Он рыдал, проклинал все на свете и зажигал церковные свечи.
Дешёвый парафин сразу расплавился на верхушке, и густые капли сползли на подставку из жестяной крышки. Крупные слёзы стекали по щекам Джесса, путаясь в его щетине.
Казалось, что он плакал кровью. Мученически. Стоило ему сомкнуть веки, как усталые глаза пронизывала жгучая боль; будто каждый сосуд лопался от напряжения, как мыльный пузырь. В отражении он видел две алых бездны, обрамленных серыми синяками, вместо когда-то полных веры, чистых глаз. Но слёзы, что лились рекой, были обычными, солёными, грешными слезами.
И Джесс обязан был попросить за них прощения.
Последняя свеча наконец загорелась после десятка сломанных спичек. Джесс отпраздновал успех криком, и полетевшая изо рта слюна погасила слабый огонёк.
Тонкие свечки задрожали от удара по столу. Джесс согнулся над ними, сжав зубы. Он втягивал воздух, шипел — как дикое животное, сдерживающее себя перед более сильным, могучим зверем.
Огонь грел воздух и наполнял его желто-красными волнами, раскаленной кистью рисуя на освещенной стене острые черты. Тени собирались в кучу, добавляя лицу на стене впадины, морщины и глубокое осуждение. И наконец, размытость во взгляде Джесса превращал портрет у освещенного свечами алтаря в то, что и сдерживало его — вечное, еле заметное наблюдение Бога за каждым его движением, словом и чувством. Только вот Бог не видел, что Джесс, опустивший голову из стыда, также украдкой смотрел на него из-под упавших на лицо волос с жуткой обидой.
Джесс разогнулся, и не зажигая последнюю свечу снова, упал на колени. Ладони соприкоснулись в молитвенном жесте. Он сомкнул веки. Изнеможенные глаза защипало, но Джесс игнорировал дискомфорт. Он вгляделся в темноту, разливающуюся из зрачков и заполняющую взор. Он вспоминал старое учение, вложенное в его голову ещё с рождения.
Человек был отравлен черной плесенью, когда согрешил, и эта плесень называлась тьмой. Она пугала человека с древности, обволакивая его ночью, глядя из далёких уголков пещер и даже выпрыгивая из-под век, когда человек просто хотел отдохнуть. Человек обязан был сталкиваться с непроглядным отчаянием каждую секунду своего существования в наказание за свое непослушание.
Но истинно верующий, истинно раскаивающийся, мог найти выход из этой пучины. Ему просто нужно было закрыть глаза, переборов страх… Встать на колени, унизив себя перед небесами… И умолять о помощи.
– Святый ангеле Христов… Серафиэль.
В черноте вспыхнул калейдоскоп желтых, белых и коричневых пятен. Мерцающие узоры закружились в тёмном водовороте, откликаясь на зов. Яркая вспышка заполнила взор, и из бесформенного света стала чем-то прекрасным. Невероятным. Божественным.
Высокий серебристый силуэт осветил темноту своим присутствием. Невозможно было понять, женский он или мужской – его очертания были острыми и идеально ровными, словно начерченными по трафарету. Нежность и строгость смешивались в холодную беспристрастность. У него были длинные локоны, сплетенные словно из той самой злостной тьмы, окружавшей их с Джессом, а глаза сияли двумя сапфировыми звездами. На его голове, шее и руках висели цепи из сверкающей проволоки, обвиваясь вокруг ангела восхитительными ожерельями и браслетами.
Он был всем, чем Джесс обязан был, стремился и ненавидел быть. Он был совершенством.
Это был Серафиэль. Его наставник, раввин, лелé — его ангел-хранитель.
Джесс подал голос, как испуганный провинившийся ученик перед учителем. Молитва началась слабо:
– Благодетель мой и защитник, к тебе взываю, о тебе мои помыслы, як же через тебя и о Господе Боге. Каюсь искренне в грехах своих.
Тонкая нить протянулась от одной ладони Серафиэля к другой; слова раскаяния нанизывались на нее, как кристально чистые бусины. Серафиэль создавал новое ожерелье, одно из многих, наполненных скорбью, гневом и сожалением Джесса. Михаэль терпеть не мог вид этих украшений и то, что позже они окажутся на шее у его Отца.
Серафиэль был не тем, кто отпускает грехи, он был лишь посредником. Прокурором, записывающим горькое признание перед тем, как передать его судье. Он выслушивал мольбы Джесса и преподносил их Всевышнему, рассказывал Ему о всех проступках его сына и ни разу не передавал Джессу ответ. Сын Божий мог царапать руки до крови и выдрать все волосы, но ангел всегда держал вердикт в строгой тайне. Может, Джесс так и не был прощен за самые первые свои согрешения, и ничего не имело смысла… И всё же, он продолжал:
— Прости меня, окаянного, ибо совершил их не по злому умыслу, но по недомыслию своему. Иже позабых слово Господне и согрешив против веры, против Господа. Молю тебя, светлый ангеле, внемли мольбам моим, прости душу мою. Моли за меня, ангеле святый…
Джессу становилось все хуже. Молитва никогда ему не помогала. Слова не вылетали наружу, а лезли обратно, царапая горло и забиваясь в ком. Силуэт ангела стал расплывчатым и далеким от слез, что снова подступали, он терял связь, он терял смысл зарабатывать синяки на коленях и срывать голос в мольбе, он так больше не мог, не мог, не мог.
Джесс презирал самого себя, это уж точно. Не было в мире никого более жалкого и мерзкого. Но сейчас, в конкретный момент, когда все, что он сотворил — это сжал зубы с кулаками и изошелся слезами, испытал самую обычную злость — неужели он заслуживал такую пытку? Невероятные боль и страдания за чувство, которое у его предшественника называлось «праведным гневом»? Это всё — большое недоразумение. Наверняка Джесс мог решить его с Отцом один на один. Не через Серафиэля. Серафиэль всё переврёт.
– Хватит, – Джесс прервал молитву дрожащим голосом. – Почему я должен отчитываться тебе?
Вечно недвижимый силуэт ангела вздрогнул, его невидимые брови взлетели вверх. Нить в его руках с треском порвалась, и все просьбы о прощении рассыпались по густой черноте, как жемчужные бусины. Джесс почувствовал, как по спине пробежали мурашки, но не двинулся с места и не раскрыл глаз. Он продолжал сверлить ангела взглядом, произнося все более наглые слова:
– Я хочу поговорить с отцом сам. Дай мне увидеть его.
Нет.
Это слово мощной волной омыло разум Джесса, заставив его сжаться от его силы. Холодные руки Джесса начали покалывать от прилившей в них крови. Голова загудела.
— Почему нет?
Ещё одна волна столкнулась с его разумом, сотрясая стенки черепа. Джесс скрипнул зубами, чуть не стерев их до порошка. Острая мигрень опоясала голову жгучей лентой. Молитвенный жест превратился в пару белых от напряжения кулаков.
— Дай мне посмотреть на него! Дай мне задать ему вопрос! Умоляю!
Ангел был непреклонен. Но…
Портрет Бога на стене! Он наверняка наблюдал за ним все это время. Тот самый, что смотрел на Джесса еще до начала этой затянувшейся молитвы.
Джесс попытался открыть глаза.
Крик ужасной боли пролетел мимо даже не дрогнувшего Серафиэля. Джессу показалось, будто кто-то направил огонь свечей на алтаре прямо ему в лицо — его страшно обожгло. Из-под век потекло что-то теплое и липкое. Кровь.
Джесс поднёс скованные судорогой руки к лицу и разомкнул глаза насильно — на грязной стене с обшарпанной штукатуркой не осталось ни следа величественного взгляда Господа. Может быть, его никогда там и не было.
Джесс с грохотом ударился лбом о пол.
– Почему?! Дай мне взглянуть на него! Молю! Молю! Молю!
Он бился лбом о деревянные доски, скрепленные гвоздями, и каждый удар становился громче. Брызгала кровь, пачкая всё лицо Джесса в истеричном безумии, но он не останавливался. Удар за ударом, крик за криком — лицо Джесса превратилось в грязно-красную кашу с сумасшедшим взглядом.
Его вопль заставлял дрожать не только тьму, но и свет вокруг него — крик сотрясал Серафиэля, и звёздная пыль сыпалась крошкой с его широких плеч. Джесс зажмурился, и черты лица Серафиэля приобрели болезненную чёткость; отвращение, осуждение и самолюбие в них стало ясно как день. Ожерелья и браслеты сорвались с него и рассыпались — ну и пусть. Он всё равно хотел лишь украшать себя ими, а не передать наверх. Его безупречная фигура в белоснежных одеяниях, черный водопад из волос и два глаза-сапфира — всё хлам, всё фасад, всё напускная важность, взращённая из страха. Он должен бояться Джесса. Джесс может сломать его фигуру, разорвать его одеяние, вырвать его волосы и выцарапать его глаза. Серафиэль — тот, кто должен стоять на коленях.
Последний удар окровавленной головой о ржавый гвоздь пробил пол, и Джесс улетел в бесконечную черноту. Он падал вниз со стремительной скоростью, вытянув руки; ладони сами тянулись вперёд. В самом низу тёмной пустоты он увидел Серафиэля — крошечного, ничтожного и низкого. Таким он и должен был представать перед своим Господом.
Его ноги глухо ударились о дно, а руки сомкнулись вокруг чего-то холодного, тонкого и беспокойного. Оно дёргалось и пыталось освободиться; Джесс лишь усилил хватку и навалился всем весом.
Нежная ангельская рука вцепилась в ладонь Джесса, пытаясь убрать её со своей шеи.
Серафиэль жутко хрипел, дергая ногами и царапая ногтями руки Джесса. Его чистые, полные веры глаза вылезли из орбит и испуганно уставились на две алые бездны, обрамленные серыми синяками перед собой.
— Ты — тот, кто должен умолять меня спасти тебя, — голос Джесса охрип и стал грубым, как раскаты грома. — Ты, а не я. Бога нет. Я — Бог.
Пальцы Джесса сдавили горло Серафиэля сильнее. Весь мир — в его руках.
– Моли меня! Моли за свою жизнь, ангеле святый! – крик Джесса раздался во тьме и ударил по ушам трепыхающегося ангела, похожего на умирающую птицу.
– Молю! – уродливо прохрипел ангел, опухая и синея.
– Моли меня!
Джесс ощутил безграничную силу, разливающуюся по венам, кипящую в крови, что растеклась по всему его лицу.
– Молю! – на глазах ангела выступили слёзы, такие же беспомощные слёзы, за которые Джесс отчаянно вымаливал прощения.
– МОЛИ МЕНЯ!
Ангел убрал руку и потянулся к лицу Михаэля. Он прикоснулся к его глазам и из последних сил потянул за крепко сжатые веки…
Джесс вздрогнул. Сырой холод атаковал его тело сразу же после пробуждения, пробираясь под кости. Михаэль лежал на полу, поджав ноги, как маленький ребенок. Рядом с головой растеклась бордовая лужа, а пропитанные ей доски оказались расколотыми надвое. Джесс приподнялся на локтях и взглянул на алтарь — все свечи, кроме одной, оказались потушенными. Растопленный парафин вытек из жестяных крышек и расползся по столу.
Джесс подполз к своей кровати и залез на нее, обняв себя. Горькие слезы потекли по его щекам, и он заплакал, лежа лицом к пустой, серой стене.
Он рыдал и проклинал все на свете. Последний огонёк на алтаре бесшумно угас.