — выдыхает Кисаме, чуть отстранившись.
— Давай просто начнем.
— Хорошо, но я все же не могу не уточнить: вы в самом деле этого хотите?
— Хочу.
Кисаме такой ответ устраивает. Он подползает ближе и давит Итачи на плечи, тем самым, уложив спиной на татами. Его ласки как всегда на границе между нежностью и грубостью. Кисаме пробует кожу губами, кусает, а затем зализывает место укуса. Тело над его натиском понемногу оттаивает, дыхание сбивается, кровь приливает ниже живота. Но мысли так и остаются спутанными. Итачи подавляет желание за волосы оттащить Кисаме от себя.
— Доверьтесь мне, — шепчет тот на ухо.
Протолкнув руку под лопатки, Кисаме встает и поднимает Итачи вслед за собой.
Тот закрывает глаза, позволяя ему работать. Плетение скользит по коже, сдавливая грудную клетку, в этот раз фиксирует руки всего в одном месте так, чтобы плечи оказались плотно прижаты к торсу. Натяжение — до боли, потому Кисаме приходится приложить усилие, чтобы протолкнуть веревку под обвязкой на груди. Ее он крепит к заранее подготовленной петле на потолочной балке и, оставив Итачи стоять, берет с пола еще один моток.
Следующая обвязка ложится несколькими витками вокруг талии и бедер, оттуда двумя концами между ног, не задевая член, к пояснице, где крепится сама за себя. Руки — за спиной, ногу, сначала только одну, — от щиколотки к бедру так, что не разогнуть.
— Готовы? — скорее риторический спрашивает Кисаме и отрывает от пола вторую ногу Итачи, чтобы повторить обвязку и притянуть одно колено к подвесу. А тот, оказавшись в казалось бы знакомом состоянии невесомости, напрягается всем телом, тяжело дышит и шипит сквозь зубы — ощущения успели подзабыться. Плетение впивается в тело так сильно, что, кажется, будто может разрезать.
Кисаме тем временем завершает последние штрихи и, обойдя Итачи, останавливается с стороны головы.
— Если вы хотите ослабить боль, постарайтесь расслабить мышцы.
Его ладони обхватывают лицо Итачи, давят, вынуждая запрокинуть голову. Это не особо помогает, просто натянутые почти до дрожи мышцы замирают в новом положении. Кисаме ведет пальцами по шее, оглаживает ключицы, добирается до сосков и легонько сдавливает. Итачи крепче сжимает зубы.
Не получив отклика на ласку, Кисаме снова обходит его, останавливается позади, кладет ладони на колени.
— Мы ведь с вами говорили об этом. Вы мне доверились и добровольно оказались в ситуации, где от вас ничего не зависит, — Кисаме рывком раздвигает Итачи ноги и по-хозяйски шарит ладонью между ними. — Самый удачный момент, чтобы отпустить себя, вы так не считаете?
Тело обдает жаром, вслед за которым пробегает дрожь.
— Вы можете кричать, можете даже плакать, если захотите, — продолжает Кисаме, — все это останется между нами.
Его пальцы пока сухие, потому не могут проникнуть внутрь. Он просто гладит мягкими круговыми движениями и это тоже оказывается приятным. Иногда кажется, что Кисаме чувствует тело Итачи не хуже, чем свое собственное, и от этой мысли тепло, и беспокойно одновременно.
Мысль о потере контроля все кружит в голове и никак не находит места, чтобы осесть. Словно в попытке не то опровергнуть, не то подтвердить свою беспомощность Итачи пытается сдвинуть ноги.
— Я так не думаю, — Кисаме тут же перехватывает его колени и снова разводит.
Жар только усиливается, сердце колотится в туго обвязанной груди. Итачи и сам не замечает, как притупляется боль от веревок. Теперь его голова запрокидывается уже сама, а руки больше не прижаты так плотно к телу.
Кисаме отвлекается совсем ненадолго. Когда он возвращается, его пальцы уже мокрые от смазки. Мышцы поддаются их натиску без сопротивления и это заставляет дрожать только сильнее. В первые секунды Итачи пытается сдержать стоны, но почти что волевым усилием разрешает себе этого не делать.
После короткой прелюдии Кисаме надавливает уже членом. Не входит сразу, возит головкой у входа, приятно оттягивая момент. А затем толкается вперед одним рывком. Итачи вскрикивает.
Впервые он чувствует себя настолько открытым и беззащитным, но при том в безопасности. Покачиваясь в такт чужим движениям, Итачи больше не чувствует боли. Даже напротив — ощущения от веревки напоминают объятья, крепкие и надежные. И пусть Кисаме не знает об этом, у него сейчас есть свобода делать что угодно.
Тот, уцепившись за края веревки, входит резко и грубо. Тоже тяжело дышит, рычит.
Итачи кажется, что воздуха не хватит, что сердце не выдержит раньше, чем они закончат. Но даже если и так, сейчас славный момент, чтобы умереть.
Он не сопротивляется, не принимает никаких решений, не думает. Растворяется в пустоте, где нет ничего, кроме скрипа тесной веревки.
Кисаме помогает ему рукой — стискивает, гладит также напористо, как и двигает бедрами. Когда тело охватывает приятная судорога, Итачи перестает стонать, весь подбирается, изгибаясь, насколько позволяет веревка и наконец кончает. Тело обмякает в обвязке, теперь окончательно расслабившись. Кисаме тоже много не нужно — сделав еще несколько толчков, он стонет и до боли впивается пальцами в бедра.
Ясность сознания возвращается только, когда спина касается пола, да и то не до конца. Итачи смотрит в потолок, а тот плывет перед глазами. Он не сразу понимает почему, пока слезы щекотно не задевают виски. Его дыхание тяжелое, но ровное, без удушья или судорожных всхлипов, его голова приятно пустая, а мышцы расслаблены. Глаза с сочащимися из них слезами существуют будто отдельно, сами по себе.
Ощупывающим движением Кисаме трогает стопы Итачи и, выругавшись, режет веревку кунаем. Боли нет, только покалывающее чувство онемения. Пережал — понимает Итачи, но не испытывает по этому поводу никаких эмоций.
Надавливая большими пальцами, Кисаме массирует стопы и разминает щиколотки.
Он ни о чем не говорит и не спрашивает и это тоже приятно. Закончив с ногами, Кисаме усаживает Итачи перед собой, утирает слезы движением таким же беглым, как те, которыми развязывает узлы. На коже остаются красные витые следы, но в отличие от синяков и язв, они не вызывают отвращения.
Кисаме целует в лоб, на руках относит в ванную и сам обмывает тело от пота и спермы, а после обтирает и закутывает в одеяло. Итачи наблюдает за всем будто со стороны. Тело все еще сохраняет тепло и усталость. Мысли удается собрать только когда Кисаме, уложив в постель и обняв через одеяло, спрашивает:
— Можете не отвечать, если не хотите, но я должен спросить, как вы себя чувствуете?
— Спать хочу, — ответ приходит сам собой.
— Отдыхайте.
Итачи закрывает глаза и медленно проваливаясь в дремоту надеется, что сегодняшний сон не принесет ему новые тревоги.
***
Без какой-либо понятной причины с самого утра Итачи преследует сонливость и слабость. Ноги ноют в щиколотках и просто, чтобы успокоить разыгравшееся воображение, приходится несколько раз проверить, нет ли на них синяков.
С Шисуи они пересекаются только на утренней планерке, где не решаются обмениваться взглядами, кроме случайных. И все же покидая зал вместе с остальными бойцами Шисуи позволяет себе небольшую вольность — задевает руку Итачи своей, проводит вдоль кисти, поглаживая, и сразу убирает. Со стороны должно выглядеть естественно. Итачи не сдерживает слабой улыбки и надеется, что Шисуи заметит и поймет. Чтобы в груди стало тепло хватает одного только знания, что Шисуи есть, что он помнит и любит, несмотря ни на что.
А вечером Итачи ждет тренировка с братом, которая сможет если не починить, то хотя бы свести вместе кусочки их доверия. И эта мысль тоже греет.
Так смена проходит быстро. Итачи сдает пост воину в маске совы, спешит в штаб переодеться и домой.
Но там застает только отца, сидящего в одиночестве на кухне. Говорить не хочется, но за неимением другого выбора Итачи все же идет к нему. Глаза отца закрыты, а руки скрещены, на лице отпечаталась тяжелая задумчивость.
— Привет. Не знаешь, где Саске?
— Ушел с полчаса назад на тренировочный полигон, — отвечает отец, открыв глаза, но в остальном никак не изменившись в лице.
— Ясно, — Итачи разворачивается, чтобы уйти, но его нагоняет голос.
— Сядь.
Решение подчиниться проходит через череду сомнений и напоминаний о том, что надо вопреки всему следовать плану.
Отец смотрит ему в глаза через шаринган и спрашивает:
— Я ведь могу все еще тебе доверять?
— Да, — отвечает Итачи и хмурится, выражая недовольство постановкой вопроса.
— Хорошо, — отец моргает и его глаза снова темные. — Мы обсудили план переворота. Понадобится твоя помощь как информатора.
— Слушаю.
— Мы проведем союзников в деревню накануне экзамена на чунина — так им будет проще затеряться в толпе. Детали и даты пока обсуждаем.
— А само покушение?
— После финального этапа. Вечером, когда все будут праздновать окончание экзамена. Полиция будет следить за порядком на улицах, а АНБУ, вероятно, за делегациями из других деревень. Поэтому нужно, чтобы ты докладывал мне обо всех решениях Хокаге и совета касательно экзамена. Мы должны быть готовы ко всему.
— Понял тебя.
Весь разговор оседает в голове чем-то едким, болезненным, но Итачи напоминает себе — ничего не чувствовать. Потом, на тренировке, можно будет спустить пар, а после пережить все это с холодной головой.
— Что-нибудь еще? — спрашивает Итачи, а сам уже упирается руками в стол, чтобы встать.
— Да. На другую тему.
— Это нельзя отложить? Меня ждет Саске.
— Подождет еще.
Итачи удерживает лицо расслабленным и послушно опускает ладони на колени.
— Я хотел поговорить с тобой о… — отец вдруг осекается, будто смутившись, и тема разговора становится понятна без уточнений. И все же он заканчивает фразу, — о Шисуи.
Невольно Итачи сглатывает, смотрит прямо.
— Что он имел ввиду, когда сказал, что склонил тебя к… кхм… этой связи?
Первый порыв — ответить на вопрос откровенностью, откровеннее, чем отец готов услышать, рассказать в красках о тех днях, что они прожили вместе. Мелочно, мстительно, так, чтобы такие вопросы никогда больше не звучали в стенах этого дома.
— Не думаю, что нам стоит об этом говорить.
Отец хмурится и не переспрашивает.
— Итачи, ты знаешь, что Шисуи — носитель Мангеке Шарингана?
— Разумеется.
— И ты знаешь, каким гендзюцу он владеет?
Не нужно продолжать разговор, чтобы понять, куда он приведет. Гнев бьет в голову, до зубного скрежета и дрожи в руках. С трудом сдерживаясь, Итачи кладет ладони на стол, чуть подается вперед и проговаривает тихо, но твердо:
— Шисуи никогда бы так не поступил.
Смешавшись от напора, отец недолго медлит.
— Ты не можешь быть «таким», — с особой смесью ужаса и отвращения он выделяет последнее слово и повторяет сказанное ранее, — я не так тебя воспитывал.
— Ты никак меня не воспитывал. Да, ты обучил меня техникам и я это ценю, Саске ты не дал даже этого. А теперь ты презираешь меня за то, что я «такой», а Саске планируешь отдать на обучение черт знает кому, будто он какая-то разменная монета.
Итачи резко встает.
— Я до конца верен тебе, как главе своего клана. Но иди к черту со своим воспитанием. А я обещал Саске тренировку и в отличие от тебя найду для него время.
Он выходит с кухни, не дав отцу времени ни осознать услышанное, ни ответить.