Утром их казнят, но это будет лишь завтра, а пока у них есть несколько последних часов и общество друг друга.
Ночная прохлада просачивается в камеру из небольшого окошка под потолком, в которое не пролезет даже кот — решетки помешают. Лунный свет падает на пол камеры и освещает то малое, что в ней есть.
Камера просторная и довольно сырая, из-за большой площади не согреешься. Единственное место, где находиться еще более-менее терпимо — это охапка сена в одном из углов.
Никита сидит на сене и красными, из-за полопавшихся капилляров, глазами следит как Юра найденным гвоздем царапает что-то на стене. Он делает это молча и сосредоточенно, а противный скрежет режет слух. В конце концов Юра прекращает и Никита вздыхает с облегчением — скрежет бесил, но сказать об этом было лень. Даже думать трудно, мысли вязко сменяют одна другую не особо сосредотачиваясь на чем-то одном.
Юра бросает гвоздь куда-то в сторону и встаёт, разминаясь. На стене теперь красуется «никита 24 юра 23» рядом с похожими надписями вроде «Ивар 22», «Агата 17», «Господи спаси » и множеством других. Агату Никите почему-то особенно жалко, хотя и не так, как себя с Юрой.
Юра наконец садится рядом и упирается в холодную стену. Никита порывается сказать, что он простудит спину, а потом понимает, что это уже неважно. Колени начинают ныть и парень вытягивает ноги.
Молчание тяжёлое и гнетущее, и в конце концов Юра нарушает его.
— Как ты думаешь, кто на нас донес?
Никита пожимает плечами и отвечает. слова царапают сухое горло. Воды им так и не дали.
— Может, Кир, он в последнее время часто ошивался рядом.
— Мы ведь здесь не за еретичество сидим, так ведь? К чему тогда этот фарс?
— отец Никон сказал, что это по доброй памяти и лучше, чтоб мы запомнились как еретики, а не как мужеложцы. — Никиту передёргивает, когда он вспоминает улыбчивое лицо святого отца и его слащавый голос. То есть детей ебать для церкви нормально, а взрослого человека с его согласия — нет.
— Долбоеб он. По доброй памяти мог бы и закрыть глаза на это. или, сука, хотя бы придумать что-то вместо сожжения — это ж пиздец. — Юра мотает головой, стараясь не думать о том, как завтра он будет гореть, а вокруг будет пахнуть дымом и его палёной плотью. А рядом будет гореть Никита, и это ещё хуже.
Никита переплетает свои пальцы с юриными, а его красные глаза не отрываясь смотрят на окошко под потолком. Они оба худые, они бы пролезли, если бы не ебаные решетки.
Говорить не особо хочется, но и тратить последние часы жизни на молчание хочется ещё меньше, поэтому он спрашивает:
— Жалеешь о чем нибудь?
Юра ненадолго прикрывает глаза и задумывается. Формулировать мысли немного сложно. Не открывая глаз он тихо отвечает.
— И да, и нет. Я жалею по большей части о мелочах. О том, что не завел кота, не научился рисовать. Единственное, о чем я точно не жалею — это встреча с тобой.
Никита чуть сжимает его руку и тоже прикрывает глаза. Возможно, так удастся представить, что на самом деле они с Юрой дома. Или на лесной поляне. Или где-нибудь ещё, главное, чтобы не в сыром подвале.
— Знаешь, если бы мы не встретились, мы бы здесь не сидели.
— Знаю, — кивает Юра. — но я не жалею о том, что между нами было. Я не знаю, что я делал бы со своей жизнью, если бы не встретил тебя. Она осталась бы серой, ты раскрасил ее для меня в яркие краски. — он открывает глаза и поворачивает голову к Никите.
Тот ничего не отвечает и парень замечает его закрытые глаза и выровнявшееся дыхание — он задремал.
Юра переводит взгляд на окошко под потолком. Тучи закрывают луну и становится темнее.
К моменту, когда Никита просыпается, небо становится чуть светлее. Юра уже отпустил руку, а его пустой взгляд направлен на стену с именами. Ник спрашивает пересохшими губами: «Долго я спал?», на что получает лишь едва заметное мотание головой.
Парень замёрз и не чувствует ног, поэтому приходится встать и сделать несколько кругов по камере, благо, площадь помещения позволяет.
Когда кровообращение потихоньку восстанавливается, Никита садится обратно к Юре и тот начинает растирать его ледяные ладони. Даже в этом дубаке юрины руки привычно теплые. Его голова оказывается у Ника на плече, и он слышит тихий голос у самого уха.
— Не хочу умирать.
Ответить на это особо нечего, поэтому парень лишь говорит:
— Я тоже.
А потом у Юры начинается тихая истерика. его всего трясет и он как мантру шепчет: «Я не хочу умирать», пока по лицу катятся крупные слезы. Никита может лишь молча его обнимать и гладить по спутанным волосам. Он ничего не обещает, так как знает, что это будет больно и небыстро. Он не позволяет себе даже произнести, что все будет хорошо, потому что знает, что это не так.
Истерика сходит на нет так же быстро и внезапно, как началась. Юра вытирает лицо рукавом и извиняется. Нику хочется сказать, что он сам чуть не начал плакать, но решает, что истерить все же надо по отдельности и с перерывами, а то так и ебнуться можно. Хотя уже похуй.
Небо в окошке слегка розовеет, а в грудной клетке все холодеет.
Они остаются полулежать в обнимку. Говорить не о чем, поэтому
возвращается тишина. Время совсем не ощущается и непонятно, лежат они так час или пятнадцать минут, а может и целую вечность.
Небо постепенно светлеет и меняет цвет с предрассветного фиолетового на розовый, а затем и на золотисто-оранжевый.
Первый солнечный луч попадает в камеру, и Никита с Юрой не могут отвести от него взгляда.
За дверью слышатся тяжёлые шаги.