а дождь каплями ударяется о землю, песнь погибели распевая, что набатом бьёт, туша последние искры души. руками дрожащими к себе прижимая тепло ускользающие, дилюк не верил, что это с ним, сейчас.
это не с ним и не сейчас, лишь кошмара личное мгновенье, что вечностью обернулось вокруг его, душа. до крика, всхлипов страшных. до сорванного голоса, что зовёт. зовёт помочь, выхватить из лап страшных.
просит разбудить утром ясным-ясным.
хочет глаза закрыть, у тьмы-освободительницы пойти на поводу, но последние искорки жизни отца держат в этом подобии и нормального некогда мира.
только потерпи, слышишь, потерпи, боли нет здесь места.
слёзы аккуратно убирает с лица, не дыша совсем, боясь спугнуть мгновения надежды мнимой. не верит и не хочет принимать. он жив и будет жить, встречая новый рассвет в своём кабинете, читая письма старые, устало глаза потирая. вздыхая строго-нежно на сыновей смотря — такие взрослые и такие ещё дети. улыбку тихо пряча, слушая о очередной неделе новой в ордене.
держит за руку, напевая колыбельную из детства светлого, далекого, словно успокаивая, страх прогоняя. ведь тогда это помогало, помнишь же, как переставал боятся грозы страшной, темноты с её страшной красотой. скоро всё закончится, подожди ещё.
останься хотя бы ещё на одно вечную бесконечность со мной.
но тишина окутывает его, оставляя одного в этом мире, маленького потерянного мальчика, что не помнил лица своей материи — нежность севеннего солнца, лучи улыбок и любви — лишь объятия тёплые, смех тихий, успокаивающий. помнил отца — зарево заката после бури, терпкость изысканных вин — строгость и грация виноградников семейных, что многие бури переживали, цвели, за солнцем тянулись.
помнил, но потерял всё, оставаясь в одиночестве безграничном с осколками себя и воспоминаний в руках холодных. — мне жаль, солнце.
и чувствует, как падает в бездну собственную, сотканную из ярких вспышек-воспоминаний, к которым не прикоснуться, лишь холодом ощущая их. без выхода и спасения возможности их перебирая, вспоминая, нанося раны глубокие лишь. потерянный, без огонька спасительного, что мог бы отвести домой, который на руины лишь похож в собственном сознании искаженном. без сил заплутавший, слышит голос тихий, словно маяк в буре страшной-страшной, и идёт спотыкаясь, хватаясь пальцами окоченевшими, прижимаясь. боится, что и он растворится в дымке наваждения, последнее, что заставляло дышать быстро-быстро, бороться до последнего, когда хотелось лишь лечь рядом с отцом, смотря на небо чёрное в ожидании кары небесной — иль дара архонтов — что стать спасением могли бы, забвением вечным от мук выбора и действий во благо, которыми выложил дорожку извилистую в ад кромешный. но чувствует руки крепкие держат, не отпускают, шепча нежно-нежно я рядом, вернись ко мне, люк. собирает по кусочкам истлевшую под апрельским дождём душу. но в ответ лишь тихое
кай его больше нет почему за что скажи что это не правда пожалуйста скажи
а в ответ безмолвие из множества недосказанностей, боли и потерь, о которых сожалеют, с которыми борются, чтобы оставаться тут, чтобы баюкать в объятиях, нежностью окутывая, защищая от мира, от несправедливости. целуя в волосы — всполохи огня потухшего, источника жизни истинного.
— пойдём домой, люк, тебе нужно согреться.
и лишь крепче к кэйа прижимается, рыдая на плече, прося не оставлять его. ты всё, что осталось у меня. ты тот, ради которого я ещё живу.
знает, что понимает он ценность собственную в его криво написанной жизни, что, словно, догорает, оставляя пепел, что на ветру развеется в рассветном небе. но держится, кивает едва-едва, слыша последнее наставления отряду рыцарей и позволяя отвезти себя к ним домой, где витает аромат выпечки, беззаботности, первой влюбленности и напутственных слов.
витало, исправляет себя, но из постоянного и вечного у него осталось лишь имя и переплетённый созвездия их общие, что скрыты тучами тяжелыми. они есть друг у друга, они смогут пережить это, созидая на мёртвом что-то по-настоящему прекрасное, сохраняя любовь их, крепуса, детства в самом сердце. и навсегда.
вместе, пальцы переплетая. холодная комната и тёплые поцелую, что убирают слёзы горькие, соединяют веснушки на щеках в созвездия. заставляют верить, заставляют распылаться огонькам в глазах потухших. таких родными до боли в груди от переполняющей и безграничной любви. пальцами волосы перебирает, успокаивая вновь и вновь.
— вместе мы справимся, всё преодолеем. ты веришь.
верит, верит до последнего слова: открытый, переломанный, доверчивый. кэйа для него: луна далекая и столь близкая, что освещает темными-тёмными ночами путь, не оставляя никогда с первого взгляда, с первого неловкого приветствия. и даже ясными днями наблюдает за ним, следует светлым следом на голубом небе. кэйа это о любви и преданности, о успокаивающих объятиях, долгих разговаривать о прекрасном далеко, а стотысячикрылых, что к солнцу прикоснулись и не сгорели, а стали лишь гореть ярче.
кэйа это всё. это всё.
а апрель догорает в их взглядах, слезами на глазах, поцелуями отчаянными на губах, признаниями искренне-горькими.
и май начинается рассветом пылающим после бури страшной, где нет места им вместе. лишь по отдельности разбитыми.