индульгенция

он нёс свой убогий крест дворовой псины,

пока я наступал ему на горло.

это было моё снисхождение.

«ну же, вылизывай, блядь».

из записок л.м. от 14.05

Как ни странно, этот чудаковатый Джисон всегда крутится где-то на периферии воспалённого мозга, мельтешит и остаётся замеченным боковым зрением, хочет всеобщего внимания и вроде бы как настоящих друзей.

Ну, знаете, тех друзей, с которыми вы сидите в школьном кафетерии за одним столом где-нибудь в углу, переворачивая тарелку с абсолютно резиновой кашей, пока мимо пролетает кусок хлеба; тех друзей, с которыми вы бежите в детскую раздевалку на самой длинной перемене, потому что это отличная возможность достать свои вейп-поды и перемыть кости несчастной и обиженной жизнью математичке, которая делает варианты контрольной работы вручную, пока вам голову приятно кружит солевой никотин и адреналин, ведь завучи-надзиратели во́ронами с кладбищ всегда ошиваются где-то рядом; тех друзей, с которыми вы никогда не общаетесь вне стен этой гнилой школы.

У всех вечные репетиторы-репетиторы-репетиторы, разговоры о распорядке дня, а соревнование называется «Кто меньше ест-спит-трахается», сборники с вариантами в рюкзаках, псевдозанятость, псевдоподобие насыщенной жизни.

Не будешь как все — тебя выплюнут. Без социума ты пустышка, механизм не работает, если не ломает тебе хребет, пока ты уже блюёшь на чьих-то костях. На потолке кровью рисуется дьявольский оскал, по стенам прыгает всеобщее равнодушие. Везде гуталин, везде грязь, везде пыль. По итогу каждый переваривается в месиво из органов, разлагается во славу капитализму и мировому прогрессу.

Именно к этому человечество шло так долго, браво, давайте же биться в агонии и поднимать бокалы!

Ох уж эти дети в качестве корма с гиперболизированной взрослостью, что идут ровным строем на конвейер по производству животной жестокости. На лицах нет даже намёка на сомнение; они готовы продать свою душу за бюджетное место в каком-нибудь маленьком университете своего отдалённого от большой жизни городка. Это даже не театр — больше цирк.

Чёткий топот их ботинок звучит чуть оптимистичнее и мелодичнее похоронного марша. Их имён никто никогда не будет знать, потому что это миротворцы, служащие для светлого будущего их нерождённых детей.

Малолетние жертвы неоправданной агрессии, они умрут как мученики и попадут в Рай.

Сдохнут, в общем-то. Свиньи на убой. Так их оценивает Минхо.

Бог выше человеческого понимания, но это не упрощает его теоретическое существование для людей. Никто не сводит математику к элементарным действиям с натуральными числами, только потому что у кого-то в голове не укладывается понятие неопределённости. Вот и Минхо в этой школе определённо триедин: он есть Бог Отец, Бог Сын и Святой Дух. Он липкой ненавистью и мерзопакостным страхом живёт в каждом ученике, цепляется щупальцами к спинному мозгу, упивается дрожащими зрачками и слабостью.

Под ногтями теплеет кровь, когда склизкая школьная вода с крупицами песка (или это остатки трупа разлагаются в канализации) обволакивает руки своим холодом. Где-то на затворках сознания Джисон почти истерично хохочет на подоконнике в школьном туалете, болтает ногами, а тонкие щиколотки обтянуты белыми гольфами, он скалит кисло-сладкие десна и выступает в качестве местного шута, а по мнению Минхо и вовсе самой развратной социобляди.

Глаза весело бегают туда-сюда, туда-сюда, а кадык вспарывает нежную шею. Переигрывает и прекрасно знает об этом, чтобы потом увидеть серое от гнева и презрения лицо. Он человек на проволоке, который не боится свалиться и переломаться, потому что в этом есть что-то от поэзии, что-то от романтики, что-то от стыда.

— Лучше бы сдохнуть, — кажется, это Хёнджин приглушённо булькает энергетиком в чёрно-зелёной баночке с ярким неоновым вкусом лимона, — даже представить не могу, что ты трахаешься с этим ублюдком. Ты что, блять, возомнил себя Веро́никой?*

Джисон наверняка пожимает костлявыми плечами и ковыряет заусенец на левом мизинце. Всегда так делает, когда чувствует опасность. Напуганный зверёк, как мило. Руки у него измазаны чёрной ручкой и синяками в попытках нарисовать целые галактики. Выглядит паршиво.

— Я как раз уверен, что сдохну совсем скоро.

— И ты так спокойно об этом говоришь, — нервничает Хёнджин и пинает стену с надписью «Ли Феликс шлюха». У него внутри что-то крошится. А Джисон лезет в карман пиджака и раскрывает зип пакет. — Эй, это что у тебя?

— Не знаю? Кислота, вроде, — отмахивается и кладет под язык крохотную белую таблетку, чтобы раскрасить эту плесневелую школу желчной радугой, чтобы глаза слезились, чтобы сердце орало в ушах, перекрывая глухой писк навязчивых мыслей.

— Е-ебать. Серьёзно?

— Да ладно тебе, всё равно тут тухло.

Не заметить разбитость или скорее разъёбанность Джисона было невозможно. Он эфемерный, полупрозрачный, — протяни руку и она пройдёт сквозь его желудок. Совсем тонкий, чужой в своем теле, испытывающий желание вселиться хотя бы в полудохлую муху. Они забавно жужжат, любят сладкое и мешать людям.

Он тоже любит всем мешать.

Джисон до тошноты хорошенький и на редкость мерзкий мудак. Богатенький мальчик хочет быть покладистым и пресмыкаться до дрожи в перебитых коленках.

Совсем ещё ребёнок, его глаза далеки от осознания. Такие никогда не становится примерными сыновьям/бойфрендами/мужьями, не находят высокооплачиваемую должность; такие застревают в шаге от совершеннолетия, консервируя свою юную красоту.

Джисон — это самая прелестная и ядовитая, но ещё живая бабочка, крылья которой аккуратно раскладывают в рамке, а тело прикалывают, чтобы не вырвался.

Больно, но он любит насаживаться насквозь. На булавки, ножи, члены.

Пожалуй, Минхо отдаёт предпочтение именно таким. В них нет этого неудобного желания жить и бороться когтями, точить клыки — они почти сразу рождаются острозубыми, но с атрофированным желанием к свободе. Подобный феномен своего рода паразитирует где-нибудь рядом и не приносит никакого вреда, стараясь быть удобным всем, даже если ради этого придется пожертвовать своим чудесным телом (лишь бы не лицом).

— Эта школа, блять, живая, она что-то вроде венериной мухоловки, но ты еще сможешь уйти.

— Мы здесь все играем по его правилам, — принимает свою участь со смиренной улыбкой. — На мне это и закончится. Но ничего страшного, если я буду типа местным призраком, окей?

Хёнджин выходит первым, шепча что-то про бестолковый диалог и не менее бестолкового Джисона, а затем боязливо сжимает в пальцах цветастый алюминий, а хочет свою глотку. Не удивляется, когда видит у раковин привычно равнодушного Минхо со своим типичным обдолбанным взглядом и тяжёлыми прикрытыми веками, но у него не хватает смелости выдавить из себя хотя бы жалкое подобие звука — горло сдавливает.

Присутствие Минхо всегда ощущается особенно тяжело, будто в лёгкие напихали свинца или дали надышаться хлором.

Хёнджин (не) сдерживает слёзы. Это Джисон с ним так попрощался. Хочется скулить, но он перешагивает через небольшой порог и исчезает, прикрывая дверь в уборную, чтобы вычеркнуть этот день навсегда.

Никакого Хан Джисона для этой школы уже не существует.

— Да ну хватит. Будь хорошеньким и иди сюда, тебе нечего бояться, я ведь тебя не обижу, — голос Минхо разносится наглым эхом, заползает в каждый уголок и тревожит местных пауков. Парень лезет в карман и нащупывает там ключи от лестницы на крышу. Великолепно.

Одинокая тусклая лампочка, освещающая Минхо так, что он принимает облик Господа, издает щелкающий звук. Потрескивает. Скоро перегорит. Само уродливое, жалкое и очаровательное изящество появляется в измученном лице Джисона. Он с трудом стоит, подкашивается, но смотрит смело, с щенячьим обожанием, повинуется, когда ощущает тяжелую ладонь на своей голове. Ему привычно треплют волосы, перебирают прядь за прядью. Он ожидает, что цепкие пальцы проломят череп и начнут ковыряться в мозгах.

Но если приказать, Джисон опустится на колени и вылижет обувь Минхо.

Самая настоящая породистая дворняжка.

И Минхо молча ведёт его на крышу, пока ученики младших классов носятся под ногами, падают. Кажется, кто-то даже кричит. Интересно, они всё понимают или это просто игра в салочки?

Во рту ощущается тошнота, завтрак, съеденный больше восьми часов назад, и что-то ягодное, сводящее язык судорогой. Джисон надеется умереть в приступе кислотного трипа, чтобы не думать о своей сучьей судьбе, о родителях, о глазах Минхо, которые он, блять, ненавидит больше всего в своей жизни.

Ему бы забыть, как болят кишки после безжалостных ударов, каково это блевать кровью и зализывать себе раны, а потом приходить само́й невинностью и красотой, пока на бёдрах гноятся порезы и укусы, пока он сам разлагается изнутри, как этот труп пятиклассницы. Может поэтому школьная вода так воняет?

Это ведь они во всём виноваты.

Он просто мечтает сдохнуть от рук Минхо. Ему бы никогда не быть воспитанным этим ласковым сибаритом, никогда не держать в руках биту и не видеть кучу трупов во снах.

Замок с ржавым рыданием поддается мгновенно, назло, ведь он ждал, когда же его навестят. Джисон проходит первым, вдыхает душный майский воздух, ощущает спазм в лёгких и слышит копошение за спиной. Минхо настоящий джентльмен, что уж тут, организовал настоящую клетку, в которую все идут добровольно.

— Это потому что я лучше тебя? — Джисон раскачивается с пятки на носок, пока яблоневый ветер расцеловывает щёки. Хоть кем-то он любим. — Или потому что я научился убивать? Боишься, что займу твоё место? Ученик достиг уровня учителя?

— Слишком много вопросов, но ты догадливый. А теперь вперёд.

— О, так ты даже не отрицаешь! — Хохочет, кокетничает и заигрывает со своей смертью, ведь красивые фарфоровые куколки никогда не выходят из образа. — А я так надеялся, что ты меня столкнёшь.

— Это вроде твоего предсмертного желания? — Минхо давится хриплой усмешкой, чиркает зажигалкой и кидает её под ноги. И курить ему уже не хочется.

— Было бы честью.

Он принесёт их в жертву, чтобы потом это место горело праведным огнём. Джисон близок к краю: он перелезает через невысокое железное ограждение, треснуто улыбается и ждёт. А когда ощущает на своих гематомных плечах хватку, тянет Минхо за рукав и шагает вниз, улавливая удивлённый вздох.

А потом всё замирает, чтобы схлопнуться до размеров чёрной атомной точки.

— Джисон! Эй, ты ещё тут?

Это Хёнджин?

Получается сделать неровный глоток затхлого воздуха. Джисон вздрагивает и оглядывается. Кровь везде: она змеями оплетает руки, заполняет уши, пропитывает некогда белые гольфы, капает с потолка и льётся из кранов. Кажется, что школа рыдает кровью, отхаркивает её.

Колени болят. Плитка холодит кожу, не скрытую тканью строгих шорт.

В зрачках носится безумная психея, потому что рядом лежит Минхо с перерезанным горлом.

Это всеобщая индульгенция.