В Монолите тикают, как человек придушенный, часы. Альцест приходил с Джастом на крайнюю проверку перед закрытием, когда услышал неровный звук. Он отражался от стен, словно те слова, что Нео говорил себе сотни часов. В них вплетаются капли, точащие камень, и песни стражей. Тик-так.

В камере запах сырости въедается под кожу, порос плесенью на стыках плит чёрным ковром. Джаст кивает сонно, уходит на пост, досыпать. На треснутых часах стрелки, пошедшие зеленью, показывают четырнадцать тридцать, считают минуты секундами, скачут вперёд. Альцест вытаскивает крапчатые перья из трещин в стекле. Лёгкие, едва осязаемые. Три десятка серых, забрызганных будто краской чёрной и двенадцать сгоревших с блестящими, как пайетки на сцене, до сих пор свежими каплями крови. Текут с перьев по запястью, оставляют бледный росчерк. В свете лавы кажется, — стук молотков и тонкая трель, полночь на часах, — золото сыпется с угольных перьев.

Альцест обходит камеру, натыкается на воткнутые копьями ведьмины круги. Собирает, будто нескончаемые, перевязывает кусочками проволоки, спрятанной в сколах стен. Сжимает губы и слышит вновь — стук молотков, натужный скрип шестерни и звон тонкий. У времени здесь свой ход. Он застрял в полночь последнего дня. Кусочки ногтей содранные до мяса, календарь. На десятках камней числа бегут. Комната вращается, показывает ему, подсвечивая крупицами золота в засохшей крови, дни и слова. Они хранят в себе безмолвные крики и шёпот дневной. Смех надломленный ветвится по стенам, обвивает бережно произнесённые другими предложения, улыбки, касания чужих пальцев. Камера трещит, раскрывает пасть. Она говорит с ним.

Часы отбивают полночь.

Альцест стоит в центре камеры с горстью сломанных пополам перьев. Раскрывает ладонь, они сыпятся смогом на пол, вытаскивает осколки из раны, пересекающей линию жизни. Вытирает о штанину. Перевязать нечем. Позволяет крови течь.

Два шага к часам, бегущим быстрее, чем успевают пройти секунды. Круг. Окисленная медь на часовой сыпется, мешается с чёрной пылью. Альцест поддевает стеклянный купол. Тик-так, ход сливается в монолитное гудение. Трещит что-то меж шестерней, высыпается мелкая крошка раздолбленных перьев. Альцест разбирает часы — они едва замедляются, — механизм застывший, покрыт корочкой засохшей крови и влепленными, на манер глаз, разбитыми кусочками малахита. Нанизанные на зелёную проволоку камни и бусины лежат на дне, прикрытые пучком перьев. Вытаскивает сложенные треугольниками огрызки бумаг.

"Фантомы... Ограничить... хуйня какая-то, надо переписать..." рассматривает смазанные чернила, красную линию, перечёркнутую собственной рукой. Он отдавал этот черновой вариант Алфёдову, чтобы сжёг. Видимо, он использовал это для писем и попыток намекнуть, кто отправитель. Альцест искренне считал, что отправлять он будет на чистых листах, а не на клочках, которыми стыдно подтереться. Этот ребёнок. Зачем только приходил и спрашивал, что писать, если в итоге отправил едва ли отредактированное?

"Как погодка?"

Ребёнок.

Часы в тишине гремят, кричат птицами на пустынном кладбище. Альцест перебирает четыре жалких письма. Трёт округлые буквы. Вздыхает тяжело и под грохот очередной полночи складывает во внутренний карман. Он сам вернёт их Нео.

Монолит гудит, бьётся в такт сердцу Джаста. Низко, редко, тяжело. Альцест идёт по пустому, стерильно-чистому коридору. Часы в ушах отбивают, тик-так, по стенам рябью идут их безмолвные голоса. Живут своей жизнью, одичавшие. Одинокое дитя в отдалённой глуши. Альцест затыкает уши от грохота часов. Полночь бьёт. Стены трясутся, но гудят расслабленно. Успокаивают. Письма в кармане хрустят, перетираются камни и снятые медные стрелки тычутся в грудь, будто стремятся проколоть сердце. Воздух холодный и неправильный, сухой, колет лёгкие, словно обиженный кот. Секунды оседают на плечи, давят к земле. Шепчут томно, бессвязные бредни.

"Золочёный трон"

"Не должен"

"Глупый"

Альцеста Монолит тянет вниз. К своему сердцу. Разговаривает с ним фантомным ходом часов, снятыми стрелками чертит круги минут. За волосы дёргает, играет ветром с одеждами. Поднимает в воздух смех полубезумный. Крики Зака, что ищет в пустынной крепости. Шёпот Модди и треск дерева под пальцами Ники. Монолит говорит, что скучает.

Монолит дышит. Слышит. Существует.

Монолит гремит седьмую полночь разбитыми часами, подбрасывает в далёкой камере шестерёнки. Он как ребёнок потерявший друга. Тянет родителей за одежды, кричит и рот тянет в разрезанной битым стеклом улыбке. Ластится как котёнок. Он хочет своё назад.

Джаст спит сидя, закинув ноги на стойку. Альцест даёт ему ещё десяток минут доспать, сам перебирает побрякушки из часов. Маленькие выловленные ценности. И письма. Куча договоров, вырванные из книг страницы. Газетные заметки и обязательно в каждом прикреплена скрепкой небольшая колонка анекдотов. Слова обведены, тянутся загадкой, понятной и ему. Дата, время, причины. Пересказы чужих диалогов на странице гоголевского ревизора. Альцест трясёт Джаста за плечо. Улыбается, говорит, пора идти.

Монолит смеётся. Часы начинают обратный отсчёт.

Тик.

Так.