Эва ждала Мартина, сидя в коконе одеяла, от нечего делать читая подборки странных слов. Эллипсизм? Серьезно? Не яснее ли сказать "тоска" или "страх смерти"?
Читать книгу не получалось: мысли о том, что вот-вот в комнату войдет любимый мужчина, отвлекали. Эву даже смущало то, как много развратных вещей она мечтала с ним сделать. Целую жизнь не придавала сексу значения, а тут как с цепи сорвалась, честное слово...
Мартин, кажется, не уставал удивляться, на что способно его тело. Насколько можно потерять контроль, но получить в результате не боль, а удовольствие. Наверное, ожидаемо для того, кому привычнее запрещать себе, а не позволять.
Эва изучала и его, и себя — заново, ей нравилось доводить Мартина до потери того самого пресловутого контроля. Нравилось так, словно они с ним сиамские близнецы с единой нервной системой, и все его ощущения напрямую передаются Эве. Это было новым. И в целом желание экспериментировать, и собственные реакции на результаты.
Исследовать себя Мартин позволял, хоть и не без опаски. Смущался до полного ступора, если во время секса Эва о чем-то спрашивала или подсказывала. Но вне постели он слушал, запоминал и был готов обсуждать интимные вещи, вот только от этого... возбуждался. И смущался снова. С безуспешно скрываемым нетерпением ждал следующего вечера, когда они останутся в доме одни и будут не слишком уставшими. Такое случалось не каждый день. То Никки останется ночевать, то Роджер, порой и оба до полуночи резались в шутеры, оглашая гостиную то воплями восторга, то ругательствами. А Мартин ни в коем случае не соглашался заниматься этим, пока хоть кто-нибудь еще был в доме, даже с закрытой дверью спальни, даже когда хотелось так, что хоть на стену лезь. И уж конечно не позволял себе самому себя трогать.
Странная логика — с Эвой, значит, вроде как, можно все, что угодно, а в одиночку — ничего нельзя. Табу, разумеется являлось отголоском недавнего прошлого. Эве нравилось ломать эту стену, по камешку, по чуть-чуть. Внезапно зажимая Мартина с поцелуями в сарае для инструментов. Прося его показать на себе, где ему нравится, и рассказать, как именно. Или вот еще что: заставляя смотреть. Не на нее, а на себя и сквозь стыд получать от этого удовольствие.
Постукивали запертые на задвижку ставни. Холодные ветра разыгрались не на шутку, днем даже сорвали с конька крыши рождественскую гирлянду. В спальне было тепло, пожалуй, жарковато. Эва прикрутила колесико регуляции отопления и осторожно сняла с батареи приготовленную чашечку, уже нагретую до нужной температуры.
Мартин пришел и бросил на стул пахнущий влагой и шампунями теплый халат, оставшись в майке и белых совершенно ангельских боксерах с пуговками. Эва помешивала пальцем в чашке, надеясь, что ее улыбка не смотрится совсем уж хищным оскалом.
— Что это?
— Массажное масло. Но там оставалось мало, и я долила оливкового.
— Спасибо, что не елей.
Эва расхохоталась.
— Я знаю, что от тебя можно ждать подвоха! — улыбнулся он.
— Не беспокойся, больше о колоратке и четках ни слова. — Мартин фыркнул, опускаясь на постель.
— Раздевайся.
— О, — он порозовел, — Ты хочешь сделать мне массаж? А я тебе что? Ты массажи не любишь...
— Мартин, сколько раз я говорила, что это не торговый договор? Тем более, что предлагаю-то я. Ложись.
— Ладно. На живот? — опасливо уточнил он.
— Хм. Нет, пока сядь, я хочу размять тебе плечи. А потом посмотрим, — таинственно улыбнулась Эва.
Мартин снял майку, придвинулся к Эве и расслабился, прикрыл глаза. Правое плечо оказалось зажато: сидел за компьютером, долго переписывался с поставщиками. Мартин тихо шипел, пока пальцы разминали мышцу. Эва спустилась масляными руками по груди с небольшой светлой порослью, игриво пощипала за соски. Он ничего не сказал, но поерзал, а, когда касание повторилось, сглотнул, и в боксерах обозначилось волнение. Эва продолжила гладить по груди, плечам и животу. В какой-то момент последнее стало уже неудобным, да и пачкать маслом сахарно-чистое белье не хотелось.
— Раздевайся.
Мартин поджал губы, пряча улыбку, послушно стянул боксеры; прикрываясь ладонью, потянулся за простыней, чтобы юркнуть под нее и спрятать все греховно-прекрасное под толстым слоем фланели.
Но Эва сгребла все простыни и подушки к спинке кровати, стараясь не прикасаться руками, и села туда, как дракон на груду сокровищ.
— Иди сюда. Спиной ко мне. Вот так.
— Зачем? — он сел, но провел рукой по ее бедру в хлопковой пестрой пижаме. — А ты не разденешься? — с некоторым беспокойством заглянул ей в лицо и тут же потянулся за поцелуем.
Эва сжала его бедра ногами, а руками гладила по груди, шее, потом наощупь дотянулась и зачерпнула масла, провела и по животу. Струйки потекли вниз. Эва стерла их ладонью и обхватила член, поймав судорожный выдох в губы. Руки вцепились ей в колени, потом — в простыню, а меж губ оказался нежный, горячий язык.
Очень хотелось продолжить ласкаться губами, но в такой позе неудобно, а главное — Эва не собиралась позволять ему спрятаться. Даже в поцелуй. Она хотела, чтобы Мартин видел и чувствовал все-все. Прижалась к его щеке своей, пальцами зарылась в его волосы на затылке.
И теперь ему некуда было деваться, кроме как смотреть, как сильно его тело хочет. Как оно реагирует на прикосновения. Как Эвина рука ласкает его в самом жаждущем и запретном месте — то пальцами, легонько, одну только головку, то плотно сжимая всей ладонью ведет по стволу, жестко и быстро, пока дыхание не начинает прерываться, а бедра — непроизвольно дергаться навстречу.
Мартин уже был весь пунцовый, кроме бровей и губ, то жмурился, то открывал глаза. Но почти болезненная краснота понемногу сходила, оставляя только розоватые облака на скулах и темные губы. Эва погладила их, ощущая горячее дыхание. Ему нравилось то, что они сейчас делают. Она знала.
Доведя член до совершенно каменной твердости, Эва отпустила его, поглаживая кругами по животу. Мартин выдохнул и откинул голову ей на плечо. Согнул колени и развел бедра, давая больше пространства. Эва снова вернулась к самому пламенному, то разжигая огонь до искр, то давая остыть, периодически подливая масла со дна чашки. Она ощущала восторг от того, как тело в ее объятии подрагивает в предвкушении оргазма, которого не случится. Опять.
Мартин, горячий и жаждущий, прижимался к Эве, и тонкий хлопок пропитался этим жаром насквозь. Эва осторожно трогала гладкие внутренние стороны бедер, лишенные золотистого пуха, который покрывал ноги; нежные полоски там, где те переходили в низ живота. В обычное время это щекотно. Сейчас же...
Он застонал даже сквозь плотно сомкнутые губы и резко прижал собственную ладонь к лицу в тщетной попытке заглушить...
— Не надо, мне нравится, — промурлыкала Эва, отводя его руку.
На щеке остался след от пальцев. С собой Мартин не бывает нежен...
Она гладила снова и снова, ощущая крупную дрожь. Трогала его лицо другой рукой. Во внезапном порыве плотно закрыла ему рот ладонью и... Мартин обмяк, растекся по ней и начал стонать, выдох за выдохом, как будто тень запрета наконец, подарила ему свободу.
Эва потеряла счет, сколько раз она убирала руку с члена в последний момент, чтобы снова и снова послушать эти чудесные звуки, поглаживала раскрывающиеся сухие губы, давая вдохнуть; любовалась предельным напряжением и полным, бессильным в своем отчаянье, расслаблением.
— Сделай это сам. А я посмотрю.
— Что? — взгляд расфокусирован, ресницы слиплись стрелками.
— Своей рукой. Я хочу полюбоваться.
— Эва...
— Давай. Смелей. Ты очень красивый.
— Это... Так... Что в этом красивого? Я не понимаю...
Она снова провела по блестящему от масла члену, заставив Мартина резко вдохнуть и вспомнить, что он на пределе.
— Мне нравится. Очень. Ты такой... такой свободный сейчас. Открытый. Я люблю тебя, — едва слышно добавила она шепотом.
Он облизнул губы, перевел взгляд вниз, неуверенно потянулся, замерев в сантиметре от цели. Эва могла бы взять его за руку и положить, куда надо, прижав свою ладонь поверх для верности, но хотелось, чтобы он сделал все сам.
Спустя некоторое время Мартин коснулся себя, едва сжал пальцы, словно не знал, как это делается. Или хотел бы показать, что не знает... В этом дело, определенно. Снова заалел щеками. Но инстинкт взял свое: рука двинулась и пальцы легли иначе, чуть сдвинули кожу, чтобы не ранить рабочими мозолями самых чувствительных мест. Большой — плотнее, под головкой, остальные — снизу, не пережимая венок. Эва поцеловала шею, пахнущую потом и оливковым маслом, будоражаще приятно. Ласкала плечи, перебирала влажные завитки волос на затылке и висках, слушала срывающееся дыхание и смотрела на до забавного сосредоточенное лицо. Он же смотрел на себя. И ласкал себя — осознанно, со знанием дела. Откинулся на Эву больше, выгнул спину, глотнул воздух и кончил — на живот, на грудь, продолжая двигаться, продлевая собственное наслаждение.
Потом перевернулся, стащил Эву с вороха сплюснутого белья и поцеловал, глубоко, жарко, в полную силу, долго, ей хватило времени запустить руку под свои пижамные штаны и довести себя в несколько движений пальца, вздрагивая, с короткими выдохами.
— Ты невероятная... Я так сильно люблю тебя.
— Но я тебе больше не нужна, раз теперь ты можешь кончить сам, — хихикнула Эва.
Мартин боднул ее в плечо, рассмеялся негромко и лег рядом, глядя в глаза.
— Дать влажные салфетки?
— Я сам возьму.
После того, как шуршание упаковок сменилось тишиной, она попросила:
— Обними меня.
В ставни продолжал колотиться ветер, и, судя по звуку, пошел дождь. Эва подоткнула им обоим одеяло, плотнее прижалась к теплому, любимому телу. Мартин в полусне обхватил ее талию и засопел в лопатки.
Кажется, это называется "кризализм"?..