Надежда

Вдох-выдох. Песок тихо шепчет под ногами.

Вдох-выдох. В висках пульсирует кровь.

Вдох-выдох. Пот разъедает глаза.

Вдох-выдох. Тимор, Алгос и Морс холодят своим дыханием шею.

Чуждая земля, чуждый язык, чуждые боги — она потеряла всё в тот самый миг, когда союз двух стран ради "святой войны" обернулся реками крови, выжженными дотла лесами и головами людей, покоившимися на кольях.

Старики, женщины и дети в мгновение ока стали рабами, милость, трижды проклятая милость победителя сохранила им жизнь. Вот только стоила ли того жизнь, обрывавшаяся от кажущегося бесконечным пути в кандалах, от изнуряющей работы, где люди умирали на ходу, а всех больных и слабых без промедления ссылали в молебный дом, откуда бедняги никогда не возвращались?..

Мужчины, те, что покрепче да посильнее, отправлялись на рудники — города победителей росли день ото дня. Те женщины, что не были калеками, отправлялись в дом грёз, известно чьих. Этма стояла среди других рабов и прислушивалась к словам, словно мерзкий визгливый крик, срывавшимся с губ работорговцев.

— Я могу сражаться.

На её земле женщина могла выбирать свою судьбу, если, разумеется, доказывала своё право на это. На этой же земле женщина не имела каких-либо прав: ни на землю, ни на свободу, ни на тело, ни даже на слова.

— Я могу сражаться, — хрипло повторяла Этма, обжигаясь словами на таком мерзком и склизком языке чужаков.

Ответом ей был смех. Здесь требовалось вновь доказать своё право, как когда-то давно на родине, единственным способом, который могут признать, — силой. Только вот тело украшено шрамами, иссушено дорогой и голодом. И всё же это было тело воина, сохранившего хотя бы часть былой силы.

Этма не вспомнила слова молитв, когда вышла против работорговца. Ни слова не проронила, когда цепями разбила ему, хоть и не смертельно, голову. За это её избили так, что тело было почти полностью синим и горело, словно в огне. Однако, её услышали. Мужчина, деливший с работорговцами пищу, привёл её на арену.

Песок, пропитанный кровью. Гул толпы, радующейся боли и смерти, словно стая шакалов. Боги смерти, молчаливо взиравшие на бой и знавшие о времени, отведённом каждому из бойцов.

Постель, еда, вода и три монеты за бой. Возможность выкупить себя и уйти по дороге, протянувшейся до самого горизонта, прочь от этого города, от этой земли и от этой жизни.

— Пегниарий? — "Игрушка". Они не считали её за бойца, что уж говорить о человеке. Рудиарий, так назывался человек, смеривший Этму взглядом и назвавший игрушкой, куклой, которая должна кривляться на потеху публике в перерывах между настоящими боями. Тот, другой, выкупивший её у работорговцев, назывался Ланиста. Их же имён Этма ни разу не слышала.

Мужчины стояли и переговаривались; шутя предложили ей самой выбрать себе "оружие", предполагая, что она, подтверждая их оценку, выберет участь актёра, а не воина. Этма взяла два кинжала, похожих на те, которыми ей довелось сражаться на свободе. Смех оборвался, когда мужчины увидели её выбор. Кивок Ланисты и Рудиарий тоже взял меч.

Вдох-выдох. Она считает лишь их.

Вдох-выдох. В висках пульсирует кровь.

Вдох-выдох. Пот разъедает раны.

Вдох-выдох. Мечи жаждут плоти.

Она тренировалась каждый день. Публике не нужен бой, ей нужно красивое представление. Димахер — "носящий два кинжала" — один из самых опасных бойцов, как рассказал ей потом Рудиарий. Это давало надежду на то, что она выберется. Те рабы, что были вместе с ней, но угодили не на арену, а на рудники, бежали. Новости об этом принесли бойцам, чтобы развлечь. Как и вести о том, что всех до единого беглецов поймали и казнили на главной площади. Этма не хотела разделить их участь.

Раб должен забыть свою родину, своих родных и свой язык. За этим строго следили, как и за тем, чтобы каждый из бойцов был сыт, одет и здоров. Они были как скот, за которым ухаживали лишь для того, чтобы в определённый момент пустить на убой. Этма говорила на языке чужаков, послушно впитывая в себя их нравы, обычаи и мерзкий, визгливый язык.

Ночами же она обращала глаза к потолку, скрывавшему небо, и на своём родном языке говорила с Ираанэ — дочерью бога войны, богиней наёмников и убийц. Из всех богов Этма больше всего чтила лишь Ираанэ, которая по легендам искупалась в слезах и крови, прежде чем была признана другими богами первой богиней не супругой или дочерью, а равной.

— Забудь, старые боги не услышат твоих слов, — произнёс Рудиарий.

Он стоял, скрестив руки на груди, и наблюдал за боем двух новичков.

— Боги забыли о своём народе, так к чему же людям помнить их? — произнёс он в ответ на взгляд Этмы. — Запомни лучше тех, чей голод призваны утолить ты и другие, выставленные на потеху толпе на кровавый песок.

Рудиарий жил при арене и отвечал за оружие и подготовку бойцов. Он и сам когда-то выступал на арене, одерживая победы. Одна из них, от лица Императора против чемпиона, выставленного правителем другой страны, принесла Рудиарию свободу.

Он был свободным человеком — гражданином — работал и получал жалование, но больше не ступал на арену, во владения богов страха, боли и смерти Тимора, Алгоса и Морс. Его звали Шигон. Он делил с Этмой не только язык и веру в богов, но и земли. Но не делил желание вернуться на родину, к "проклятым королям", пустившим собственный народ на мясо, и богам, забывшим людей в самую тягостную минуту.

Этма же хранила надежду. Последнюю каплю яда, которую не в силах были забрать ни работорговцы, ни хозяин в лице Ланисты, ни свободные граждане, не считавшие рабов за людей. Выкупить себя и уйти, а если нет, так умереть с оружием в руках, как и полагается детям Ираанэ.

— Я могу сражаться.

Вновь Этма повторяла эти слова. На визгливом и склизком языке чужаков, который едва-едва сглаживался голосом, привыкшим к хриплому, сильному и чёткому языку. Она вызывалась вместо девчонки-новичка, явно умудрившейся прогневать богов. Как иначе можно было объяснить то, что эта хрупкая неумёха оказалась на арене? Или то, что Ланиста успел невзлюбить её?..

Этма вновь вышла на песок, привычным движением сжав оружие. Бой против чемпиона, то, что может поставить крест на карьере, мечтах и надежде, или же то, что может разбить оковы, держащие её здесь. Смерть или свобода. Надежду сложно убить, когда она, словно ядовитый цветок, опутала и сердце, и разум. Этма жила и дышала лишь этой призрачной возможностью освободиться и уйти, вернуться домой, даже если там ждёт лишь выжженная и усеянная костями пустошь. И ради этого она готова обагрить песок кровью, вырвать свою победу из рук чемпиона, даже если для этого придётся вскрыть его рёбра и показать многоуважаемой публике, что и в груди рабов бьются сердца, отравленные и ведомые надеждой.

Вдох-выдох. Тимор, Алгос и Морс холодят своим дыханием шею.

Вдох-выдох. Зрители в восторге кричат и топают ногами.

Вдох-выдох. Кровь застилает глаза.

Вдох-выдох. Этма не может сдаться, её ждёт долгий путь.