Улы-улы-улыбнись мне

Пальцы испачканы в меле и отвратительно пахнут мокрой тряпкой, но Арсений продолжает немного нервно мять ткань в руках, пока стоит возле наполовину исписанной доски и ждёт, когда его работу наконец оценят. Математичка ходит по классу, смотрит, как у кого обстоят дела с классной работой, и всё никак не может проверить его решение.

Он рассчитывает минимум на пятёрку, а максимум — на оценку и похвалу, не зря он всё-таки полночи дрочил эти задачки!

Проверив один ряд, учительница возвращается к доске.

— Угу, — она кивает, когда бегло просматривает два решённых неравенства из второй части ЕГЭ, — садись.

Арсений неловко откладывает мел, уже испачкавший все ладони, и, чуть нахмурившись, глядит на учительницу.

— У меня всё верно?

— Да-да, Арсений, садись. Ребята, переписывайте с доски и идём дальше, — она даже не смотрит на него и сразу отходит к другой части доски, чтобы проверить решение его одноклассника.

Белые пальцы снова вытираются о тряпку и после быстро споласкиваются в небольшой раковине, стоящей в углу класса, и Арсений медленным шагом направляется за свою парту, предварительно окинув взглядом свои записи на доске, чтобы убедиться в правильности написанного.

Всё верно, всё хорошо. Даже больше — всё отлично.

Использовав недавно изученный и отработанный метод решения неравенств, Арсений сделал оба примера без ошибок и помарок и пришёл к ответу практически без запинок — они если и были, то никто их не заметил, — а учительница почему-то ничего не сказала... Хотя ещё позавчера ругалась на их класс за то, что они медленно решали такой тип задач, а сегодня даже не заметила, что Арсений сделал так, как она объясняла.

Почему? Может, в решении всё-таки что-то не так?

Арсений, сфотографировав на всякий случай доску, садится за парту и не обращает никакого внимания на нарисованный в тетради писюн авторства его дорогого соседа — Антона Шастуна. Ему сейчас совсем не до этого.

Он открывает последнюю сделанную фотографию и ещё раз анализирует свой ход решения.

Но не успевает сделать это до конца — учительница вырывает его из мыслей своим громким и чуть-чуть писклявым голосом:

— Миша, умничка! — Арсений вскидывает голову и видит, как математичка широко улыбается однокласснику. — Всё правильно решил. Вот можешь же, когда хочешь. Одиннадцатый «А», учитесь, как надо решать: быстро и без лишних разговоров и ошибок.

Довольный Миша в несколько шагов добирается до своей парты и усаживается, откидываясь на спинку стула и начиная перешёптываться с соседом.

— Молодец, — говорит учительница напоследок и берёт в руки сборник задач, чтобы, видимо, найти им новые примеры.

Молодец-молодец. И швец, и жнец, и на дуде, блять, игрец. Только вот, в отличие от Арсения, этот молодец выходит к доске раз в четверть, только когда оценку с тройки на четвёрку надо исправить, а всё остальное время ничего не делает.

И за эти единичные случаи выхода к доске его хвалят? Его хвалят за решение простейших неравенств, которые можно сделать в лоб за минуту?

На душе становится неприятно, и в сердце откуда-то появляется непонятная тяжесть, начинающая давить на его стенки. Постепенно тяжесть превращается в разгорающийся костёр, который, к сожалению, не греет — жжёт внутренности внезапной злобой от несправедливости ситуации.

Арсений сжимает кулаки под партой.

Это его должны были похвалить. Почему он вместо «молодец» и «умница» получил всего лишь кивок и просьбу сесть на место?

Почему решение сложных неравенств не отметили? Почему восприняли как обыденность? Почему, например, после олимпиад учителя зовут его разобрать ошибки и почти никогда не говорят, что у него хорошее количество баллов — достаточное для прохождения в следующий тур?

Почему так происходит постоянно?

«Почему?» — пульсирует в голове и мигает ярко-красным цветом, оттесняя все остальные мысли.

Арсений игнорирует всё, что говорит учительница, — хватается за голову и утыкается взглядом в парту.

Он не первый раз задаётся этими вопросами, далеко не первый, но сегодня — прямо сейчас — это задело особенно сильно. Как будто люди вокруг постепенно клали маленькие гирьки на весы, и в какой-то момент чаша перевесилась, с силой упала вниз и звонко ударилась о поверхность, на которой стояли весы.

И этот звук отпечатывается в его голове и всё стучит и стучит, молотком бьёт по мозгу и не думает успокаиваться, пока не формулируется новый вопрос.

Он недостаточно старается?

Арсений задерживает дыхание и концентрируется на этой мысли, беззвучно проговаривая её снова и снова, прожёвывая и проглатывая. И бесконечно об этом жалея, потому что загнаться во время урока — худшее, что может случиться.

Дома можно, дома он часто бывает один и никто не мешает ему психовать, но сейчас…

— Арсюх, — шепчет Антон, вытаскивая тонущего Арсения из бурлящей реки, — всё нормас?

Но ему не хватает сил: Арсений весит шестьдесят семь килограмм, вместе с мешком мыслей и загонов, который он всегда таскает с собой, хотя и никому не показывает, а сам Шаст тот ещё задохлик.

— Хочешь, в столовку сходим после матеши? — предлагает он и, не получив никакой реакции, тыкает в плечо карандашом. — Спиздим у мелких завтрак или пиццу купим. Ну? — А затем тыкает ещё раз.

— Угу, — всё, на что хватает Арсения.

Учительница тем временем с громким звуком кладёт сборник на свой стол, стукнув корешком о деревянную поверхность, и обращается к классу:

— На доске новое неравенство, более сложное, чем всё, что мы решали до этого, — объявляет она и указывает рукой на написанный пример. Арсений поднимает голову, пытаясь всё-таки отвлечься от навязчивых гадких мыслей, и старается сконцентрироваться на иксах, область решений которых требуется найти. — Такое вполне может встретиться вам в КИМах. Кто хочет попробовать решить?

— Ага, сейчас. Лес рук, — с иронией шепчет Антон и стекает вниз по стулу, чтобы его не вызвали решать.

— Ну что? — учительница требовательно окидывает взглядом класс.

Арсений дёргается, чтобы поднять руку, но что-то его останавливает, и он сидит смирно, уткнувшись взглядом в исписанные страницы тетради. А зачем идти, если в итоге похвалят кого угодно, только не его? Если на его решение просто кивнут и попросят сесть за парту?

— Миш, может, ты? — просит математичка. — Давай.

Ну конечно! Вот пусть идёт этот Миша и решает то, что никогда в жизни не решит без подсказок на каждом шагу, а после этого его ещё и «умничкой» назовут.

В груди постепенно надувается шарик, спирая дыхание и заставляя на глазах появиться маленькие слезинки, — остаётся только надеяться, что он не лопнет внутри.

Арсений незаметно стирает влагу с век и сжимает зубы — не помогает. Шарик продолжает давить на внутренности, прижимает сердце к костям грудной клетки, и становится ещё тяжелее.

Рука моментально поднимается вверх.

— Попов? Ты хочешь решить?

— Нет, можно выйти? — подрагивающим голосом спрашивает Арсений и прячет взгляд вниз, чтобы никто не заметил остатки слёз.

— Выходи. Миша, и ты выходи, только не из класса, а к доске.

Арсений кладёт телефон в карман и быстро удаляется из класса, в последний момент почувствовав на себе взгляд своего соседа по парте. Только бы тот не попёрся за ним — а то Шаст может… Такой до хера эмпатичный и понимающий; и это, конечно, очень хорошие качества, но сейчас Арсению это ни к чему, сейчас ему жизненно необходимо побыть одному. Да, возможно, это приведёт к тому, что он только сильнее загонится, но одному.

В коридоре он замедляет шаг и вслушивается в тишину, которую перебивают только истерично кричащие мысли да раздающиеся из-за прикрытых дверей классов голоса учителей и школьников. С одной стороны, это успокаивает, но с другой — мысли орут громче и чётче.

До туалета на этаже он доходит без происшествий, и там, к счастью, никого не обнаруживается: ни любителей покурить, ни просто заебавшихся учиться, ни пришедших поссать, ни кого-то ещё. Но на всякий случай Арсений закрывает дверь в туалет, чтобы никто мимо проходящий ничего не увидел и не услышал. Не то чтобы он собрался тут чем-то таким заниматься, просто на всякий случай.

Лучше перебдеть, чем недобдеть.

Арсений закрывает кабинку, стараясь как можно тише задвинуть скрипящую щеколду, и садится на крышку унитаза, упирается локтями в колени и зарывается пальцами в волосы.

Состояние хуёвое максимально: живот сводит спазмами то ли от голода, то ли от стресса; шар внутри приобретает такие большие размеры, что ещё чуть-чуть — и разорвётся, да с таким звуком, что вся школа услышит; а голова начинает ныть от роящихся в ней мыслей, которые, даже несмотря на проделанную ещё по пути в туалет дыхательную гимнастику, не хотят успокаиваться.

Господи, неужели он действительно так плохо старается? Неужели он не достоин даже малейшей похвалы? Ни от учителей, привыкших к хорошим результатам своего ученика, ни от родителей, которые точно так же воспринимают его успехи как данность?

Арсений всего лишь хочет, чтобы силы, которые он тратит на это всё, оценивались по достоинству и были соизмеримы с полученной в ответ похвалой.

Он не хочет ежедневно повторять, как мантру, что он молодец, потому что с ним плохо работает самовнушение — по крайней мере такое. Вот если дело касается загонов, то тут уже другое дело, но позитивные тейки как будто проходят мимо.

Как же хочется, чтобы им гордились громко, заметно, а не как привыкли мама с отцом. Каждый праздник они желают ему успехов в учёбе и говорят, чтобы он продолжал в том же духе, но из таких праздников — только день рождения и новый год. А два раза в год слышать похвалу… маловато. Недостаточно.

Внезапно из груди вырывается тихий жалобный стон, и Арсений с силой прижимает ладонь ко рту, лишь бы только этот позорный вой заглушить. Ему нужно успокоиться, а он копает себе яму ещё глубже.

Какой он размазня — правильно отец говорит.

По щекам моментально скатываются крупные горячие слёзы: они падают на прижатую к губам руку и затекают в щель, немного попадая на язык. Влажные следы одновременно жгут и холодят кожу — наверное, из-за открытого окна, — Арсений отнимает руку ото рта и со злостью их растирает по лицу, хотя и понимает: бесполезно. На веках уже скапливаются новые слезинки, мешают обзору — перед глазами вновь всё плывёт; а через несколько секунд взгляд проясняется, потому что на ткани чёрных джинсов образуются два мокрых пятна.

Шарик лопнул. Без звука, но с огромными последствиями в виде постепенно накрывающей истерики.

В голове больше никаких мыслей, но и никакой тишины — перманентный гул, сквозь который едва различимы собственные всхлипы. Возможно, всему виной старые лампы, а возможно, это просто галлюцинации на фоне стресса.

Арсений плачет и плачет, и не знает, как успокоиться — всхлипы становятся громче, и как бы он ни старался, усмирить бурю внутри не удаётся.

Складывается ощущение, что шарик был наполнен водой, и после того, как он лопнул, вся жидкость, что была внутри, теперь слезами выливается наружу. Потому что Арсений сам переполнен эмоциями, которые так долго сдерживал внутри и тщательно утрамбовывал, чтобы увеличить свободное пространство и уместить там больше всякого разного. Теперь места не хватает, единственный выход — выплакать всё.

Поэтому Арсений не останавливается до тех пор, пока не слышит скрип двери.

Сердце подскакивает с такой силой, что рыдания на мгновение затихают, и он вслушивается в то, что происходит за пределами маленькой серой кабинки, которая за последние пятнадцать — или больше — минут стала его укромным уголком.

— Арс, ты тут? — вдруг раздаётся совсем рядом знакомый голос.

Да, в этом мире всё стабильно: Шастун не был бы Шастуном, если бы не пришёл узнать, всё ли в порядке.

Он действительно хороший — возникает в голове вместо всех съедающих мыслей, и Арсений в последний раз, не сдержавшись, всхлипывает и чувствует, как постепенно успокаивается.

— Арсений? — уже более взволнованно зовёт его Антон и подходит к самой двери. Тихонечко стучит и ждёт.

Отвечать никакого желания нет, а тем более открывать дверь — ещё не хватало, чтобы Шастун увидел его зарёванное, опухшее лицо и обстебал. На самом деле вряд ли бы он так сделал, но сердце, привыкшее слышать обесценивание собственных чувств и реакций, боится.

Да, Арсений стесняется своих чувств: он частенько отводит взгляд и сдерживает смех, контролирует громкость голоса, мимику и то, что говорит. Поэтому пусть Антон не мучает его — скажет, что хочет, и уйдёт восвояси.

— Да? — наконец-таки отзывается Арс, приложив все усилия, чтобы его голос не звучал совсем уж жалко.

— Как дела? — Антон по-прежнему стоит рядом и не собирается никуда уходить. Упёртый, блин.

— Нормально.

— А если честно?

Арсений не отвечает — не знает, что сказать, да и молчание кажется самым оптимальным вариантом. Если он начнёт жаловаться, то буря вернётся и снова накроет, а это никому не нужно.

— Хочешь поговорить? — тихо интересуется Шаст. — Если тебе совсем плохо или некомфортно, то я уйду. Я понимаю, что мы с тобой не то чтобы прям близкие друзья, но всё равно вроде хорошо общаемся, поэтому я буду рад как-то помочь… Я могу выслушать, мне несложно, или обняться можем, может быть, тебе станет легче? — к концу своей пламенной речи он уже тараторит, и Арсений не выдерживает: распахивает дверь и затравленно смотрит прямо на него.

— Что ты хочешь услышать от меня? Что я загнался и расплакался из-за пустяка, как девчонка? — агрессивно спрашивает Арсений и плотно сжимает губы, резко вставая с нагретого места. — Да, я вот такой.

Зря он так говорит, и Арс это понимает, но расшатанные нервы играют с ним злую шутку — они не поддаются контролю и заставляют произносить то, что не хотелось бы.

Антон отходит от двери и садится на широкий туалетный подоконник, приглашающе хлопает по свободному месту рядом, но Арсений не двигается: стоит каменным изваянием и смотрит в одну точку — на чужие окольцованные пальцы, лежащие на подоконнике.

— Так нет же ничего плохого в этом, — начинает Шаст, — все люди плачут и загоняются. Я тоже загоняюсь из-за всяких разных вещей, иногда плачу, когда накапливается… Не знаю, что у тебя там случилось, но ничего, что спровоцировало такую реакцию, не может быть пустяком! И, кстати, чувства не разделяются по полу, плачут абсолютно все, и это нормально и даже полезно. Иногда стоит проплакаться, чтобы не доводить до крайности, — он смотрит пристально, и Арсений, всё ещё залипая на пальцах, чувствует его взгляд — кажется, совсем не осуждающий.

И эта откровенность цепляет, а поучительный тон, который обычно так бесит, совсем не задевает, потому что Шаст говорит правильные вещи, до которых сам Арсений всё никак не мог дойти.

— Ты книжку по психологии прочитал?

— Тиктока насмотрелся, — улыбается Антон. — Там вообще-то много полезного говорят!

Он снова стучит пальцами по подоконнику, но этот жест остаётся проигнорированным.

— И из-за чего ты плакал? — бормочет Арсений, обнимая себя за плечи.

— Ну… — Шаст задумчиво чешет подбородок. — Помню, наша школьная баскетбольная команда проиграла в финальной игре с разницей в несколько очков. Мы так долго тренировались, что было пиздец обидно. Ещё плакал, когда ОГЭ по общаге на трояк сдал. Там я, конечно, сам виноват, мало готовился, но всё равно неприятно — все остальные предметы-то на четвёрки, — грустно вздыхает он.

— Так вот почему ты после получения результатов не заходил в сеть целый день…

— Ты это помнишь? — Антон удивлённо смотрит на него, и Арсений немного смущается — уж слишком долго тот не отводит взгляд. Ну, да, помнит. Он вообще-то заволновался, когда не получил ответ даже через полдня после отправки сообщений! — Это же было два года назад… Жесть. Но вообще да, я жойско загнался тогда.

Арсений понятливо кивает и всё-таки перестаёт изображать статую — двигается к подоконнику и осторожно присаживается рядом, на самый край. Подоконник холодный, а вот плечо, к которому он случайно прислоняется, очень даже тёплое, поэтому Арс решает не отодвигаться, наоборот, удобнее садится, точно так же приваливаясь спиной к окну.

— А я загнался из-за того, что Мария Васильевна не оценила моё решение, — честно признаётся он и опускает голову.

— В смысле? Она же пять тебе поставила. Я точно помню, как она пятёрку в журнал рисовала.

— Да нет, я не об этом, — вздыхает Арсений и начинает ковырять заусенец на пальце. — Она… ничего мне не сказала. Ни то, что я правильно всё решил, ни то, что я молодец… Короче, не похвалила никак. А вот Мишу, блять, расхваливала минуты три! Какой он способный ученик — решил простейший номер.

На самом деле он не обижен на Мишу — не его вина, что учительница обратила внимание именно на его успехи. Он обижен на ситуацию в целом.

— А-а-а, понял, — кивает Антон. — Это правда грустно, сочувствую.

Почему-то в словах Шаста не слышится ни смешки, ни иронии — просто спокойный ответ, как будто в ситуации нет ничего необычного, и искреннее сожаление.

— И что, это всё? — Арсений удивлённо поворачивается к нему. — Ты не будешь смеяться над тем, что я из-за этой фигни загнался?

Антон полностью копирует его выражение лица, только брови выше поднимает — ну и мимика! С него бы мультяшных персонажей рисовать.

— Смеяться? Ты что, дурак? Я же уже говорил, можно загнаться из-за чего угодно, и ничего смешного или плохого в этом нет, — Шаст кладёт ладонь на его плечо и мягко улыбается. — Всё хорошо, не переживай.

— Спасибо, — растрогавшись, благодарно шепчет Арсений и двигается ближе. — Давай тогда обнимемся. Пожалуйста…

— Конечно!

У Антона воодушевлённо загораются глаза, и он тянется первым — раскидывает свои длиннющие лапы, одной притягивает к себе и прижимает. Арсений обхватывает его двумя руками и закрывает глаза, чувствуя теперь тепло повсюду: у Шаста тёплые руки, тёплое тело и, что самое главное, очень тёплое сердце — настолько, что температура передаётся и его собственному, растапливая лёд загонов.

Буря успокаивается, оставляя после себя тишь да гладь, а из успевшего надуться нового шарика выходит весь воздух — дышать становится гораздо легче.

И что бы Арсений там ни думал пять минут назад, всё-таки Антон пришёл вовремя. Его удивительная способность успокаивать за считанные мгновения, даже если он сам волнуется или загоняется, работает в любых ситуациях — сработала и сейчас.

Шаста внезапно не хочется отпускать.

Чужие ладони медленно-медленно поглаживают лопатки и плечи, сердцебиение, у которого, кажется, ритм немного быстрее обычного, чувствуется прижатой к груди щекой, а собственные руки удобно лежат на Антоновой спине и лишь сильнее прижимают их двоих друг к другу.

— Спасибо, Шаст. Ты правда помог, — признаётся Арсений и сжимается, проводя макушкой по чужому подбородку.

— Обращайся, — в голосе слышится улыбка, и Арс сам начинает улыбаться — уж слишком хорошо ему после внезапно настигшей истерики.

— Буду.