Шура встречает нового Соловья – с крыльями, птичьими лапами и вообще таким сказочным, что не остается сомнений что его писал ребёнок – и кое-что встает на свои места.
Например, его невообразимая тактильность.
И старый-то Соловей был тактильным до безобразия – то ущипнет, то дернет за одежду, то просто повиснет у Шуры на плечах как какой-то странный плащ (даром, что длинный как шпала, и тащить того на себе удовольствие сомнительное).
Новый Соловей не то чтобы был хуже – нет, тактильность и непосредственность остались такими же – но новые-старые-настоящие конечности явно давали ему больший простор для действий.
Хватка птичьих лап-ног Соловья была поистине железной. Если бы не способности Шуры, в его плечах явно бы появилось несколько (по четыре на каждом) лишних отверстия из-за новоприобретенной Соловьем привычки пикировать с неба и использовать его как жердочку или что-то в роде. Как будто ему было мало Инги с её сокрушительными скоростными объятьями.
(Хотя, и Инга, и Соловей прекрасно знали, что Шуре это нравится. Не тогда, когда они валят его с ног, и не когда лицом в пол, но как само по себе)
Крылья тоже привнесли в их быт новые привычки.
Сначала, конечно, было неудобно – попробуй поместись на одной кровати с парнем, гигантские крылья которого только сложенными занимают столько же места, сколько два таких Соловья – но решение нашлось быстро. Не в последнюю очередь благодаря всё той же птичьей тактильности.
***
Соловей приглашающе развел руки, и Шура с удовольствием упал в объятья своего парня. Крепкие, теплые и обволакивающие – самое то, чтобы притвориться, что мира за их пределами больше не существует.
— Тяжелый день? – спрашивает Соловей. Шура не видит его лица, уткнувшись носом в изгиб плеча, но чувствует его нежную улыбку.
— Ты прекрасно знаешь, что да, – Шура в ответ ворчит (не по-настоящему серьезно, но устало до нельзя). Ночное дежурство затянулось настолько, что почти стало дневным. Даже рассвет начался – холодный, зимний, пробирающий до костей. Соловью он понравился, но для Шуры рассвет был только лишним напоминанием, насколько поздно они вернутся домой.
— Тогда хорошо, что он закончился, правда? – Соловей мягко трет шурину макушку пальцами, массирует, помогает расслабиться. Шура действительно расслабляется, одним долгим выдохом изгоняя из себя всё напряжение; чувствует, как сами кости его становятся мягче, и разглаживается лицо.
Соловей мягко напевает колыбельную – это похоже на птичье чириканье, но не такое пронзительно-высокое. Шура чувствует, как вибрирует его грудь под ним, как бьётся чернильное сердце напротив его собственного – в четыре раза быстрей шуриного, но это ровная птичья дробь, а не заполошное тревожное отстукивание.
Мягкое шуршание перьев – и их окружает приятная, бархатная темнота. Крылья Соловья смыкаются над ними, и на шурину спину ложится их тяжёлое, живое тепло.
Быстро становится душно, как если забраться с головой под одеяло. Но в отличии от одеяла, золотые крылья Соловья действительно могут остановить любого монстра.
Шура верит. Шура знает. Шура видел.