Поначалу тот просто останавливался за дверью.
Готовясь ко сну, оглядывая интерьеры вокруг себя, щедро освещённые лампой и свечами, Кэйа слышал, как звук проходящих мимо шагов вдруг резко затих как будто бы прямо напротив его комнаты... Это стало своего рода завязкой: следующей ночью они уже тихо, крадучись, пробирались по коридору, как могли пробираться уже целенаправленно именно сюда. Шурх, шурх... и замолкали. Кэйа засыпал прежде, чем они удалялись.
Продлилось это недолго, дня три, прежде чем дверь стала осторожно приоткрываться. Лежавший лицом к стене, до подбородка завернувшийся в одеяло Кэйа, даже закрывая глаза, отчётливо видел замерший в дверном проёме силуэт; воздух тяжелел чужим дыханием – присутствием, которое в полумраке нагоняло той ещё жути (нагоняло бы на него, будь Кэйа обычным ребёнком). Кэйа притворялся, что если не спит, то по крайней мере ни о чём не подозревает. С какого-то момента тот, наконец выдавая себя, стал тихо звать его по имени.
Поначалу он спрашивал разрешения. Теперь же – приходил и без всяких церемоний забирался к нему в постель.
— Может, прекратишь пихаться? – пробормотал Кэйа себе под нос.
— Извини, – бросил Дилюк, но ни намёка на то, что он успокоился достаточно, чтобы начать засыпать, во всём его виде и не брезжило. Походило скорее, что раньше забрезжит рассвет.
Они были ровесниками, детьми к тому же, но откуда в Рагнвиндре-младшем столько энергии, Кэйа не понимал. При свете дня он готов был построить с рыжим мальчишкой настоящий корабль или дойти пешком до Ли Юэ, но ночь дана для того, чтобы спать. Кэйа бы давно сопел в подушку, если бы Дилюк не ворочался у него под боком.
— Если не собираешься спать – иди к себе.
— Ну ты же меня не прогонишь? – не спрашивал Дилюк, скорее канючил.
— Это моя кровать. Могу и прогнать.
Кэйа не признался бы, что первые несколько раз просто не решался ему отказывать как хозяйскому сыну. Он не думал, что в скором времени привыкнет... но Крепус делал всё для того, чтобы Кэйа как можно быстрее позабыл, что ничего «его» в этом доме на самом деле не было. Он верил, что это была его кровать. Но Дилюка он только чуть поддразнивал, не собирался он его прогонять.
Глядя на него, хотелось зажмуриться, как если смотришь на солнце. С Дилюком жаждали дружить без исключения все. А он, то ли не замечавший этой собственной важности, то ли искренне не склонный к зазнайству, охотно дружил со всеми, делил своё внимание между всеми детьми в округе, черпая его словно из неиссякаемого источника где-то внутри себя. И как бывает с водой, тут прольётся лишняя капля, там выплеснется мимо, но в целом – всем поровну, никого открыто не выделяя... Кэйа не рассчитывал на какое-то особое место среди многих.
«Да, думаю, он мало-помалу осваивается... Дилюк? О, Дилюк его обожает. Пару раз правда приходилось их разнимать. Но всё-таки мальчишки», – как-то случайно подслушанный им разговор, доносившийся из кабинета Рагнвиндра-старшего, отпечатался у Кэйи в памяти.
Сам он до тех пор не замечал, чтобы Дилюк относился к нему как-то по-особенному.
Но ни к кому больше он определённо не приходил, когда не мог уснуть.
Дилюк вылез из постели. Кэйа поднял голову, вытянулся ему вслед в недоумении: неужто воспринял всерьёз – и впрямь уйдёт? Но Дилюк, шлёпая босыми ногами по полу, всего лишь подошёл к столу, где стояла и вполовину не законченная моделька фрегата. Большая часть работы Кэйи над ней была проделана ещё вместе с Крепусом. Тот, похоже, изрядно поломал себе голову, думая, чем бы его занять, учитывая тогдашнюю замкнутость новоиспечённого «отпрыска» – но когда мужчина поинтересовался насчёт его повязки, Кэйа, будучи уже порядком утомлённым его расспросами, ляпнул, что его дед был пиратом. Крепус посмеялся, заставив Кэйю почувствовать себя ещё более неловко. А потом притащил ему этот фрегат, словно теперь это была какая-то их собственная, междусобойная шутка.
Дилюк рассматривал недостроенный корабль, на который у Кэйи в основном из-за него и не оставалось ни времени, ни сил. Крепус сам не ожидал, как быстро Кэйе найдётся место в их маленьком мире, что у мальчика не будет нужды прятаться от этого мира за каким-нибудь делом у себя в комнате. Окна в особняке на ночь обычно зашторивали, но никто не делал этого в комнате Кэйи с самого начала и до сих пор: должно быть, опасаясь, что пока не слишком знакомое место пробудит в нём страх темноты. Кэйа темноты не боялся. Но сообщать об этом не спешил (пока сам не поймёт, принесёт ли ему невольная ложь какую-то выгоду или лучше сказать, как есть – он привык молчать). Проникавший в комнату свет от ясного ночного неба позволял что-то разглядеть, хотя Дилюку всё равно пришлось чуть ли не уткнуться носом в стол.
— Хочешь, вместе доделаем? – вдруг предложил он.
— Прямо сейчас?
— Можно завтра.
— Класс, спасибо, что разрешил, – хмыкнул Кэйа, отворачиваясь обратно к стене, накрываясь одеялом, которое снова принадлежало только ему (и оказывается, было таким большим).
Долго наслаждаться одиночеством не пришлось. Спустя минуту-другую Дилюк «втёк» обратно, как улитка в свою раковину.
— Ты и мне сейчас весь сон прогонишь.
— Ну и нестрашно. Можно почитать что-нибудь.
— Не видно же ничего.
— Возьмём ту штуку, что ты придумал.
«Штука» сейчас лежала в нижнем ящике трюмо, подальше от солнечного света в силу того, что Кэйа (по-детски) предположил, что так она дольше сохранит собственное свечение. Они взяли одну из собранных ими в тот день ракушек, Кэйа поймал кристальную бабочку (а Дилюк даже не спрашивал, в чём заключался план – Кэйа мог с умным видом попросить его и Дилюк бы сделал что угодно, не задавая никаких вопросов, но не скрывая заинтригованности). Он нанёс светящуюся пыль с её крыльев на раковину – а в конце всё это дело покрыли смолой.
Первую ночь ракушка светилась лазурным сиянием особенно ярко, заставляя детей восхищённо таращиться на неё под одеялом. Но чудесный эффект стремительно сходил на нет, спустя пару дней она лишь слабо мерцала в темноте, тем не менее, для мальчишек это всё ещё было завораживающим зрелищем. Конечно, на просторах Мондштадта росла и трава-светяшка, и сами кристальные бабочки не были редкой диковинкой, но светящихся ракушек никто из них никогда не видел.
Эту ракушку Кэйа Альберих старался намеренно припоминать впоследствии в те времена, когда ему казалось, что они с Дилюком ничего не могут сделать вместе, не разругавших в пух и прах (как и искреннее восхищение в глазах Дилюка чему-то, до чего он сам никогда бы не додумался, но додумался Кэйа).
Кэйа перекатился на другой бок.
— Дурак ты, Дилюк.
— Не обзывайся, – но сам смеялся.
Кэйе не хотелось его прогонять.
Ему тоже спалось лучше, когда он был в своей постели не один.
***
Часы с кукушкой придумал какой-то психопат. Но ещё больший психопат стал бы вешать их в спальне, что Кэйа держал у себя в голове, пока эта птица, с утра начинавшая надрываться немногим позже петухов – хотя б в ночные часы она, благодаря усовершенствованному фонтейновскому механизму, хвала архонтам, замолкала, – ревностно отбивала каждый час. К девятому из них Кэйа запустил в неё подушкой, сбивая часы со стены. Дилюк покосился на него из противоположного конца комнаты, но вместо справедливого негодования по поводу разрушений, учиняемых в его спальне – криво улыбнулся.
Кэйа притянул к себе ещё не успевшую до конца остыть подушку Дилюка, снова приятно утопая всем своим весом в изрядно сбитой постели. Его спутанные волосы рассыпались по ней. Ночная рубашка сползла куда-то, что солнечные зайчики, отскакивающие от оконного стекла, теперь грели его обнажённое плечо.
— Тебе не кажется, что уйти, оставив кого-то в таком виде в своей комнате, будет не слишком... ловко?
Дилюк сохранял невозмутимость.
— Ничуть. Ты всё равно сам будешь объяснять Аделинде, как так получилось, что господин Кэйа остался после ужина на ночь, а она об этом – ни сном ни духом.
Кэйа хохотнул. Аделинда наверняка всегда знала и о том, что юный господин Дилюк тайком пробирается к нему по ночам, а ближе к утру уходит обратно к себе. Вряд ли для неё стало бы потрясением, что спустя столько лет они просто поменялись ролями. Разве что, они больше не были детьми...
— И потом, ты сам не торопишься, – заметил Дилюк.
— У меня выходной.
— А у меня – нет.
— Досадно.
Кэйа оторвался от подушки и перевернулся на живот, бесстыдно глазея, как Дилюк застёгивает верхние пуговицы на рубашке, после чего собирает на голове хвост.
— Ты-то куда так торопишься?
— Я же сказал.
— Не выдумывай. Я видел твой ежедневник.
Дилюк фыркнул. «Всюду надо сунуть свой нос, а сам-то не рвёшься ни с кем откровенничать», – читалось в этом ворчливом выражении... с лёгкостью, до последнего слова, когда вы знали друг друга больше десятка лет.
— Ладно, тогда считай, что я хочу уйти прежде, чем мне самому придётся лицезреть чудеса твоей дипломатии, – произнёс он, натягивая перчатки.
— В таком случае просто возвращайся пораньше.
— Ты что, весь день тут проторчать собираешься?
— Мне говорили, что я могу чувствовать себя здесь, как дома, – ухмыльнулся Кэйа.
— Будто тебе действительно требуется разрешение для такого.
— Ну, господин Дилюк же меня не прогонит? Я ведь не какая-то эскортница, хотя на такой ноте даже эскортниц прогонять неприлично, – Дилюк снова фыркнул.
Самое забавное, что ничего «неприличного» между ними на сей раз и не было: Кэйа, которого немногим ранее, вроде как, проводили через парадный вход, на глазах хозяина особняка перелез через подоконник в его спальне с такой уверенностью в себе, словно проделывал такое примерно каждый день и оба успели привыкнуть. Имевший очевидно иной взгляд на ситуацию Дилюк выругался на мужчину во всём объёме, в котором это можно было сделать, не поднимая шума.
Но прогнать – не прогнал.
Были изначально у Полуночного героя какие-то планы и на ночь нынешнюю или нет, но в присутствии Кэйи Рагнвиндр демонстративно отправился в кровать. Это самое присутствие его ни капли ни смущало. Кэйа наблюдал, как красные кудри всей своей копной обрушиваются на широкую спину. Как тот поправляет перед зеркалом рубашку.
Они спали вместе... буквально. Кэйа, совершенно позабывший, что они больше не были детьми, притворялся спящим, чувствуя на себе пристальный взгляд и чужие руки, мягко убирающие локоны, упавшие ему на лицо.
***
Дилюк засыпал быстро, резко: иногда даже говорил что-то и, едва закончив мысль, затихал. И спал крепко. Иногда Кэйа отвечал ему что-то, не замечая, что тот давно его не слушает.
Дилюк, с которым хотели дружить все дети. Которого обожали все взрослые: того воспитанного ребёнка; ребёнка-для-семейных-портретов, на которых тот всегда смотрится, как влитой, потому что выглядит достаточно миловидно и вдобавок не требует никаких усилий, чтоб усадить себя смирно.
Дилюк, которого успел узнать Кэйа, простирался куда дальше. Он проявлял нетерпение, выходил из себя, часто делал прежде, чем думал – но это как будто мало кто замечал. Кэйа замечал, но прощал ему всё.
Он много чего ему простит впредь, не стирая в уме сам факт содеянного, однако словно не придавая ему большего значения, чем имел для него Дилюк. Однажды тот нечаянно столкнул его с холма, из-за чего Кэйа сломал ногу: он не успел даже понять, насколько больно ему было в тот момент, и после равнодушно смотрел, как ему накладывают гипс; а Дилюк прорыдал тогда часа два, а потом практически поселился у Кэйи в комнате до полного его выздоровления.
Дилюк уснул, а вот к Кэйе сон теперь не шёл, и он подозревал почему. Неосторожная мысль, превратившаяся в его ослабившем бдительность разуме – чего тот обычно не позволял себе при свете дня – в спонтанное желание, удерживала в напряжении. Он застыл, как кот перед прыжком, настроенный прыгнуть, но на самом деле не знавший, удастся ли ему подпрыгнуть так высоко.
Говорили, многие рождённые под землёй, никогда не видевшие неба над Тейватом, верили в поверхность, населённую прекраснейшими существами, каких только можно было себе вообразить. Если бы первым, что увидел Кэйа, был он – Кэйа и сам бы с лёгкостью поверил.
Бледная россыпь веснушек у него на переносице напоминала звёзды. Его ресницы слабо трепетали, а изгиб бровей терялся где-то высоко, за густой чёлкой. Сколько раз Кэйа уже запускал в эту чёлку пальцы и в груди приятно покалывало, как при свершении любой мелкой шалости, когда уверен, что о ней никто не узнает. Но то, что он собирался сделать сейчас, было сопоставимо с преступлением.
Приподнявшись на локте, Кэйа беспокойно обдумывал как: быстро, точно ужаливая губами, чтобы тот едва ли успел что-то почувствовать? Но резкое, порывистое движение могло разбудить Дилюка.
Медленно, осторожно склониться, дав им остановиться на расстоянии не больше песчинки от мягкой кожи, всё ещё чувствуя её тепло, окутывающий её ореол сонного дыхания, почти не дыша самому; и в конечном итоге приникнуть. Уже не рискуя отпрянуть слишком быстро, а потому медленно, мучительно, имея в своём распоряжении всё время этого мира, чтобы проживать и осмысливать каждое мгновение, умирая от страха и восторга одновременно.
Кэйа опустил долгий поцелуй на его щёку.
Лицо спящего Дилюка перед ним было последним, что Кэйа видел, засыпая сам.