уилл был настолько занят наведением порядка в лазарете, что едва не пропустил этот дивный вечер. сквозь широко распахнутые окна влетал легкий, пахнущий свежестью и наступающей ночью ветерок, вокруг домика благоухали высаженные детьми афродиты розы, и где-то вдалеке лениво стрекотали цикады. небо окрашивалось в глубокий синий, по краям переходящий в иссиня-черный цвет, на котором уже начали зажигаться редкие звезды. лагерь окутала сонная тишина, усиливавшая любой шум, будь то слишком резкое дуновение ветра или вскрик потревоженной птицы, во много раз.
солас высунулся из окна по пояс, обеими руками упираясь в широкий подоконник, чтобы полной грудью вдохнуть этот терпкий медовый воздух, являющийся спасением после дня в пропахшем лекарственными запахами лазарете. стрекот цикад слился в один диковинный гул, в котором, лениво прислушавшись, сын аполлона с удивлением начал разбирать нестройную песню:
— extralucide, la lune est sur la seine, la seine, la seine... — тихим эхом, становившимся все громче разливался чей-то звонкий задорный голос откуда-то из пышных розовых кустов.
уилл непонимающе нахмурился, вперив бдительный взгляд в сгущающиеся сумерки — кто мог распевать песни в такое время, совершенно не боясь быть сожранным гарпией(хотя сейчас они уже в конец обленились, но шанс попасть к ним в лапы никогда не был равен нулю)?
шорох в кустах дал ответ на его немой вопрос — мелькнул ярко-фиолетовый рукав пиджака, а следом показался его хозяин: освещенный бледными лучами луны, широко расставив руки, облаченные в перчатки без пальцев, нетрезво, но вместе с тем невесомо кружась и покачиваясь, похожий скорее на призрака, чем на человека, с задорным блеском в глазах и ярко-алыми, со стертыми следами помады, губами, в чьей руке покоилась полупустая винная бутылка, распугивал обитателей кустов роз октавиан. обычно идеально уложенные волосы растрепаны, белая рубашка расстегнута едва ли не наполовину, на шее болтается развязанный галстук, длинный фиолетовый пиджак с закатанными рукавами кажется еще больше чем обычно, такие же фиолетовые штаны раздражают уилла не меньше, а на белых когда-то кедах виднеются зеленые травяные следы. у соласа в ту же секунду возник миллиард вопросов: куда он мог направляться в таком официозном виде, и что сделало его столь... небрежным? где несносный римлянин достал вино? почему он вообще решил накидаться? и на кой черт он вымазал губы этой пошлой бордовой помадой?
октавиан был последним, от кого уилл ожидал подобной странной выходки, поэтому сейчас лекарь со смесью необъяснимого восторга и любопытства наблюдал за поющим авгуром. его голос — высокий и чистый — совсем не под стать его собственному, который и одной ноты нормально не мог вывести, стал еще одним неожиданным сюрпризом для уилла.
— tu n'es pas saoul, — на этих словах он, крутанувшись, несвойственно себе, совсем по-девичьи, хихикнул, словно понимал текст, иронично над ним глумясь.
— ты еще и французский знаешь, — пораженно прошептал уилл.
— paris est sous la seine, la seine, la seine, — его легкая, эйфорическая радость, заставлявшая его плясать под луной, передалась и уиллу.
он сложил руки, поудобнее устраиваясь на подоконнике, и с теплой улыбкой наблюдал за этим странным действом: вот октавиан нетвердой рукой подносит к губам бутылку; по подбородку течет тонкая красная струйка, так что и не поймешь — перед тобой беззаботно веселящийся юноша или элегантный вампир.
его песня легкой тенью летала над уснувшим лагерем, иногда запутываясь в длинных стеблях роз, но тут же снова взмывая к луне:
— je ne sais, ne sais, ne sais pas pourquoi on s'aime comme ça, la seine et moi, — еще один поворот, руки широко расставлены — ни дать ни взять диковинная райская птица, и внезапно его незабудковые глаза сталкиваются с глазами уилла.
октавиан замирает, неловко прижимая бутылку к груди, и уилл уже испуганно думает, что этот момент чужого счастья бесповоротно разрушен, но что-то такое же мальчишеское и легкое побуждает его исправить ситуацию:
— je ne sais, ne sais, ne sais pas pourquoi on s'aime comme ça, la seine et moi, — неуверенным голосом, совершенно вразрез с нотами вторит он.
и римлянин расплывается в такой до щемящего нежной улыбке, подлетает к окну и своим уже певчьим голосом, протягивая к нему руки, продолжает:
— extra, lucille, quand tu es sur la scène, la scène, la scène. extravagante quand l'ange est sur la scène, la scène, la scène, — и уилл так по-дурацки хватается за него, не обращая внимания на ледяные пальцы, шагает из ставшего уже каким-то нереальным и блеклым лазарета на сцену, которая сейчас принадлежит только им.
быть может, певец из соласа совсем никудышный, но он неплохо умеет танцевать и сейчас, забыв обо всем, кружит этого худого, как щепка, и пьяного, как подросток, римлянина среди колючих кустов. руки над головой, оба отходят на шаг назад, и снова сталкиваются; поворот, слегка неуклюжий, но октавиан прекрасно держится, еще и петь умудряется:
— je ne sais, ne sais, ne sais pas pourquoi
on s'aime comme ça, la seine et moi, — и, боже, как же красиво он улыбается, кажется, уилл тоже пьян, пьян от этого вечера и его просто потрясающей улыбки, и этой песни, и даже этих розовых кустов, которые поначалу так его раздражали...
и все словно бы отходит на второй план, становится совершенно не интересующей его мизансценой, пока в мире есть этот дурацкий непутевый октавиан, пьяно цепляющийся за его халат и лишь каким-то чудом не путающийся в собственных ногах, пока он поет ванессу паради на чистейшем французском, он понимает, что все это чертовски неправильно, и от этого ему становится хорошо просто до безумия. и даже когда октавиан неловко тянется к нему, обдавая запахом вина, роз и жасмина, оступается и утыкается ему в плечо, уилл может с непоколебимой уверенностью сказать: да, это правильно. вся их несуразность и неправильность в момент стала настолько естественной, что жизнь, в которой не было этой песни и танца кажется не больше, чем шуткой.
— sur le pont des arts mon cœur vacille entre deux eaux, l'air est si bon, cet air si pur, je le respire, nos reflets perchés sur ce pont, — заканчивает авгур, слегка запыхавшись.
еще несколько секунд они стоят и смотрят друг другу в глаза, и невольно уилл замечает, как осиротел мир, когда октавиан допел песню, а потом он подается вперед, утыкаясь ему в плечо, и начинает смеяться — так же легко и заразительно, будто серебряный колокольчик.
уилл кладет руки на его острые плечи, слегка придвигая к себе, и оба теперь смеются, непонятно из-за чего. октавиан прикрывает рот рукой, и солас в который раз задается вопросом, откуда у него эти гребаные перчатки без пальцев.
римлянин замолкает так же внезапно, и тихо говорит только ему одному:
— я еще песни знаю. спеть?
— конечно, — и то, с какой готовностью и жаждой он это сказал, удивляет самого лекаря, — конечно спой, у тебя такой чудесный голос...
— правда? — даже в лунном свете видно, как зарделись его бледные щеки, — а ты не поешь?
— совсем, — грустно кивает уилл.
— сын аполлона, который не умеет петь, да ты же такой один на миллион! — восхищенно восклицает октавиан, и солас только диву дается, как можно было найти что-то необычное в его неумении петь, — нет, правда, это просто фантастика, — он пьян, и его слова жарче и живее чем обычно, — но тогда я буду петь для тебя!
— конечно, — от широкой улыбки уже болит лицо, но этот римлянин с каждой секундой заставляет его улыбаться все шире, — только подожди, ты что, правда знаешь французский?
— oui, mon trésor, — коротко кивнул он.
— ничего не понимаю, но звучит потрясающе, — восхищенно выдохнул солас.
октавиан ответил ему своей прекрасной улыбкой, прикрыл глаза, набрал побольше воздуха в легкие и тихонько начал:
— d'accord, il existait d'autres façons de se quitter, quelques éclats de verre auraient peut-être pu nous aider, — его чудесный голос наконец наполнил собой воздух, преображая мир.
уиллу казалось, что даже краски стали ярче. они легонько покачивались, стоя на одном месте, и сын аполлона только сейчас понял, что они все еще держатся за руки. но если октавиан не обращает на это внимания, пальцы можно и не разжимать, верно?
— dans ce silence amer, j'ai décidé de pardonner les erreurs qu'on peut faire à trop s'aimer, — лара фабиан в его исполнении звучала ничуть не хуже ванессы паради.
уилл все еще до конца не верил в реальность этого момента — такого безумного и трепетного одновременно, что, по сути, все эти звезды, цикады и розы сверкают, стрекочут и пахнут лишь для них одних. он ощутил себя героем сопливого романтического фильма, вот только... все было слишком замечательно, для того чтобы он мог позволить себе быть недовольным и язвить в своей манере. их с авгуром каким-то образом затянуло в эту постановку, и они совершенно случайно выучили свои роли наизусть, потому что лишь идеально зная исход, можно все вот так вот сломать, как это сейчас сделал октавиан: он чуть сжал его пальцы, привлекая внимания, а потом, слегка наклонив голову вниз, посмотрел на соласа так, что из него вышибло весь дух, а сердце остановилось.
— je t'aime, je t'aime comme un fou, comme un soldat, comme une star de cinéma, — его голос стал громче и мощнее, пробираясь в каждую клеточку тела, чтобы наполнить ее невероятной силой.
уилл впервые слышал, чтобы песня звучала настолько... осознанно.
— je t'aime, je t'aime comme un loup, comme un roi, — ему кажется, или октавиан теперь стоит к нему чуточку ближе?
октавиан, который знает французский... уилл был слишком очарован этим вечером, что потерял всякую наблюдательность и бдительность. ну конечно! это была не песня, это было признание. и эта мысль пронзила насквозь, сбила с ног: все было так легко и просто — пазл сложился по мановению руки, теперь он понял, к чему этот отвратительный костюм, вино и помада. все вопросы пропали сами собой. уилл обожал и ненавидел этого римлянина за то, какой он чертовски умный и тупой одновременно. возможно, он бы даже придушил его, но был слишком счастлив для этого.
— je t'aime, je t'aime comme un fou, comme un soldat... — практически едва уловимая нотка грусти проскользнула в его словах, авгур покачал головой, как будто песня была для него чем-то далеким и в то же время знакомым.
солас, точно так же как и он, сжал его ледяные пальцы. октавиан обескураженно замолк, обрывая самого себя, и удивленно на него посмотрел. уилл кивнул, всей душой надеясь, что он поймет, он же такой умный, почти гений, ну же, пожалуйста.
с секунду он все так же озадаченно смотрел на него, а потом, крепко зажмурившись, обхватил его лицо обеими руками и поцеловал.
да! боже, как же уилл любит этого умного идиота.
октавиан сцепляет руки кольцом и виснет на нем, утыкаясь носом ему в шею.
— да ты же чертовски пьян, — смеется уилл прямо в его золотистую макушку.
— мы оба, уилл, мы оба, — поправляет авгур его.