Солнце цвета напалма

Ричард шипит. Жмурится, откидывая голову назад, вжимаясь затылком в холодную грязную стену. Дышит — хрипло и отрывисто, почти выплевывая каждый выдох. Матерится сквозь сжатые зубы.

Ричарду жарко.

Кровь расплывается неторопливо, почти незаметным на темной ткани пятном. Красная, теплая, немного липкая. Греющая руки, начинающие неметь, сочащаяся из под них, стекающая на пол. Крови вокруг много, и не вся — его.

Кровь бандитских шестёрок, забрызгавшая коридоры и стены. Кровь их предводителя, уткнувшегося перекошенным лицом в дубовый стол. Кровь девчонки-телохранителя у входа. Ноги, раскинутые в стороны, кружевное белье, полуголое тело — зрелище могло бы быть красивым, да что уж там — возбуждающим. Если б не разможженный череп, нимб насилия — ореол осколков кости и мозгов, размазанных по мраморной плитке. Ей такое совсем не к лицу... Тому, что теперь вместо него.

Ричард давится воздухом, думая об этом. Нездоровый приступ истеричного смеха ощущается ударом сапога в живот, но он не может молчать. Смех клокочет в груди и рвется наружу, срывается с губ хрипами, густыми красными сгустками. Разгорается пламенем напалма, растекающегося по воспаленному мозгу, пальцам, не зажимающим рану, но погружающимся в нее...

Ричард смеется, размазывает кровь по щекам.

Ричард — убийца. Преступник.

Ричард — солдат. Он молод, красив внешне и безбожно изуродован изнутри. Он смотрит на две тысячи ярдов в пустоту с лихорадочным блеском в глазах.

Он смеется лежа в воронке, оставшейся после взрыва, среди трупов своих и чужих. Мир плывет пятнами в едком палящем воздухе — воедино сливаются зеленый и алый, черный и серый. А над джунглями взметается рыжий — цвет химического пламени, цвет рассветного солнца...

Цвет волос Лейтенанта.

— Давай, парень, очнись!..

— Очнись, Ричард...

Ресницы слипаются, а глаза неприятно щиплет. Не поймешь — может от пота, может от алых брызг, все-таки угодивших в темные прорези маски. Ричард жмурится, поворачивает голову, почти роняет ее на свое же плечо.

На сжавшуюся на нем ладонь.

— Очнись!

— Лейтенант...

Слово срывается с губ свистящим шепотом, надрывным из-за кашля и смешков, все еще рвущихся порой из судорожно вздымающейся груди. Этот взгляд в полутьме — пронзительный, знакомый до боли, бьющей изнутри, в разы сильнее той, что жжет тело углями огнестрельных ран. Зеленые глаза, видящиеся по ночам, знакомый силуэт, влекущий, заставляющий тянуться, звать...

Оседающий каждый раз пеплом на покрытых мозолями пальцах, оплывающий — сперва кожа, сходящая коричневато-красной пеной, растекающиеся органы, сыплющиеся кости...

— Смотри на меня, парень. Не время сходить с ума!

Лейтенант кривит угол губ в невольно промелькнувшей усмешке. Не время. Слишком рано умирать в припадке, и слишком поздно спасать рассудок. Все они искалечены, сломаны каждый по-своему. Каждый творил здесь то, за что на гражданке их назвали бы маньяками, и под вопли охваченной кровожадной праведностью общественности усадили бы на электрический стул. Той же общественности, что будет звать тех, кому повезет вернуться, героями-солдатами. Слепой, двуличной, ветренной и безмозглой как шлюха, давно и плотно сидящая на игле — пропаганда та же наркота, только в голову бьет постоянно.

Нет никакого героизма в том, чтобы с размаху рубить чужие шеи, выпускать полные обоймы в чьи-то животы, проворачивать до хруста головы, добивать раненых... Нет героизма в том, чтобы смотреть, как разлетаются на ошметки чьи-то тела, слушать как обрываются крики, чувствовать запах горящей плоти. Есть что угодно — боль, грязь, подступающее безумие, бьющая дрожь, тошнотворная мерзость, страх, отчаяние. Первобытные инстинкты, прорывающиеся из под неожиданно тонкого слоя цивилизованности и гуманизма — либо ты либо тебя, бей или беги, выживай, убивай, убивай, убивай...

Нет никакого героизма, чтобы сдохнуть среди всего этого — что бы там ни говорили о великой Америке, гордости, долге, и прочей насквозь фальшивой дряни, льющейся в уши пушечного мяса. Потому, перекрикивая выстрелы и взрывы, невзирая на приближение врага, лейтенант хватает паренька за костлявые плечи. Трясет и зовет, после — бьет резко, оставляя грязный след пальцев на бледной щеке. Выдыхая, когда чужой взгляд наконец проясняется.

— Не время сходить с ума!

В этот раз усмехается Ричард. Горько, резко, пронзительно — до рваных трещин на пересохших губах. Для таких слов теперь точно поздно. Хочется ответить, что он уже. Хотя бы потому, что иначе они бы не виделись — в баре на соседней улице, в магазине у дома, сейчас... Потому что иначе лейтенанта бы рядом не было. Как и нет на самом деле. Он далеко. Всматривается в густые джунгли в восемьдесят пятом. Лежит пеплом среди руин в тысячах километров отсюда. Таится в глубине рваных, жженых останков души самого Ричарда.

Он не здесь...

Ричард знает это, но молчит и ластится, как издыхающий зверь, о чужую ладонь.

Зверь здесь есть тоже. Пантера в золоченом ошейнике — дань балансирующей на грани китча и безрассудства страсти некоторых людей к экзотическим питомцам. Черная слипшаяся шерсть, пулевое отверстие посредине покатого лба — зрелище, вызывающее чувство дежавю вперемешку с рвотными позывами. Он помнил, как полковник пришел к ним, натянув на голову криво содранную шкуру только что убитого хищника. Помнил слова о том, что они больше не люди, помнил кровь, стекавшую по сжатым в оскале зубам, смешивающуюся со слюной, капающую на форму. Помнил, как от вида происходящего что-то всколыхнулось внутри, заставив затянуться сигаретой глубоко и долго, не замечая огонька, обжигающего огрубевшие пальцы. Было очевидно, что полковник попросту надрался какой-то совсем уж паршивой дряни и словил нервный срыв — у всех оно бывало, у всех выражалось по-разному. И все же, иррационально, в глубине души — но Ричард был с ним согласен.

"Видишь, да? Вот, кто я такой! Вот, кто мы все. Мы — животные! Кучка чертовых животных!"

Сложно быть не согласным, вспоминая об этом сейчас — издыхая в углу комнаты заваленной трупами, в птичьей маске, будто бы почти сросшейся с кожей.

"Мы даже не знаем, почему мы сейчас воюем, не так ли? Мы знаем лишь то, что глубоко внутри нам это нравится."

Сложно быть не согласным, подчиняясь приказам, так же, как команде дрессировщика — бездумно и немедля, даже не вспоминая о том, что война кончилась много лет назад.

— Ричард, не думай о нем, — тихий голос вырывает из мыслей. Чужие пальцы забираются под резину, подцепляют, стягивая, обнажая другое лицо — человеческое. До белесого бледное, липкое от испарины, худое. Лицо не зверя, но искалеченного парня, пережеванного и выплюнутого войной — слишком ранняя седина, слишком болезненный взгляд, воспаленный рассудок, годами утекавший капля за каплей, словно мутная вода из ржавой бочки. — Ты не животное и никогда им не был. Ты же не только убивать умеешь, правда?

Что тогда, что сейчас — хотелось бы Ричарду сказать, что лейтенант ошибается. Что только это он и умеет — давить на спусковой крючок, кидать гранаты, резать и бить. Вцепляться в чужие глотки и, вгрызаясь, рвать их до тех пор, пока враги не перестанут дышать. Быть хорошим солдатом. Цепным псом, которого так легко пристрелить — полудикой тварью, вкусившей человеческой плоти.

Хотелось бы сказать — но он не может. Ричард не способен врать — не ему.

Ричард умеет любить. Неправильно, уродливо, под стать внутреннему облику. Подменяя понятия — одержимость вместо привязанности, вместо нежности — удвоенная ненависть ко всякому, кто хоть пальцем его тронет. Все равно в каком смысле, все равно — свой или чужой. Зубы скрипят каждый раз, стоит вспомнить чей-то фамильярный жест в сторону лейтенанта — похлопывание по плечу, слишком долгое рукопожатие, пьяные братские объятия. Расшатанные нервы стягиваются в тонкую, дрожащую струну. Секунда до разрыва. Секунда до щелчка внутреннего предохранителя. Секунда до того, как друг станет врагом, и ничто не помешает броситься на него...

Ричард отбивается от компании и отказывается от участия в разговорах. Остается серой тенью в стороне — держится поодаль, смотрит угрюмо, курит одну за одной, слишком стремительно истощая дорогой ресурс дешевого табака...

Ричард лезет в карман и матерится, когда полуразмокшая пачка выскальзывает из скользких пальцев.

Ричард матерится, обнаруживая, что остался без сигарет. И дергается, как от удара током, слыша совсем рядом мягкий знакомый голос:

— Поделиться?

Улыбка — легкая, почти незаметная. Взгляд зеленых глаз — все еще слишком человечный, все еще слишком живой для одного из них. Он почти обжигает. От него хочется скрыться, отскочить. Он — что-то чуждое, неестественное, неправильное...

— Ты чего, парень? — Ричард вздрагивает крупно, когда на его плечо опускается широкая теплая ладонь. Отшатывается, пятится, дышит шумно, вжимаясь в натянутый брезент палатки. Где-то возле виска отбивается вместе с кровью знакомое, отчаянное "бежать". Зверь напуган — не знавший ласки, непривычный к прикосновениям, за которыми не будет больно, он не понимает, что делать сейчас — с ними, с ним, со всем тем, что к нему...

— Ричард?.. — Чужие губы произносят его имя, а в груди, нарастая, клокочет ядовитая боль, вырываясь наружу сдавленным всхлипом сквозь зубы. Запоздалая попытка послушать инстинкты приводит лишь к тому, что ноги подгибаются, и он почти падает на песок, закрывая лицо и царапая грязными ногтями кожу, выдавая долгий глухой стон. Не выдержав, не сумев, сломавшись...

Прижавшись к широкой груди, трясясь, выдыхая со свистом, стоит лейтенанту опуститься рядом, вцепившись до белых костяшек в зеленую форму, как будто мгновением спустя его могло не стать. Горло сдавливает невидимой петлей, а глаза раздирает словно от песка. Только слез почему-то нет. Кажется, он разучился плакать.

Кажется.

Влажная капля стекает по впалой, расчерченной шрамом щеке, срывается, падает куда-то вниз. Ричард морщится — это все боль, конечно. И незачем пытаться утешать его — обнимать, гладить по спутавшимся грязным волосам, что-то говорить — неразборчиво и ласково. Раны это не вылечит, да и слава богу. Отвоевал он свое — еще пять лет назад. И наверное все было бы куда легче, если бы там он тогда и остался, дожив последнюю минуту в темноте, под вопли сирены и отсчет мгновений до взрыва. Тогда не пришлось бы пытаться собрать себя вновь из кровавых ошметков души. Бежать от себя, притворяться, учиться жить снова — он правда старался, но кошмары прочно засели где-то в глубине мозга, а въевшуюся в руки кровь было ничем не стереть.

Лейтенант думает иначе.

— Держись, парень... Держись. Все будет хорошо...

— Все будет хорошо...

Знакомый образ плывет размытыми пятнами. Ричард пытается тянуться к нему, но тело отказывается подчиняться. Самое большее, что он сейчас может — балансировать на грани отключки, кое-как удерживая норовящее ускользнуть сознание. Мысли шевелятся в голове тяжело, медленно, обрывисто. На руках лейтенанта тепло. Грохот позади — рвануло все-таки. Вот же срань...

Вертолет... Он правда вызвал за ним вертолет? Но ведь секретность...

— Не вздумай умирать, парень!

Умирать? Нет... Нет, нельзя... Ричард еще не сказал...

Рвущийся из легких воздух обжигает. Онемевшие губы шевелятся едва-едва. Три слова, почти забытые, такие неуместные среди кровавой бойни, звучат полушепотом — все на что хватает силы.

Их слабый отзвук перекрывает треск лопастей. Лейтенант его не слышит.

Наверное, это последний его шанс. Призрачный, иллюзорный — но иного уже и не будет. Ричард не верит в Рай, а через Ад он уже прошел. Дальше ждет долгожданная смерть — и ничего иного.

Три слова звучат так же тихо — но совсем по-другому.

— Я тебя... Ненавижу...

От приступа надрывного кашля темнеет в глазах. Ричард схаркивает кровь — густой темный сгусток оставляет пятно на резине снятой птичьей маски. И продолжает — невзирая на боль, лживую нежность неживых прикосновений, наваливающееся бессилие...

— Спас меня, а сам... Зачем, лейтенант?... Ради чего я выжил?...

В наваливающемся мраке плывут размытые воспоминания. Гавайи, залитые солнцем цвета напалма. Зеленая форма. Белые пиджаки. Растянутая на годы вереница убийств — столь же жестоких сколь и бессмысленных, совершенных в слепом подчинении приказам свыше. Несостоявшееся орудие свободы и послушная, безмолвная шестеренка сопротивления, движимая безликим голосом из телефонной трубки. Этого ли ему желал лейтенант? Ради этого ли его спас?

Ответа не следует.

Ричард умирает один. Он всегда был один — с того дня, когда лейтенанта не стало.