Bite the hand that feeds
Tap the vein that bleeds
Down on my bended knees
Новая гостиница ничем не отличается от предыдущих. Вечер выдается холодным, от окон сквозит и тянет по полу. Итачи ложится, скинув плащ, но не раздеваясь, натягивает одеяло до подбородка. Нужно принять вечерние таблетки и сделать укол, но сейчас сил нет даже на это. Он и сам не понимает, что его так измотало. На ум приходит только один ответ — рецидив болезни — но Итачи спокойнее это отрицать до тех пор, пока о себе не дадут знать куда более явные симптомы.
Коротко кашлянув, он переворачивается на бок и сворачивается в попытке согреться. Его чуть ощутимо, но знобит.
— Не сочтите за грубость и попытку вторжения, но не могу не отметить, что выглядите вы, назовем вещи своими именами, дерьмово, — Кисаме садится на пол позади и убирает волосы с лица. Его пальцы кажутся раскаленными.
Итачи не отвечает.
— Позвольте, принесу вам лекарства.
— Сам, — голос звучит тихо, слабо, совсем не так безапелляционно, как хотелось бы.
Через силу, одним рывком, Итачи поднимается. В глазах темнеет, он трет переносицу, но все же встает. Добравшись до сумки, достает и насухую глотает таблетки, наполняет шприц. Стоять на ногах тяжело, потому приходится, приспустив штаны, сесть обратно на футон. Игла входит легко, синяков в последнее время почти не остается.
— Я, разумеется, не врач, но, полагаю, вам стоит по возможности соблюдать стерильность, — замечает Кисаме, по-прежнему сидя рядом.
Снова лезет под руку, снова навязывается. Видимо, перестал чувствовать себя незаменимым и потому великодушно сбавил уровень сарказма — заключает Итачи, натягивая штаны, и отвечает коротко:
— Отвали.
Кисаме хмыкает. Итачи ждет привычного финала разговора вроде «как пожелаете» или «я вас понял», но этого не происходит.
— Знаете, бесконечно могу наблюдать за тем, как течет вода, как горит огонь и как мир вращается вокруг вашего эго.
В ответ хочется огрызнуться, но Итачи сдерживается. Молчит, ждет, что дальше.
— Поправьте меня, если я не прав, но, как мне показалось, ситуация полагает, что оскорблен в лучших чувствах буду я, а не вы. — Кисаме делает короткие паузы между смысловыми кусками, хотя едва ли ждет ответов. — И вы, разумеется, можете парировать тем, что признали свою вину. Но, по моему скромному мнению, существуют ситуации, которые весьма затруднительно решить одним признанием вины.
Кажется, вот он, идеальный момент для разговора. Вот только нет ни сил, ни желания. Итачи даже не смотрит на Кисаме. Говорит просто:
— Я не оскорблен.
— Прошу прощения. Как тогда вы предпочитаете это называть?
— Плевать.
— Вот как? И с чем тогда, позвольте спросить, связана ваша особая неприязнь ко мне? — голос Кисаме звучит буднично, он не повышает тон, не раздражается. Хотя лучше бы наорал.
Итачи тихо, но неровно выдыхает. Он не хочет объяснять причинно-следственные связи своих действий. Врать привычнее.
— Тебе кажется, — упрямо продолжает он.
— То есть, я правильно понимаю, что согласно вашим ощущениям все по-старому?
Итачи не отвечает и Кисаме трактует его молчание по-своему, при этом вряд ли не понимая, что происходит на самом деле. Скорее, принципиально, назло подыгрывает, хочет подчеркнуть нелепость ситуации.
Встав, он неспешно снимает плащ, раздевается и, придвинув свой футон вплотную к соседнему, ложится. Разумеется, ведь если все по-старому, они должны спать вместе. Если все по-старому, они…
— Я не в настроении, — коротко сообщает Итачи, перехватив чужое запястье у своего бедра.
— Не в праве настаивать, — хмыкает Кисаме, обжигая дыханием затылок. — Спокойной ночи, Итачи.
Снова не удосужившись ответить, тот закрывает глаза. И с некоторым усилием признает, что слишком привык к прикосновениям Кисаме, потому они не вызывают отторжения даже в такой момент.
***
Итачи просыпается в скверном настроении. Он не может сказать, что не так, но даже рука Шисуи, лежащая поперек груди, не успокаивает. Переложив ее, Итачи садится, трет глаза, надавливает пальцами на веки.
По крайней мере, он точно помнит, как оказался в этой комнате. Присутствие Шисуи действительно заземляет и делает реальность куда более осязаемой. Вот только никак не помогает понять, откуда взялась эта нервозность. Неужели сны фонят уже настолько ярко? — спрашивает себя Итачи и морщится от осознания, что на этот вопрос существует всего один ответ.
Нужно отогнать это от себя, Шисуи не должен нести ответственность за игры чужого разума — решает Итачи и все равно раздражается, когда тот, скрипнув кроватью, обнимает со спины.
— Доброе утро, — Шисуи трется о плечо носом, целует лопатку, а его ладони уже нежно скользят по телу. Итачи недолго терпит прикосновения, но в конечном итоге перехватывает его руку, когда та упрямо движется вниз по животу. — Ты чего? — мягко спрашивает Шисуи.
— Я не в настроении.
— Хм, ладно, — тот не кажется недовольным или обиженным. Он вообще понимающий настолько, что от этого иногда даже тошно. Клюнув губами в затылок, Шисуи отстраняется. — Давай вставать, мне скоро на дежурство.
— Ага.
Впервые на памяти Итачи беспорядок в доме Шисуи вызывает раздражение. С чувством, близким к ненависти, он смотрит на вечно закрытые двери спален. Весь этот дом, вдруг переставший быть уютным, кажется вязким, удушливым. Здесь нельзя жить — отчетливо понимает Итачи, вместе с тем признавая, что идти им все равно больше некуда.
— Давай завтрак приготовлю, — говорит Шисуи, когда они заходят на кухню и освобождают от грязной посуды и упаковок уголок стола.
— Не хочу, — отвечает Итачи.
Шисуи на секунду теряется, но быстро возвращает на лицо ту самую улыбку.
— Ладно, хоть чайник поставлю.
Итачи не возражает. Сидит, уставившись невидящим взглядом в столешницу и увязает в стенах дома. Спрашивает себя, как не замечал этого раньше, и тут же отвечает — раньше он не знал, какие воспоминания Шисуи хранит в закрытых комнатах.
— Ты неважно выглядишь, — говорит тот, стоя лицом к плите, к Итачи спиной. — Когда ты последний раз ел?
— Не помню.
— Ясно… — отрывисто отвечает Шисуи. — Слушай, все это погано звучит. Я понимаю, тебе сейчас тяжелее всех приходится, но может не надо так себя изводить?
Зубы сжимаются до скрипа. Душно и тошно от этой навязчивой заботы. Не проконтролировав голос, Итачи огрызается:
— Сам разберусь.
Шисуи оглядывается через плечо, без улыбки. Смотрит внимательно, будто хочет пристыдить.
— Итачи, ты можешь на меня положиться, ты же знаешь. Позволь мне о тебе позаботиться.
— Давай ты не будешь решать за меня, когда мне есть, как мне спать, что мне чувствовать, — цедит Итачи сквозь зубы, даже не пытаясь скрыть злость.
Полностью развернувшись к нему, Шисуи хмурится.
— О чем ты?
— Мне не нужна опека еще и от тебя.
— Еще?.. — тихо переспрашивает Шисуи и только сейчас Итачи понимает, что сказал, но даже это понимание не притупляет злость.
— Просто отвали от меня с этим.
Итачи медленно встает, чтобы уйти. Он не ждет ни попытки остановить, ни продолжения спора, разве что ядовитое «делай, что хочешь», брошенное в спину. Потому даже удивляется, когда Шисуи, сделав рывок ловит его за запястье и дергает назад.
— Да что на тебя нашло?!
Выдернуть руку не получается, держит слишком крепко.
— Отпусти.
— Сначала ты скажешь мне, что не так.
— Я уже сказал — мне не нужна твоя забота.
— Но ты же сам вчера говорил, что хочешь стать моей семьей.
— И что? — Итачи не успевает стиснуть зубы и не сказать того, что так часто вертелось на языке. — Будто ты знаешь, каково это — быть семьей. У тебя ее, считай, не было. Только комнаты, которые ты держишь закрытыми, как будто они кому-то принадлежат. Зато потом учишь меня, как говорить с отцом, с матерью, как говорить с Саске, как нам с тобой себя друг с другом вести.
Лицо Шисуи становится именно тем, что он обычно пытается скрыть. Каменной маской с мертвыми глазами. Он отпускает, отходит на шаг назад и говорит только:
— Зря ты так, — и в голосе его нет злости, только тяжесть, от которой пережимает горло.
Итачи будто просыпается, но с пугающей отчетливостью понимает, что не спал, что говорил он сам, а не тот другой. Набрав в легкие воздуха, Итачи хочет попросить прощения, но Шисуи разворачивается и уходит, чтобы снять чайник с плиты.
— Я лучше пойду.
— Хорошо, — отвечает Шисуи. — Возьми ключи в прихожей, я до завтра на дежурстве буду.
— Ага.
Итачи наскоро обувается и просто выходит, закрыв за собой дверь.
Он хочет просто исчезнуть, раствориться, не существовать в те моменты, когда это не оправданно миссией. Обратно идти нечестно, к Обито — небезопасно, а домой так и вовсе противно. Потому Итачи просто меряет улицы шагами.
Если подумать, совершенно неважно, что сейчас происходит — в действительности ли реальность дала трещину или все это навязчивые страхи возможных ошибок. Важно то, что Итачи не справляется, дает слабину, оступается, путается и уделяет слишком много внимания своим сомнениям. В итоге страдает миссия, страдает доверие Обито, страдают чувства Шисуи.
Очень удобно злиться на других — подмечает Итачи с презрением и до скрипа стискивает зубы. И снова злится, но теперь уже на того, второго, что поделился с ним настоящим своими жестокостью и безразличием.
Итачи не привык оценивать себя в категориях «хороший» и «плохой», только «лучше» и «хуже». И все эти месяцы он был глубоко убежден, что лучше того, второго. Но сейчас Итачи уже ни в чем не уверен. Он и в самом деле становится злее, циничнее и холоднее, вот только остается при этом слабым и безвольным собой.
Покидая деревню, Итачи отчитывается страже на воротах, что идет тренироваться. Правда это или нет, он и сам пока не решил. Скорее по привычке ноги несут его сквозь лес к обрыву.
Дойдя до самого края, Итачи опускается на корточки, смотрит вниз. Скоро наступит половодье и, покрыв полосы прибрежного песка, река буйным потоком омоет отвесные скалы. Этот образ, проходя вибрацией вдоль позвоночника, вызывает тревогу. Однажды во сне он видел эту реку половодной.
Ход мыслей делает круг и, надавив пальцами на опущенные веки, Итачи снова спрашивает себя, как мог сделать то, что сделал.
— Существуют ситуации, которые весьма затруднительно решить одним признанием вины, — отдается в его памяти, и он с этим абсолютно согласен. Итачи не представляет, какими словами мог бы искупить сказанное. Шисуи, разумеется, простит, даже и без слов вообще, но оттого не легче.
Открыв глаза, он опирается ладонью о самый край, прикидывает расстояние, направление ветра. Это занимает не более секунды. Итачи делает рывок вперед. Он не применяет никаких техник, только группируется и распределяет по телу чакру. То, что тринадцать лет назад могло стоить ему жизни, сейчас почти не требует усилий.
Холодные брызги с хлопком разлетаются в разные стороны. Уже в воде Итачи перегруппировывается, чтобы, оттолкнувшись от дна, всплыть на поверхность.
Итачи глубоко вдыхает и кашляет. Прижимает ладонь к лицу и то горячее, что он в первую секунду принял за проглоченную воду, оказывается кровью.
Кисаме реагирует даже раньше, чем он сам — резко садится и поднимает следом, перехватывает за плечи, чтобы не дать согнуться и сильнее пережать легкие.
Сначала кажется, что будет приступ, но стоит крови сгустками выйти из горла, как Итачи, пусть и сквозь боль, но вдыхает.
— Вы в порядке? — спрашивает Кисаме просто и прямо, без своих излюбленных словесных конструкций. Итачи только кивает.
Тогда Кисаме отпускает его плечи, уходит за полотенцем, а, вернувшись, помогает обтереть руки и подбородок от крови. Все это настолько привычно, что Итачи не сразу вспоминает о том, как изменились их отношения за последнее время. А когда вспоминает, чуть заметно морщится. Стоило лишь ненадолго дать слабину, позволить лежать рядом, не проконтролировать свое состояние, как он снова попал в ловушку собственной беспомощности. Кисаме, должно быть, гордится собой, думает, что незаменим, что Итачи без него не справится не то, что с болезнью, а даже с самим собой.
— Хватит, — Итачи отпихивает от себя руку с полотенцем.
— Как пожелаете, — тут же отзывается Кисаме, даже не постаравшись спрятать раздражение за елейностью.
За окном уже ранние сумерки и, должно быть, пора вставать, принимать таблетки и после нехитрого завтрака отправляться в путь. Итачи почти готов подняться, но вместо этого ложится на футон и укрывается с головой.
Кисаме обратно так и не ложится.
Итачи открывает глаза и в первую секунду не понимает, что его разбудило. Ветка, на которую он улегся, чтобы просохнуть после прыжка, закономерно оказалась не самым удобным местом для сна — тело ощущается тяжелым и одеревеневшим.
Уже через секунду он понимает, что его разбудило чужое присутствие, и резко садится, готовый, если нужно, защищаться. Но защищаться не от кого — на соседней мощной ветке сидит Шисуи в униформе, смотрит внимательно своими пустыми глазами.
— Почему ты не взял ключи? — спрашивает он с укором.
— Что ты здесь делаешь?
— Тебя искал, — несколько смутившись, Шисуи перебирается к нему на ветку. Та даже не гнется под их общим весом.
— Зачем?
Шисуи вздыхает и убирает грязные после прыжка в воду волосы с лица Итачи.
— Пойдем домой, — он говорит твердо и все же как будто умоляет. И от этой его интонации, как и во время вчерашней ссоры, пережимает горло.
Итачи перехватывает его запястье, сжимает и, подавив желание опустить взгляд, выдыхает:
— Прости.
Как он и думал, Шисуи даже этих слов хватает. А может они и вовсе не нужны были. Припав на колено, он обнимает Итачи, притягивает к себе, и до чего же рядом с ним тепло.
— Все в порядке. Я ведь знаю, что ты это не со зла. Просто… больше не уходи вот так вот, ладно?
Итачи сглатывает пересохшим горлом и отчетливо чувствует резь в глазах. Лишь на секунду, прежде чем собраться и взять себя в руки.
— Пойдем домой, — соглашается он.
***
Когда Итачи просыпается окончательно, в комнату уже пробивается солнце. После прохладной ночи это даже приятно.
Должно быть, с десяток минут он лежит неподвижно, дышит медленно и глубоко, как спящий. Не видит, но слышит и чувствует, что Кисаме сидит рядом и, судя по периодическому шелесту бумаги, читает.
Горло по-прежнему неприятно зудит, а легкие ощущаются куда теснее, чем они есть на самом деле. Уже глупо отрицать, что ремиссия закончилась. Возможно, придется снова прокалывать курс лекарств внутривенно или, того хуже, искать нового врача.
Выдохнув сквозь зубы, Итачи приподнимается, откинув одеяло. Сил, впрочем, хватает только на то, чтобы сесть.
— Доброе утро, — воркует Кисаме за спиной, не нуждаясь в ответе. — Пока вы спали, я пополнил ваши запасы лекарств, а также взял на себя смелость продлить аренду еще на сутки.
— Зачем?
— Прошу простить мою самоуверенность, но по моему скромному мнению нет нужды владеть медицинскими техниками, чтобы заметить, как ухудшилось ваше состояние. Думаю, кратковременный отдых пойдет вам на пользу, — Кисаме касается головы Итачи и принимается прочесывать пальцами спутанные со сна волосы. Как всегда уверенный в своем праве.
— Удивительно, что ты не идешь мне помочь, когда я ссу, — огрызается Итачи.
— Если вдруг усомнитесь в своих силах, дайте мне знать, — Кисаме нисколько не теряется, попутно ловко заворачивая волосы в хвост.
— Если так хочешь чувствовать себя нужным, что семью не завел?
Перед тем, как закончить Кисаме как будто случайно дергает за волосы. И по короткой паузе, что нужна ему для подбора слов, Итачи понимает — попал. Он не знает, да и не хочет знать, куда именно, просто довольствуется мелочной возможностью хоть раз сделать больно в ответ.
— Увы, не вышел лицом, — усмехается Кисаме и едва ли это то, что волнует его на самом деле. Снова уходит от ссоры.
Итачи мог бы продолжить дальше на ощупь искать болевые точки, но он признает, что слишком усталый и раздраженный для этого. Его состояние действительно ухудшилось и, давит ему это на гордость или нет, а спросить у Кисаме про таблетки придется.
Большую часть дня Итачи проводит глядя в стену и слушая тихий стук дождя по стеклу. Иногда он даже перестает понимать, о чем думает. Усталость плавно перетекает в давящее безразличие.
Кисаме читает, Кисаме перевязывает истрепавшиеся бинты на Самехаде, Кисаме ест и предлагает к нему присоединиться. Но Итачи сосуществует с ним так, будто реальность дала еще одну трещину прямо посреди этой комнаты. С одной ее стороны можно забивать скуку и испытывать голод, а с другой только пустота и тяжесть в легких. И чем дольше Итачи об этом думает, тем тяжелее они становятся.
Но стоит первым порывам кашля подняться из груди, как Кисаме тут же оказывается рядом. Ситуация не так фатальна, чтобы ставить укол, потому он просто наливает из стеклянного флакона в колпачок горько пахнущую микстуру и помогает донести его до рта не расплескав. Вкус вполне соответствует ожиданиям, но после отваров Кинтаро трудно представить что-либо хуже.
Итачи утирает губы рукой, ловит внимательный взгляд Кисаме. И наконец признает, что как сейчас продолжаться не может, но и как раньше уже не будет.
***
Чужие пальцы убирают волосы с лица, скользят вниз по щеке, очерчивают линию челюсти, спускаются ниже к шее. Около ключиц Итачи мягко перехватывает руку и притягивает к губам, чтобы поцеловать.
— Разбудил? — спрашивает Шисуи шепотом и от одного звука его голоса пробивает жаром. Итачи все никак не может поверить, что после сказанного им они могут по-прежнему вот так вот просыпаться рядом. Он не отвечает на вопрос, просто вцепляется в Шисуи двумя руками и с силой прижимает к себе.
— Полегче, — смеется тот, но не сопротивляется.
Вторую попытку, что щедро дает ему Шисуи, Итачи принимает с трепетом. Соглашается на завтрак, поддерживает разговор и не упускает ни одного случайного прикосновения.
— У тебя есть какие-нибудь новости? — спрашивает Шисуи, расставив посуду на столе. А они ведь, и верно, толком не разговаривали наедине с самого возвращения в Коноху.
— Я так и не поговорил с Саске. Мы почти не виделись.
— Дай ему время, — уже в который раз просит Шисуи, а затем добавляет уже чуть менее уверенно. — Хочешь я с ним поговорю?
— Не стоит. Это не то, о чем нам сейчас нужно думать.
Шисуи морщится, но соглашается.
— Ты прав.
— Что у тебя?
— Ничего толком, кроме миссии.
— Как продвигается?
— Думаю, хорошо. Мы смогли найти еще несколько сторонников в клане, а еще, знаешь… — Шисуи замолкает, спотыкается, прежде чем продолжить, — я ведь поговорил с Изуми.
От одного ее упоминания неприятно тянет в груди, но Итачи говорит довольно буднично:
— Вот как?
— Она очень зла на тебя, но очень хочет верить, что ты еще одумаешься. Думаю, она надеется, что хотя бы я смогу тебя переубедить.
— Ты бы смог, — невпопад говорит Итачи и тут же ищет, как развить мысль, чтобы за словами скрыть свою растерянность. — Если бы это было правда, ты бы смог, я имею ввиду.
— Я понял, — улыбается Шисуи и продолжает задумчиво. — Знаешь, она правда переживает за тебя. Я даже подумал… жаль, что ты не с ней.
— Не говори так.
— Да нет, просто в голову пришло, — Шисуи машет рукой и у Итачи уходит пара секунд, чтобы понять, почему этот жест раздражает.
— Как у вас с Обито? — спрашивает он лишь волевым усилием сглотнув яд. Шисуи как будто это замечает, смотрит чуть удивленно, но все же отвечает так, будто ничего не произошло:
— Мы много видимся по долгу службы. Он… неоднозначный.
— Поясни.
— Хм… — Шисуи поднимает взгляд к потолку, задумчиво скривив губы. — Очень легко расслабиться и забыть, что вы не друзья. Но я все еще думаю, что при нем стоит тщательно выбирать слова.
Удовлетворенный таким ответом, Итачи кивает.
— Думаешь, он на нашей стороне?
— На нашей, но не могу отделаться от ощущения, что у него есть и свои интересы. Хотя все это только догадки… так что выбор у нас невелик, верить ему на слово или нет.
После недолгих сомнений, Итачи напоминает себе, что перед ним Шисуи, один из двух человек в деревне, кому он может и хочет безоговорочно верить. Потому, понизив голос, говорит:
— Я хочу встретиться с Четвертым.
Не нужно пояснять зачем, Шисуи и так все понимает.
— Не слишком ли велик риск?
— Велик. Но лучше так, чем способствовать заговору.
Шумно выдохнув, Шисуи тянется через стол, чтобы взять Итачи за руку. Сжимает.
— Не буду тебя отговаривать. Просто будь осторожен.
Итачи тянет кисть Шисуи к своему лицу, чтобы поцеловать костяшки пальцев. Хочется сменить тему разговора, дать им обоим передышку, пока на нее есть время.
— Нужно прибраться, — предлагает он, пусть и в утвердительной форме.
— Ага, — Шисуи неловко улыбается. — Что-то я совсем запустил дом…
Уже через десяток минут, когда Шисуи собирает мусор в пакеты, а Итачи моет скопившуюся в раковине посуду, кажется, что не было всех этих месяцев. Все просто, понятно и на своих местах. Они лениво болтают, перешучиваются, Итачи журит Шисуи за бытовую безответственность, а Шисуи его — за излишний перфекционизм.
На мгновение Итачи ловит себя на мысли, что это одно из тех здесь и сейчас, в которых он согласился бы остаться навечно.
Как и всегда, они идут от кухни через коридор в ванную и заканчивают комнатой. Шисуи собирает одежду для стирки, Итачи стелит чистые простыни. Дел осталось минут на пятнадцать и, кажется, самое время заняться обедом, а потом отдаться приятной усталости.
Но еще одно желание Итачи никак не может выкинуть из головы. Он не знает, как его озвучить, но Шисуи сам дает повод.
— Все? — вопросительно кивает он, когда они сталкиваются в коридоре.
Итачи только качает головой и смотрит на закрытые двери комнат. Оказывается, можно ничего не говорить — Шисуи и сам все понимает. Склоняется голову, морщится, молчит, слишком уж долго, но Итачи не торопит его. Может представить себе цену такого решения.
— Знаешь, — Шисуи берет его за руку, — нам ведь придется взять на воспитание сирот, когда все это закончится. Думаю, им понадобятся эти комнаты.
Итачи смотрит на Шисуи и видит, как тот улыбается, сквозь боль, но не через силу.