Фёдор лишь злобно шикает, когда мимо проносится группа подростков, один из которых ощутимо задевает его плечом, даже не обернувшись после, чтобы извиниться, и провожает их дикую толпу злобным взглядом, пока те не скрываются в отделе со сладостями. В преддверии праздника, эти дети уже минут тридцать штурмовали небольшой супермаркет, поднимая шум и сметая других покупателей на своём пути, что Достоевского удивляло, как их — «вызывающе разодетых и ужасающе накрашенных» — до сих пор не выгнали за неподобающее поведение. Куда только смотрят их родители? Тяжело вздохнув, он возвращается к выбору макарон на полке, отправляя одну из пачек в корзину, и направляется дальше — в отдел с алкоголем.
Сегодняшняя дата — тридцать первое октября — кому-то обычный понедельник, а кому-то — целый пир и праздник, с изобилием сладостей и большой компанией. Многие магазины и предприятия были украшены соответствующими декорациями, на подобии бумажных вырезок призраков или летучих мышей, а перед некоторыми зданиями даже красовались вырезанные тыквенные рожицы и вывески «Счастливого Хэллоуина!», пока люди без зазрения расхаживали во всевозможных костюмах и с поистине пугающим гримом на лице.
Для Достоевского же это всё был сюр. В его семье такого понятия как «Хэллоуин» никогда не существовало. Он, честно говоря, вообще не видел смысла в справлении празднеств чужой культуры. Тем не менее, люди в Японии так не считали, охотно украшая свои дома, наряжаясь, и отправляя своих детей выпрашивать конфеты у соседей каждый год.
Как бы ни хотелось признаваться самому себе, но тем подросткам Фёдор мог лишь позавидовать. Счастливые, открытые, эксцентричные — они не стеснялись самовыражаться, совершенно не волновались о чужом мнении и позволяли себе полностью отдаться праздничному веселью.
Достоевский сам уже давно не ребёнок: школа была закончена лет десять назад, отчий дом покинут примерно столько же, а университет окончен на красный диплом. Сейчас же он занимает довольно престижную должность в одной из известных японских компаний, может позволить себе хорошее вино и оплату квартиры почти, что в центре города.
Однако каким бы успешным и состоявшимся он ни казался со стороны, в его груди зияла дыра: ему недоставало тех самых кусочков, упущенных когда-то в период его юности. Друзей, которых у него никогда не было, родительской заботы, ведь его всегда считали «самостоятельным», свободы в своих действиях, простого подросткового «кайфа».
И так уж сложилось, что юность ушла, а вспомнить нечего. Теперь он всего лишь простой трудящийся, живущий от зарплаты до зарплаты, от выходных до выходных.
Фёдор мотнул головой, отгоняя от себя мрачные мысли. Как бы там ни было, но прошлое не вернуть. Однако будь бы его воля, не был бы он «правильным мальчиком»: не ходил бы в столь ненавистную музыкальную школу, вместо этого высыпаясь больше; не корпел бы над книжками и тетрадками до четырёх утра, идя на строгие «5»; не потакал бы каждой прихоти родителей, даже если бы это грозило отцовским ремнём и постоянными скандалами. Того гляди, может и запомнилось бы что.
Достоевский вчитывается в этикетку вина у себя в руке, и победоносно отправляет бутыль в корзину. Всё, что надо, было собрано; лишь самое необходимое на неделю: немного овощей и фруктов, паста, сыр, вино, крабовые палочки… Ничего примечательного, даже никаких праздничных сладостей — самая обычная корзина среднестатистического человека, живущего в одиночестве.
Уже у кассы, пока молоденькая кассирша-стажёр неспешно пробивала ему продукты, он отрешенно наблюдал, как та самая группа подростков, что чуть не сбила его с ног со своей тележкой, полной всякой «дряни», хихикая, выбирала алкоголь. Фёдор хмыкнул. Конечно, волновало их больше не качество продукции, а цена; на родительские деньги особо не разгуляешься.
— Здорово, правда? — из своих раздумий его выводит спокойный голос девушки за кассовым аппаратом. По лёгкому румянцу на её щеках было видно, что она слегка смущалась. Достоевский приподнимает уголки губ.
— Что, простите?
— Сегодня праздник, — она жестом руки просит приложить карту к терминалу. Фёдор начинает складывать покупки в пакет. — Дети веселятся, и у всех такие разные костюмы… это завораживает.
Он лишь усмехается.
— Я, если честно, не фанат такого, поэтому не вижу в этом ничего завораживающего. Как по мне, даже у артистов в цирке костюмы лучше будут.
Девушка пожимает плечами.
— Конечно, многие, особенно взрослые, могут не воспринимать этот день всерьёз, — она ненадолго замялась, — но он просто лишний повод провести время со своими близкими. Даже если вы не относитесь к нему, как к празднику, и не видите смысла в его важности.
Её слова ненадолго задерживаются у того в мозгу. Она протягивает ему небольшую карточку, на которой аккуратным почерком выведен номер телефона.
— Если и вам будет не с кем провести время, можете писать мне, — сказав это, она опускает свой лазурный взгляд в пол и мнёт краешек рабочей синей футболки. Фёдор натянуто улыбается и убирает бумажку в карман пальто.
— Всего вам хорошего, — брюнет забирает свои покупки, — и счастливого Хэллоуина.
До тех самых пор, пока Фёдор совсем не скрывается за поворотом, стажёрка провожает его удаляющуюся фигуру мечтательным взглядом, воображая себе будущий входящий звонок.
Достоевский же отправляет в ближайшую урну полученный номер телефона и думает, что в этот супермаркет больше никогда не вернётся.
***
Квартира встречает его гробовой тишиной, и в маленькой прихожей автоматически загорается свет, стоит ступить за её порог. Ключи отправляются на тумбочку, верхняя одежда с шарфом в шкаф, а пакеты из магазина на стол небольшой кухни в уютной тёплой студии. За зашторенными окнами на вечерний город опускаются сумерки, окрашивая небо в пурпурные тона, и предвещая скорый выход «злых духов» на свободу. Время всего восемь вечера, но Достоевский уже может слышать отдалённые голоса детей и их друзей с улицы, вышедших развеяться перед основной охотой. Он меняет уличные ботинки на домашние махровые тапочки и приоткрывает форточку, приглашая морозный октябрьский воздух гулять по пустой квартире, словно гостя, пока он будет готовить ужин.
Приятный сладкий аромат зажжённых свечей, теплота дома и мягкий свет успокаивают его, настраивая на нужный лад. Фёдор находит свой любимый классический плейлист на Ютубе и решает включить, — просто чтобы занять чем-нибудь одинокую колонку на комоде — попутно накидывая фартук поверх тёмной водолазки. Вино оказалось довольно-таки неплохим: не самым лучшим, конечно, но достаточно мягким и пряным; оставляющее после себя приятное ощущение на языке и лёгкая сладость именно то, что было нужно сегодняшним вечером. Достоевский не пожалел, что выбор пал на него — привлекательно переливающееся в бокале рубиновым и дарующее слабое опьянение, оно станет хорошим дополнением к скорому ужину.
Открытая на пробу бутылка покоилась на краю кухонного стола, пока мелодии, доносящиеся из колонки, ласкали слух, духовка набирала температуру для запекания, а небо за окном стремительно темнело. Окончательно размякнув и согревшись, Достоевский успел даже предаться лёгкой тоске, находясь в одиночестве в собственном доме: с улицы всё отчетливее теперь доносились чужие увлечённые голоса, а коридоры за входной дверью наполнялись быстрыми детскими шагами, постукиваниями в соседние двери и звонким смехом. Он ненамеренно прислушивался к шуму снаружи, пока был занят нарезкой и выкладыванием овощей в форму, гадая, постучат ли в его дверь или нет.
Однако у порога его квартиры детский топот как появлялся, так же быстро и исчезал, а Фёдор слышал лишь «давай не будем к нему заходить, странный он какой-то» и «не надо стучать, я его боюсь».
Достоевский думает, что с одной стороны, это и к лучшему: ему всё равно нечего им предложить, и лучше уж прослыть среди карапузов просто «страшным дядькой», чем «занудой, подложившим изюм». Либо орехи. Либо что угодно, неугодное детям, после чего тебя будут проклинать ещё весь оставшийся год, вплоть до следующего Хэллоуина.
Он как раз закончил полностью выкладывать нарезанные кружочками кабачки в самый нижний слой, когда услышал быстрый тройной стук в дверь. Первой же мыслью было «странно», а следующей — притвориться, что никого дома нет. Даже если кто-то из детей и осмелился навестить его, никто не станет подолгу ждать пары карамелек на пороге, особенно от того самого «мрачного соседа», отправляясь за конфетами дальше.
Достоевский прислушивается некоторое время, определяя, ушли ли гости или нет, чтобы продолжить нарезать овощи.
Но, как бы ни было странно, стук повторился. И уже настойчивее.
Слишком подозрительно настойчиво для детей, решивших заскочить к нему между делом.
Он оставляет нож на кухонном столе и идёт к двери, попутно снимая фартук, бросая тот на диван. Стоит посмотреть в глазок, как возникает потребность в срочном же порядке подавить глупую улыбку, так и просящуюся на лицо от увиденного снаружи. Фёдор откашливается пару раз в кулак и, наконец, раскрывает дверь.
Тут же удручающая и навевающая меланхолию атмосфера испаряется сама собой, с приходом радостно лыбящимся на хозяина квартиры гостя, и лучезарно улыбающимся во все свои тридцать два.
— Сладость или гадость? — Дазай, со скреплёнными за спиной ладонями, переминается с пяток на носки, словно дитё малое. Бинты на его лице полностью скрывают собой его левый глаз, а так же наспех чуть обмотаны вокруг головы, чтобы лучше держалось. Каштановые волосы как обычно не причесаны, а на чёрной толстовке спереди слегка виднеются засохшие мазки от акриловой краски. Проходящие мимо дети с интересом поглядывают на забавного взрослого, хихикая, и почему-то особенно присматриваются к его спине.
— Что на тебе надето? — Фёдор игнорирует изначальный вопрос и таки отходит от двери, впуская Осаму внутрь, чтобы не привлекать чужое внимание. Только после того, как он оказывается в прихожей, Фёдор понимает, в чём была причина столь повышенного детского внимания к Дазаю, стоило тому повернуться: на спине своей чёрной кофты тот белой краской нарисовал парочку танцующих скелетов, держащихся за руки. Да уж, оригинально, стоит отметить.
На территории Достоевского Дазай тут же смягчается и с облегчением выдыхает: так комфортно, как у Фёдора, он не чувствует себя нигде, даже в своем собственном доме; особенно ярко этот комфорт ощущается, стоит зайти с уличного холода. Только глупая классика из колонки наводит тоски.
— Я мумия! — Осаму зачем-то руки разводит в стороны, будто демонстрируя полностью свой наряд, пусть на нём и всего лишь его привычные песчаного цвета джинсы, чёрное худи, теперь разрисованное сзади и разноцветные носки. Достоевский закатывает глаза.
— Ага, а чем это отличается от твоего привычного образа? — Фёдора это забавит, ведь это действительно смешно: совершенно ничем не отличается, и Осаму это прекрасно знает; разве что бинтов только стало немного больше на голове. Дазай же недовольно хмурит брови.
— Фууу, душно, откройте окно! — драматично взмахнув руками в воздухе, тот плюхается на диван, что забавит Достоевского ещё сильнее, ведь окно итак открыто. Он удаляется на кухню, чтобы налить Дазаю вино. — Все аналитики данных такие зануды или только ты такой?
Спустя пару минут бокал с ароматной алой жидкостью оказывается у него в руке. Осаму принюхивается и делает небольшой глоток. Вкусно. Фёдор же возвращается обратно на кухню, пред этим прикрыв слегка окно, чтобы Дазая не продуло.
— Это ты ещё с Куникидой не знаком, — томаты такими же аккуратными ломтиками выкладываются вслед за кабачками. Осаму наблюдает некоторое время за сосредоточенным Достоевским через плечо, который до сих пор не переоделся после работы, лишь заколов передние пряди крабиком сзади, чтобы не мешали, пока в его поле зрения не попадает покоящийся на столике ноутбук.
— Я хотя бы старался как-то нарядиться, — будто пытаясь оправдаться, продолжает он, снимая незамысловатую блокировку и заходя в Гугл. Долго думать о том, что они будут сегодня смотреть, не приходится. — А ты вот вообще никак не старался, по-видимому. Где твой костюм?
— Костюмы это то, что у меня в гардеробе висит, а то, что подразумеваешь ты — клоунада, — последний штрих в виде натёртого сверху сыра и запеканка, наконец, отправляется в разогретую духовку. Фёдор слизывает с большого пальца капельку соуса и избавляется от фартука. — Но если тебе так принципиален «костюм», — выделяет он интонацией, — то я могу попробовать натянуть поверх мешок для мусора и сказать, что вырядился своим отцом.
Дазай лишь прожигает его безэмоциональным взглядом и тяжко вздыхает, не став продолжать спор. Если Фёдор во что-то свято верит — его не переубедишь. Да и чёрт с ним; главной задачей сейчас теперь являлось подключить ноутбук к телевизору с помощью дурацкого кабеля и выключить колонку с удручающей музыкой, что он и спешит сделать, беря в ладонь лежавший неподалёку телефон Фёдора, и останавливает музыку. Так-то лучше.
— В таком случае лучше и дальше оставайся занудным аналитиком. Твои футболки, в отличие от мусорных мешков, хотя бы приятнее пахнут.
Фёдор перестаёт копошиться на кухне, и как бы между делом заглядывает через Дазаевское плечо посмотреть, что же он нашёл на вечер. Но увиденный результат по запросу его не очень устраивает; чуть ли не над своим ухом Осаму слышит недовольное цоканье.
— Мультик? Ты серьёзно? — ворчливый тон со стороны Достоевского ничуть не смущает, и Осаму совершенно без зазрения совести кликает на самый первый попавшийся сайт с «Трупом невесты». — У тебя детство в одном месте заиграло?
Дазай игнорирует его, никак не реагируя и ничего не отвечая, продолжив настраивать телевизор с ноутбуком. Он уже давно привык, ведь с Фёдором всегда так: никогда выбранное им для просмотра поначалу его не устраивает, но по итогу всё равно заинтересовывает, и тот смиренно смотрит вместе с ним до конца, делясь впечатлениями после.
— Закажи пока пиццу, — Осаму тянется к смятым скидочным купонам в кармане своей толстовки и кладёт те на стол. На немой вопрос Фёдора и его выгнутую бровь спешит добавить: — Твоей запеканки сейчас не хочется, давай нормально поужинаем. Выбери какие-нибудь две или три на свой вкус.
Достоевский от услышанного чувствует себя не то обиженным, не то оскорблённым, но всё же тянется к телефону на диване. Осаму замечает это боковым зрением и победоносно улыбается.
— Посмотрим, как ты будешь отзываться о моей запеканке наутро после своей пиццы, — бубнит он себе под нос, пока набирает злосчастный номер пиццерии и слушает гудки. И после всего этот придурок ещё умудряется удивляться, что у него живот болит; да потому что все овощи в рационе — это картофельные чипсы, а ведь они уже давно не дети. Но раз уж Дазай так хочет…
Что ж, теперь можно считать, что они квиты.
***
И века не прошло с тех пор, как с приготовлениями было покончено, и теперь можно было наконец-то расслабиться после долгого и утомительного рабочего дня. Вынутая остывать запеканка была отставлена на кухонный стол до поры до времени (Фёдор всё же настоял на том, чтобы она пошла хотя бы вприкуску к пицце), а сам Достоевский сменил выходную одежду на домашние пижамные штаны с фиолетовой хлопковой футболкой, одолжив Осаму такую же, но другого цвета, чтобы тот не парился в своей толстовке. Его глупые бинты так же были сняты с головы и брошены лежать в одиночестве где-то на комоде, ведь, по словам Фёдора, «в таком виде тебе сейчас будет неудобно смотреть свой мультик». Во мраке квартиры теперь лишь тусклый свет от экрана телевизора освещал собою разместившихся в обнимку на диване в своих привычно-любимых позах силуэты двоих парней: Фёдор полусидя-полулёжа, пока его пальцы перебирали каштановые чуть вьющиеся чужие пряди, а Дазай — лёжа у того на груди, приобнимая партнёра снизу за спину.
Осаму только и наслаждался моментом, чуть ли не мурлыча от ласок Фёдора, полностью размякнув и вслушиваясь в его размеренное дыхание и спокойное сердцебиение, пока тот увлеченно наблюдал за происходящим в мультфильме на экране: Виктор с Эмили под руку вот-вот готовились спуститься в подземный мир. Купленная на вечер бутылка вина выпита наполовину и вместе с двумя бокалами теперь покоится на столике рядом; там же лежит и раскрытая пачка крабовых палочек, взятая специально для Дазая.
— Главный герой меня раздражает, — лениво тянет Фёдор, чтобы хоть как-то скрасить разговорами атмосферу. Осаму навостряет слух. — Складывается ощущение, что он сам не знает, чего хочет и кого конкретно любит: её или свою первоначальную невесту. А по итогу доставляет хлопоты им обоим. Даже троим.
Дазай усмехается.
— Но признайся, что если бы за тобой начала гнаться мёртвая невеста и настаивать на том, чтобы ты на ней женился, тебя бы тоже это сбило с толку.
— Сбило бы с толку, да, но я бы не стал из-за этого отказываться от своего первоначального партнёра.
Осаму слегка ёрзает, устраиваясь поудобнее. В животах у обоих уже потихоньку начинало неприятно тянуть от голода, но потерпеть до пиццы было можно.
— Тем не менее, не будь бы его неуверенности, не было бы и сюжета. Это ты ещё концовки не видел.
Достоевский решает ничего не добавлять, продолжив смотреть, после слов Дазая теперь мысленно переживая за финал. Тот на его груди протяжно зевает и через некоторое время снова подаёт голос, почему-то усмехнувшись.
— А представь, если я умру раньше, чем ты успеешь сделать мне предложение, — Фёдор под ним напрягается, чуть ли не затаив дыхание, и Осаму это замечает, но решает продолжить, не придав этому значения. — Но у тебя появится кто-нибудь другой. Потом ты придёшь на кладбище, чтобы навестить меня, решишь рассказать о предстоящей помолвке, а после положишь кольцо на землю и скажешь, что сомневаешься в своём решении, а я восстану из мёртвых, прямо как она. И тогда у тебя будет уже преследующий тебя труп жениха, на котором тебе придётся жениться, ведь иначе он не отстанет.
Фёдор под конец томно вздыхает, выслушивая весь этот бред и собираясь с мыслями. Порой Дазай такую ерунду выкинет, что даже он не знает, что ответить, или что вообще чувствовать. Осаму резко замолкает, лишь крепче сжав его в объятиях.
— Во-первых, если услышу от тебя подобное ещё раз — сам на тот свет отправлю, — рука Достоевского на момент перестаёт перебирать его волосы. Осаму сглатывает, волнуясь, что снова всё испортил своим тупым юмором. Но Фёдор продолжает. — А во-вторых, даже если ты и умрёшь раньше по какой-либо причине, — Достоевский задумывается на секунду, — то я обучусь воскрешению у какого-нибудь тибетского монаха и из-под земли тебя достану. Не думай, что так легко сможешь от меня отделаться.
Дазай снова расслабляется, расплывшись в глупой улыбке.
— И женишься на мне? — очевидный до жути ответ следует практически сразу же.
— Куда же я денусь.
Дазай теперь больше походил на сытого и довольного домашнего кота, разместившегося на груди у своего хозяина, нежели человека. Фёдор хочет раскрыть рот, чтобы сказать что-то ещё, но нежелание огорчать Осаму своими мыслями и внезапно раздавшийся стук в дверь не дают ему этого сделать. Дазай радостно подпрыгивает с него и с выкриком «пицца!» бежит открывать курьеру, попутно доставая купюры из старого кошелька. Достоевский тоже приподнимается на локтях вслед за ним, с забавой наблюдая, как Дазай, расплатившись, тут же тянет один из пока ещё горячих кусков себе в рот, неспешно возвращаясь обратно в гостиную, держа целых три коробки пиццы в одной руке, и тот самый надкусанный кусочек в другой.
— Мы спасены, можем продолжать, — счастливый и получивший свою пиццу, он плюхается обратно на диван рядом с Фёдором, поставив пред этим коробки на стол. Достоевский умещает свою голову у того на плече.
Уже ближе к развязке мультфильма, когда вся пицца была доедена, и Фёдора слегка клонило в сон, а на часах время уже давно перевалило за полночь, Осаму снова решает поделиться с ним своими гениальными размышлениями.
— Знаешь, — почти шёпотом начинает он, привлекая внимание прикрывшего в полудрёме глаза Достоевского. Тот с характерным «мм?» даёт понять, что слушает. — Если ты всё-таки женишься на мне после того, как я умру, то это сделает тебя некрофилом.
Лежавший до этого в тишине Фёдор заливается тихим смехом, чуть подрагивая, что не может не улыбнуть Дазая, и придвигается к тому ближе, вздохнув чуть ли не с отчаянием.
— Куникиду, ради его же благополучия, на свадьбу звать не будем.
Впервые за весь вечер Достоевский был с ним согласен.
В мыслях с теплотой проносится, что та девушка действительно была права, и что смысл Хэллоуина — совершенно не в костюмах и не сладостях, а в моментах, проведённых вместе, дурачась, которые останутся в памяти у каждого из них двоих. Ведь это первый Хэллоуин, что они проводят вместе, рядом друг с другом.
И ценить этот праздник, как и все другие, Достоевскому стоит хотя бы по этой простой причине.