Соловей едва дожидается, когда останется в комнате один на один с собой – и с ним, другим собой.
Он замирает перед зеркалом, почти нерешительный, когда как тот, другой, за стеклом, смотрит на него как будто с вызовом. Вот только тот, второй, никогда не сделает первый шаг – не то заколдован так, проклят, не то просто высокомерный донельзя – Соловей не знает, почему. И потому шагать навстречу всегда приходится ему.
Ближе, и ближе, пока не упрется лбом – в стекло – в лоб с другим, грудью прижимаясь к барьеру. Дышит тяжело, поверхностно, нервно и ожидательно, и дыхание его остаётся на зеркале мутным разводом. Тот, другой, смотрит-следит, повторяет. Соловью горько и жалостно – за себя и того – потому что ближе не получается, ближе не можется, хотя хочется – до помутнения, до исступления, до потери всякого разума.
Он касается груди – осторожничает сначала, а потом, осмелев, сжимает мышцы в ладонях, дразнит, ведёт ниже и за спину, обнимает. Касается основания крыльев, щекочет кончиками пальцев, зарываясь под перья, и от этой простой ласки уже отнимаются колени. Как хорошо, что Соловей уже всем своим весом опирается на стену, на зеркало, на барьер, и не падает сразу – опускается медленно, как перед алтарем. Тот, другой, повторяет как будто с промедлением, как будто – будь на то его воля – остался бы стоять перед коленопреклонным Соловьем, наслаждаясь своей властью и положением.
Соловей думает, что был бы только рад. Может, не самому этому жесту, но просто тому, что тот, второй, проявил бы себя по-настоящему, по своей воле.
И ведёт руками ниже, почти больно хватает за талию – так, что дыхание застревает в горле пойманной птицей. Соловей подаётся вперёд, ударяясь лбом о холодное стекло, и стонет наконец – украдкой, тихо, боясь, как бы его – их – не поймали.
Второй смотрит-смотрит-смотрит, не отрывая взгляда, упиваясь как будто, и Соловей тоже – смотрит-смотрит-смотрит, насмотреться не может, взгляд отвести, как заколдованный, как зачарованный, как одержимый.
Хочется-хочется-хочется – прикоснуться, подарить ласку, получить ответ, почувствовать чужие руки на своём теле – и не можется.
Соловей ведёт по бёдрам ладонями, несмело оглаживает чувствительную внутреннюю сторону, раздираемый стыдным удовольствием изнутри. Под чужим – своим – чужим – взглядом расстегивает пуговицу, дёргает молнию и стягивает штаны до колен. Касается себя несмело, смущенно под горящим взглядом напротив, сам сгорая от собственной неспешности.
Тот, второй, если бы мог, не позволил бы ему медлить. Сам бы взял то, что ему предлагают, что ему полагается, и даже немножечко больше. Повалил бы на спину и касался, касался, касался…
Соловей стонет и повторяет за своей фантазией – ложится на спину, высоко задирает ноги. Красуется перед вторым, предлагает всего себя и даже немножечко больше. Пальцы скользят ниже, касаются ануса. Трут, скользят, раскрывают под чужим взглядом – чувствительно, уязвимо и правильно – до дрожи, до плавящихся костей, до магических искр прямо на обратной стороне черепа.
Соловей задыхается, загнанный, замученный невозможностью, непреодолимостью. Тот, второй, едва держится, едва живой, едва реальный. Соловей с жадностью утопающего, погибающего ловит его взгляд, каждое изменение на лице, и кажется горит изнутри. Из горла рвутся стоны – до постоянного нечеловеческие – и он давится ими с не меньшим удовольствием.
Оргазм настигает неожиданно, словно удар по голове – и всё тело насквозь продирает волной облегчения. Соловей украдкой смотрит на того, второго – тот выглядит разрушенным, разобранным, но удовлетворённым.
Соловей улыбается, и второй отвечает ему сытым оскалом.