Its real, the pain you feel
You trust, you must
Confess
Is someone getting the best, the best, the best, the best of you?
В комнате два футона, стол и очаг. Отделенная перегородкой кухня. В открытый проем двери виден бортик большой круглой ванны. У выхода висят плащи и шляпы. Над головой — позвоночник и ребра потолка. Свет здесь почему-то всегда тусклый, что электрический от слабенькой лампочки, что солнечный, пробивающийся только сквозь облака, дождь или туман. А еще здесь сыро и холодно, даже если лежать под двумя одеялами у очага.
Итачи не помнит, что произошло между ним и Кисаме и сколько с тех пор прошло времени. Если они и виделись, то точно не разговаривали. Единственное, в чем Итачи уверен, так это в том, что с тех пор не ел и не ставил уколов.
Вкус крови во рту уже привычный.
Плохо, очень плохо.
Удивительно, что его до сих пор что-то волнует, но Итачи никак не может отделаться от мысли, что должен умереть в другом месте. Если умрет здесь, то Кисаме закопает его в ближайшем лесу, скорее всего, оставив могилу безымянной. А Саске так и проживет всю жизнь в поисках мертвеца.
Сжалиться бы над собой напоследок. И умереть, если не глядя в глаза брата, то хотя бы на родной земле. Ведь отсюда до Страны Огня, считай, рукой подать. И эта болезненная мысль манит, как мотылька на свечу.
Итачи встает.
Ноги нетвердые. Его шатает и даже просто поддерживать равновесие оказывается сложной задачей. Потому приходится действовать не торопясь — одеться, завязать хвост, накинуть плащ и шляпу.
Кисаме снова нет дома, потому никто не останавливает его.
Итачи выходит на улицу под проливной дождь. Стороны света определяет интуитивно и идет туда, где, как ему кажется, запад. Оттуда он выйдет к воде, от воды к мосту, а за мостом — Страна Огня. И сейчас только это кажется важным.
Одежда быстро пропитывается водой, тяжелеет, липнет к телу. Земля плывет под каждым шагом. Но Итачи продолжает идти.
Думает про желтые улицы, про густую зелень, про то, как медленно ползет утреннее солнце по каменным лицам. Думает про магазин чая, где работает Шинко. Думает про Какаши, к счастью, живого в этой реальности. Думает про Саске, который, наверное, правда уже прошел второй этап экзамена и вот-вот станет чунином.
Уже не завидует себе другому. Скорее сочувствует.
Итачи поскальзывается на размокшей грязи, чуть не падает, но во время цепляется за дерево рядом. Тело удивительно неповоротливое, реакция замедленная, в голове — вакуум, такой, что череп болит.
Следующим препятствием оказывается кашель.
Этого стоило ожидать.
Так и не отпустив ствол дерева, Итачи сгибается. Шляпа летит с головы на землю и кровь на губах мешается с дождем, когда он запрокидывает голову, чтобы вдохнуть. Становится страшно не дойти, не дотянуть каких-то несколько километров после всего проделанного пути — с полей боя Третьей войны до нынешнего мимолетного привала в Стране Волн.
Итачи собирает остатки воли в кулак. Отпускает спасительное дерево и, проглотив очередной приступ кашля, продолжает путь. Делает десяток-другой шагов и вновь проигрывает — падает, разбрызгивая грязь ладонями и коленями. Пытается встать, но только снова неловко скользит. Кажется, веса собственного тела не хватает, чтобы толком упереться в землю, не хватает силы, чтобы поднять себя, гибкости, чтобы распрямить спину.
Его подцепляют и дергают за шкирку. Мир перед глазами плывет и закручивается до тех пор, пока Итачи не бьется диафрагмой об плечо, через которое его перекинули. Кашляет, хватает воздух ртом, несколько раз слабо изворачивается, прежде чем безвольно повиснуть. И пока его несут обратно к дому, ему видится, что уже там, за деревьями, сквозь стену дождя проступают очертания берега и далекого моста.
Только когда Кисаме заносит его в дом, Итачи замечает озноб, такой, что зуб на зуб не попадает. Его бросает и в жар, и в холод. Кожу щиплет от сырости.
Итачи ни о чем не просит. Знает, что не отпустит. Знает, что Кисаме был приставлен к нему для этого с самого начала.
— Если вы сомневаетесь в наших целях или методах, то, прошу, избавьте меня от этой информации, — Итачи вспоминает тот далекий вечер в Амегакуре, вспоминает, как Кисаме склонялся над ним, вспоминает, что тот ради него сделал.
И от всех этих осознаний стягивает в груди.
С отвратительной ясностью Итачи понимает, что уж кто-кто, а Кисаме груз чужих проблем нести не должен — своего хватает. И уже неважно просил об этом Итачи или нет. Будь он человеком действительно гордым и достойным, то не принимал бы чужую помощь, а если б принимал, то только с благодарностью. Но он просто пользовался, а потом раз за разом просил заткнуться и отстать. И пусть Кисаме душил бы, пусть врастал, пусть присваивал части жизни, что ему не принадлежат — он вполне имел на это право.
Но сейчас поздно.
Итачи трясет и скручивает так сильно, что он уверен — не доживет даже до утра. А если так, то лучше запомниться Кисаме неблагодарной мразью, чтобы потом легче было отпустить.
А тот ничего не говорит. Опустив Итачи на кафельный пол, принимается набирать ванну. Движения резкие и взгляд темный от злости — это легко заметить, даже если не присматриваться. И, несмотря на это, продолжает тащить с того света.
Когда он наклоняется, чтобы расстегнуть плащ, Итачи пытается сопротивляться, насколько позволяет выломанное ознобом и судорогами тело.
— Хватит, — говорит Кисаме с нажимом вытряхивая Итачи из мокрого насквозь плаща. А затем вдруг дергает на себя, коротко и крепко обнимает, — Простите меня, — прежде чем продолжить раздевать. Его пальцы цепляется за липкую от сырости кожу и кажутся неоправданно горячими. Он подхватывает Итачи, чтобы уложить в ванну. Вода обжигает, но озноб только усиливается.
Итачи подтягивает колени к груди, обнимает себя за плечи в попытке хоть как-то согреться. Вдыхает душный от пара воздух.
— Не спасай меня.
— Вы больны, господин Итачи. И я, увы, не про ваши легкие.
— Не спасай меня.
— Я прошу прощения за те неудобства, что вам причинил.
Ладонь ложится на затылок, почти гладит, а затем — рывком вниз. Руку выламывает за спину так, что печать не сложить.
Тело сопротивляется. И оказывается, есть в нем еще силы. Упираться коленями и свободной рукой в дно ванны, удерживать на спине вес Кисаме. И если удается хоть на мгновение поднять лицо над поверхностью воды, тело жадно хватает воздух. Но чем дольше Кисаме давит — тем реже удается вдыхать.
И во время очередной попытки, вместо воздуха легкие наполняет вода. Грудную клетку сводит от судорожного кашля.
Путается. Прижимает ладонь ко рту и кожу обдает не то кровью, не то слюной, не то в самом деле водой. Сердце колотится так, что встает поперек горла.
Итачи ждет, что кошмар закончился и скоро станет легче. Но не становится.
Воздуха не хватает. Нужно открыть окно, но в попытке встать он валится с кровати. Сворачивается на полу и все кашляет и кашляет. На языке уже и правда явный привкус крови. Итачи бессмысленно вцепляется в горло, давит на него, как на рану, но делает только больней. Руки ледяные, как у мертвеца. Должно быть, и правда умер. Только не он, а тот второй.
Глаза слезятся, не то от жалости, не то от страха, но, скорее всего, от удушья.
— Итачи?.. Итачи!
Голос и свет из коридора — все, как сквозь воду. Тусклое, сумбурное. Итачи тянет руку и через мгновение ее перехватывает чужая ладонь. Мягкая, теплая.
— Саске, беги за Рин!
Мама. Мама.
— Тихо, сынок, тихо. Дыши только, пожалуйста.
Она укладывает его на бок, кладет ладонь на висок, поглаживает, не давая поднять голову. Итачи кашляет снова и снова, но теперь как будто бы легче.
— Что происходит?
— Я не знаю. Он просто… просто начал задыхаться.
— Дай-ка я посмотрю.
— Не надо его лишний раз трогать.
— Все в порядке. Я же не причиню вред своему ребенку.
Итачи вздрагивает, хочет встать или хотя бы отползти. Видит сквозь мутную пелену, как Орочимару, натянувший на себя кожу отца, подходит ближе, присаживается на одно колено рядом. И мама, пусть нехотя, но подпускает его. Все чувствует, просто не верит.
При жизни отец никогда бы так не сделал, но Орочимару и не старается быть убедительным. Касается кончиками пальцев челюсти, движется вниз через лимфоузел и пульс по шее до груди.
Итачи вздрагивает еще несколько раз от удушливых судорог и обмякает совсем без сил.
Орочимару не уходит.
Но его присутствие легче переносить, когда мама берет за руку и чуть сжимает.
***
Открыв глаза, Итачи уверен, что перепутал реальности, но над головой ребра перекладин, а не белый потолок конохского госпиталя.
Значит, все еще Страна Волн.
Значит, все еще жив.
Лежит голый в чистой постели. Волосы не липнут к вискам. Одеяло не воняет потом и кровью. И, если повернуть голову, можно увидеть развешанную одежду в ванной.
Саднит в носу и глотке, но это единственное отчетливо неприятное ощущение в теле. Иллюзий Итачи, впрочем, не строит — скорее всего, Кисаме накачал его обезболивающим. И как бы сносно он себя не чувствовал, тело под одеялом все такое же иссушенное, с синяками и язвами.
Без резких движений он садится и, только привыкнув к вертикальному положению, встает.
Вода в ванной спущена, одежда успела просохнуть — значит, прошло порядочно времени. Итачи покрывает мыльной пеной лицо и острием куная осторожно снимает с верхней губы и подбородка темные волоски. Умывается. Расчесывает и подвязывает волосы.
Вариантов, что дальше, у него не так много — или он убьет Кисаме сегодня или они найдут способ договориться.
Итачи надевает поясную и бедренные сумки, хотя кунаям и сюрикенам он предпочел бы меч.
Тумана сегодня нет, разве что легкое белесое марево на горизонте. Хотя земля еще мягкая, а трава сырая — дождь закончился не так уж и давно. Итачи это только на руку — следы отчетливо отпечатались в грязи. Кисаме шел спокойным шагом, не делал остановок — маршрут был ему хорошо знаком. Он не пытался скрываться, а, значит, конечная его цель не являлась тайной. Поначалу Итачи предположил, что следы приведут его в город, но цепочка отклонилась. Через лес к отвесному берегу.
Оказалось, что нет нужды идти слишком далеко. Проходит не более двадцати минут, а меж деревьев уже вырисовался узнаваемый силуэт. Кисаме стоит неподвижно, без плаща и шляпы, без Самехады на плече, лицом к берегу. А прямо перед ним два креста и вбитый в землю меч — Кубикирибочо, Итачи узнает его с первого взгляда.
Он подходит ближе, тихо, но не настолько, чтобы скрыть факт своего присутствия. А Кисаме будто и не удивляется. Продолжает стоять, глядя сквозь могилы. Бегло его лицо выглядит расслабленным, но, если присмотреться — уголки губ опущены, в бровях болезненный излом.
— Друг? — спрашивает Итачи.
— Друг.
Мечник тумана, Момочи Забуза, на чьей могиле Кисаме пропадал часами в последние дни — картина складывается и не оставляет зазоров для сомнений. На мгновение Итачи даже хочет, проявив уважение к чужому горю, уйти. Но решение уже принято и он остается.
— Почему ты пытался убить меня?
Кисаме отвечает просто, без излишнего красноречия.
— Жаль вас стало.
— Тогда почему не добил?
Тот чуть склоняет голову, хмыкает и невесело улыбается, обнажив подточенные зубы.
— Себя жаль стало.
Итачи тоже опускает голову. Думает и не видит никаких причин сомневаться в услышанном. Разговор идет странно, вроде бы логично, но совершенно не так, как он ожидал, когда направлялся сюда.
— Что за чувства у тебя ко мне?
— А какое это имеет значение, господин Итачи? — Кисаме скашивает на него взгляд. — Мы все равно с вами повязаны и будем рядом и в болезни, и в здравии, до тех пор, пока смерть не разлучит нас.
Из груди вырывается короткий неровный выдох. Смешок — с опозданием понимает Итачи.
— Позвольте попросить вас об ответной любезности.
Ответ «ничего» не будет честным. Честного ответа на этот вопрос, кажется, в принципе нет.
— Я не знаю.
Нарастающий клекот сообщает о приближении чаек.
Одновременно они поднимают головы и смотрят на то, как хаотично стая движется по небу. Туман на горизонте рассосался и теперь отчетливо видны не только птицы, но пролив и Страна Огня на противоположном берегу.
— Хочу задать вам вопрос. Надеюсь, вы не против.
Итачи смотрит вопросительно, с дурным предчувствием.
— Зачем вы вступили в Акацки?
Плохой вопрос для честного разговора. Впрочем, возможных исхода по-прежнему два. Кисаме пришел сюда без Самехады, потому, если не дать ему добраться до Кубикирибочо, преимущество будет на стороне Итачи. Даже несмотря на болезнь.
— Я диверсант Конохи.
— Восхитительно, — Кисаме коротко усмехается и даже на уровне микровыражений не проявляет никакой враждебности.
— Ты?
— Информатор Мадары.
Итачи будто и не удивляется. Разве что вспоминает свой давний вопрос, ответ на который сейчас уже не имеет значения.
— Значит, все же именно ты рассказал ему о моей болезни?
— О болезни — разумеется. Но справедливости ради все же уточню, что от подробностей нашей с вами личной жизни я предпочел его избавить.
— Доложишь ему?
Кисаме переводит взгляд с лица Итачи обратно к крестам, думает над ответом дольше обычного.
— Не сочтите за сентиментальность, хотя, не стану отрицать, мое желание продиктовано эмоциями, но я предпочел бы не вступать с вами в бой без крайней на то необходимости.
Ответ неожиданный. И чем больше Итачи его обдумывает, тем отчетливее его удивление — все эти годы он словно бы и не полагал всерьез, что у Кисаме есть настоящие чувства.
— Предлагаешь дождаться момента, когда наши цели войдут в конфликт?
— Именно так.
Итачи было хочет согласится, но запинается об один из вопросов, с которыми шел сюда изначально.
— Скажи мне сначала кое-что.
— Я весь внимание.
— Несколько дней назад, — хочется спросить как есть, но это оказывается сложнее, чем казалось. — Что ты сделал?
— Что вы?.. — Кисаме осекается и затихает. Понял, хоть и не сразу. И какого угодно продолжения Итачи ждет, но не короткого смешка. Кисаме снова переводит на него взгляд, кивает. — Вы разве не помните?
— Нет.
— Вот оно как, — Кисаме такой ответ будто и не удивляет. — Тогда спешу вас успокоить. Я понимаю, что, вероятно, произвожу совсем иное впечатление, но, честное слово, господин Итачи, я ведь не насильник.
И стоит ему это сказать, тот и сам не то вспоминает, не то достраивает в своей памяти картину:
После нескольких неосторожных движений, Кисаме вытаскивает пальцы. Тяжело дышит в спину, прежде чем в приступе бессильной ярости толкнуть кулаком в бок.
— Неужели в вас даже гордости не осталось? — с брезгливостью рычит он. А Итачи не отвечает, только заваливается на футон и кашляет.
Он моргает несколько раз, отгоняя видение. Смотрит Кисаме в глаза, так долго, что, кажется, впервые замечает, насколько желтая у того радужка. А ведь обычно они кажутся черными, как у рыбы. Наверное, — предполагает Итачи, — если смотреть и дальше, то можно открыть еще больше новых деталей, что были, на самом-то деле, очевидны.
— Пойдем домой.
Момент для битвы был как нельзя кстати, пока действует обезболивающее. Но ступая по грязи и влажной траве следом за Кисаме, Итачи не сожалеет об этом. Рука не тянется к поясной сумке. В глазах не загорается огонек шарингана. Мир, что они заключили, не соответствует никакой логике шиноби, но кажется чем-то по-человечески правильным.
Уходя, Итачи оставил дверь открытой, потому в доме так же прохладно и сыро, как на улице. Кисаме недовольно цокает языком и идет разжигать очаг.
— Я сам, — останавливает его Итачи.
И тот, кажется, впервые за долгое время уступает.
— Полагаю, стоит заняться завтраком.
Дров мало, надолго не хватит, но Итачи решает пока топить тем, что есть.
Постепенно лекарства начинают отпускать — боль возвращается в мышцы, в легкие, в горло, но голова остается удивительно ясной. И это помогает переносить физический дискомфорт куда легче.
— Ты давал мне лекарства? — спрашивает Итачи, открывая аптечку.
— Я поставил вам ежедневный укол и обезболивающее.
Коротко кивнув вместо ответа, Итачи впервые за долгое время принимает полный набор утренних таблеток.
Они завтракают. Пока Кисаме моет посуду, Итачи подкидывает в очаг последние дрова из запасов. В комнате уже почти тепло. Успевшая подстереться из памяти атмосфера уюта.
Итачи садится у края очага, сложив ноги, и прикрывает глаза. Ждет, почти по слогам пережевывая утренний разговор. Задается вопросом, мог ли тот состояться раньше. Первым в голову приходит отдающий фатализмом отрицательный ответ, но почти сразу Итачи понимает — десятки раз они подходили к сути, но всегда один из них делал шаг. И сегодня должно было произойти то же самое.
— Зачем вы вступили в Акацки?
— Не твое дело.
Или…
— Что за чувства у тебя ко мне?
— Признаться, не ожидал от вас подобной сентиментальности. И это, безусловно, лестно, но спешу вас разочаровать.
Итачи не открывает глаза и не напрягается, когда Кисаме подходит со спины, а после недолгих раздумий садится рядом. Слишком принципиальный, чтобы представлять угрозу после обещания отложить битву. Не нападает исподтишка, не отравит, не задушит во сне — выйдет только один на один, когда поймет, что пора. Хотел бы Итачи похвастаться тем же. Но в нем этого нет, потому остается надеяться умереть от болезни раньше, чем им придется сразиться.
Растерев усталые веки пальцами, Итачи кладет голову на колени Кисаме. Тот, хмыкнув, пропускает его волосы между пальцами, медленно, вдумчиво, словно проверяя каждый сантиметр на ощупь.
— Что Мадара тебе обещал?
Кисаме коротко усмехается.
— Признаться, весьма любопытная постановка вопроса.
— Вряд ли тебе интересны деньги и слава.
— Весьма проницательно, — продолжает он, но ернические интонации угасают как эхо. — Он обещал мне правду.
— О чем ты?
— Предположу, если вас не удивило упоминание Мадары, вы в курсе, какую роль он играет в нашей организации. Но известно ли вам что-нибудь о его настоящих целях?
— Мир, где все будут счастливы? — осторожно предполагает Итачи.
— Именно. Мир правды, где все будут честны с собой.
— Чушь, — Итачи садится, мягко сбросив с себя ладонь Кисаме. — Мир вечного гендзюцу — ничто иное, как Мир Лжи.
Ухмылка Кисаме приобретает особо горький оттенок. Он качает головой, неотрывно глядя Итачи в глаза. Получается, ответно не ждет подлости. И это подкупает настолько, что невольно приходится пообещать себе — только честный бой один на один.
— Это имеет значение, когда есть шиноби, наложивший технику ради достижения своих целей, и тот, кто в эту технику попал. Но если в гендзюцу будут погружены все, никто никого не предаст и не использует, не введет в неведение. Это и есть Мир Правды.
Итачи хочет возразить, но замолкает, увидев, как блестят глаза Кисаме. Он отступается, но не сдается. Для такого спора надо набраться сил и правильных слов, чтобы ломать все и сразу, а не погружать в мучительную пучину сомнений в старых идеалах.
Должно быть, почувствовав, что ответа не последует, Кисаме делает свой ход.
— Позвольте поинтересоваться, что же вам обещала Коноха?
— Жизнь моего брата.
— Вас шантажируют? — уточняет он так, словно это нечто само собой разумеющееся.
— Нет.
— Тогда прошу прощения, но я не совсем понимаю вас.
Итачи снова закрывает глаза, выдыхает медленно и глубоко. Неожиданно для себя он дает слабину — по груди растекаются теплая дрожь от одной только мысли, что впервые за эти годы он разделит груз своей правды с кем-то еще.
Слова текут легко. Итачи говорит, сколько не говорил, должно быть, с тех пор, как они покинули деревню на холмах. Взахлеб, не утаивая ничего, снова проходит путь от начала заговора через смерть Шисуи к резне в квартале Учиха. Сам не сразу замечает, как садится голос и жжет глаза.
Кисаме изредка задает вопросы, в остальном не перебивает. Слушает внимательно, напряженно, как будто примеряя каждую ситуацию на себя. А когда Итачи замолкает, берет его за руку и ощутимо сжимает.
Они долго молчат, глядя как постепенно тлеют дрова в очаге. Наконец, Кисаме говорит:
— Мне очень жаль.
Поначалу Итачи хочет отмахнуться, мол, не стоит, но вдруг понимает, что это будет ложью. Так что только чуть крепче сжимает руку Кисаме, прежде чем отпустить.
— Позвольте уточнить еще один момент, несколько непонятный для меня.
Итачи смотрит вопросительно.
— Разумеется, это не так важно, но мне хотелось бы знать для лучшего понимания, как вы пришли к своим миротворческим идеям?
— Когда я был ребенком, отец показал мне поле боя Третьей Мировой Войны, — голос предательски вздрагивает. — Я не понял смысл увиденной жестокости. Но что я понял — так быть не должно.
Кисаме усмехается, но без иронии, скорее, задумчиво, как над печальной, но крайне уместной шуткой.
— Позвольте уточнить, сколько лет вам было?
— Около четырех.
— Довольно смелое решение.
— Поясни.
— Тогда вам придется потерпеть немного мою словоохотливость. Видите ли, господин Итачи, за то время, что я провел вне Кири, у меня появилась масса возможностей изучить культуру и особенности других стран и деревень. Со слов других, из книг, методом наблюдения. Разумеется, на глубокие научные познания я не претендую, так, субъективные выводы. И вряд ли поступок вашего отца удивил бы меня несколько лет назад, когда я не знал ничего, кроме Кири, но я сейчас я нахожу его… мягко говоря, неуместным.
Пропустив насквозь лишнюю воду, Итачи оставляет только саму суть услышанного. И отчего-то собирать ее в осмысленные предложения оказывается удивительно трудно. Он хмурится, смотрит внимательнее и чувствует, как в груди поднимается злость. Злость, которая сломает этот разговор, если выпустить ее наружу.
— Я перефразирую, — Кисаме не нужны вопросы, чтобы заметить недопонимание. — Вы бы так поступили со своим братом?
— Нет, — ответ выходит без каких-либо раздумий. И только через секунду Итачи понимает, как легко попался в очевидную ловушку собственных заблуждений. И судорожно ищет оправдание, но Кисаме смеется.
— Как видите, все очевиднее, чем может показаться.
Итачи хмурится, невольно скрипнув зубами, и коротко, но болезненно кашляет.
— Еще обезболивающего? — учтиво интересуется Кисаме и, получив утвердительный кивок, встает. — Я купил его здесь, — поясняет он, уже роясь в аптечке. — Хочу заметить, это довольно редкий препарат на основе кирийского мака. Рискну предположить, что Страна Волн — самая западная точка на карте, где его можно приобрести.
— Нужно купить запас.
— Не торопитесь с выводами, господин Итачи, — Кисаме косо усмехается, надламывая ампулу и наполняя шприц раствором. — Этот препарат вызывает привыкание, к тому же является довольно сильным транквилизатором. Если вы планируете оставаться в строю, это не то, что вам стоит использовать на постоянной основе. Тем не менее, учитывая ваше состояние в последнее время, возьму на себя смелость предположить, что вам нужно немного восстановиться, прежде чем продолжать тренировки. Будьте добры, ваше предплечье.
Поначалу Итачи медлит, обдумывая полученную информацию, но в конечном итоге решает принять помощь. Возможно, он бы и отказался, если бы не нарастающая боль в груди. Кисаме прав — Итачи очень устал и сейчас, наверное, ни в чем не нуждается так же сильно, как в отдыхе. Потому он вынимает руку из плаща.
— К слову об этом… — Кисаме стягивает его плечо жгутом, что принес с собой, прощупывает вены, — простите, если лезу не в свое дело, но что вы планируете дальше? — Итачи знает, когда сжать кулак, Кисаме — когда отпустить жгут. Игла почти безболезненно входит в вену.
— Я должен прожить еще несколько лет.
— Вот как? — Кисаме насмешливо приподнимает брови. — Вы, уж не сочтите за оскорбление, не сильно стараетесь.
Итачи молчит. Глупо было бы возражать после всех необдуманных поступков и непринятых лекарств.
— Почему несколько лет? — продолжает Кисаме, откладывая шприц и по-хозяйски поправляю чужую одежду. — Вы планируете в этот срок остановить Мадару?
— Нет.
Нужно закончить картину в чужих глазах. Итачи уже не сомневается в этом, но все же берет десяток секунд на подбор правильных слов.
— Саске должен стать сильнее. Достаточно сильным, чтобы убить меня своими руками.
Ухмылка медленно стекает с лица Кисаме. Он смотрит прямо. Молчит и, опережая любые вопросы и возражения, Итачи уточняет.
— Это решение было принято задолго до моей болезни. Я дал ему эту цель, чтобы он жил ей, становился сильнее и в конечном итоге выжил.
Кисаме чуть склоняет голову. Картинка перед глазами вздрагивает и плывет, но не настолько явно, чтобы дезориентировать. Мышцы расслабляются, тело становится приятно мягким. Очаги боли гаснут, так и не успев толком разгореться.
— Вам лучше прилечь, — говорит Кисаме.
Ему не нужно разрешение, чтобы подхватить Итачи на руки и отнести к футонам. Там он помогает снять одежду и улечься, накидывает одеяло. Все твердо, но не грубо, спокойно, не встречая сопротивления. Итачи и сам хочет спать, но никак не может отделаться от неприятного чувства противоречия.
— С вашего позволения пойду нарублю еще дров для очага.
Итачи пытается поймать Кисаме за руку, но выходит только за полу плаща.
— Злишься?
Было поднявшийся, чтобы уйти, Кисаме останавливается. Смотрит на Итачи прямо, без ухмылки, и выглядит мрачным настолько, словно это другой человек влез в его кожу. Тому человеку будто бы невыносимо больно просыпаться каждое утро и обнаруживать себя живым. У него мертвые глаза, точь в точь, как были у Шисуи.
— Злюсь, — Кисаме кивает и, когда рука Итачи по краю плаща бессильно сползает на пол, уходит.
***
Итачи ощущает себя лежащим на непривычно мягкой кровати. На нем свободная рубаха, на лицо чуть ощутимо давят резиновые края маски по форме больше всего напоминающей респиратор. Писк приборов, капельница. Итачи не нужно открывать глаза, чтобы догадаться, где он и как сюда попал.
Он тянется к маске, хочет снять, чтобы проверить, может ли дышать самостоятельно.
— Итачи!.. — его нагоняет укоризненный голос Рин.
Остановившись, но не убрав руки, он все же заставляет себя открыть глаза.
Больничная палата, кислородная маска, Рин с воспаленными от недосыпа глазами. На улице — еще светло, скорее всего, около полудня. Значит, Итачи провел без сознания несколько часов. И, наверное, не отказался бы провести еще столько же, если бы не…
Он резко садится, снова пытается сорвать с себя маску.
— Все хорошо! — Рин перехватывает его запястья. — Обито вызвался присмотреть за твоей семьей вместо тебя. Он предупредил, что ты спросишь об этом, — она убирает волосы со лба Итачи. — Если хочешь, давай снимем, но только осторожно, ладно?
Ей трудно не довериться.
Итачи расслабляется, позволяет стянуть с лица респиратор. Первые несколько вдохов даются тяжело, но постепенно тело привыкает. В груди болезненно тянет, но легкие и горло в порядке — Итачи есть с чем сравнить.
Размяв пальцами образовавшуюся вмятину на переносице, он спрашивает:
— Что со мной?
Рин поджимает губы, сдерживая виноватую улыбку.
— Я не знаю. Думаю, проблема не в теле.
Итачи смотрит вопросительно.
— Проблема в голове.
— Чушь какая, — выдыхает он под нос, оценивая скорее свое состояние, чем выводы Рин. А та, недолго помолчав, спешит его успокоить.
— Зато, если ты себя хорошо чувствуешь, я попрошу коллег выписать тебя сегодня же.