— Скажи, что я тебе нужна.
— Не нужна, — лжёт.
Вокруг — горящие здания, заставляющие выворачиваться нутро крики людей, запах горящего тряпья и кожи. Освещением служат взрывы, свистящий звук бомб давит на уши периодически, а под ногами скоро разверзнется пропасть.
Всё это — из-за неё. Из-за монстра, без остатка поглотившего в фиолетовую пучину смерти некогда милую девочку; из-за безумства учёного, решившего вдруг поиграть в Бога; из-за города, выпускающего из своей утробы только психопатов (потому что других он жуёт, перемалывает гнилыми зубами трущоб и кидает в отходы).
— Скажи.
— Не нужна!
Он вздрагивает от очередного взрыва и звучного голоса генерала, отдающего приказ уничтожить. Она смотрит, не моргая, и в её глазах мешается боль, отчаяние, мольба. Она решает про себя что-то, улыбается одними губами и отводит опустевший взгляд в бок. Там — кровь, стоны и хруст. Там — темно, ни единого луча солнца (их не было уже много лет), приказы отца и столкновение тел в бьющей, агонистической идеологии смерти.
Он не уводит глаз, просто не смеет. Помнит её касания, смех, обещания и клятвы о том, что они никогда не оставят друг друга, что граница и геноцид им мешать не будут, что спасение — высший приоритет. Он помнит её красоту, сияющую ярче забытых звёзд и дробящую кости на мелкие атомы; она заменяла им небо, горы, реки и шум природы, ставшей далёким воспоминанием.
Её взгляд начинает метаться по дыму, искрам, пороховым облакам и застывшим силуэтам и вновь останавливается на нём. Она смотрит, словно впервые его видит, а в глазах — пламя войны.
— Ты же любишь меня.
Ему кажется, что мир начинает вертеться, превращаться в спираль, уносящую ввысь, к воротам Рая. Их Рая.
Как тогда, в первый раз. Когда она, удивлённо и немного неловко споткнувшись о перила крыш, сказала: «я тебе нравлюсь, да?» и чуть с них же не упала, получив утверждение. Когда она, случайно (думается теперь, а случайно ли?) сжигая очередной прототип, делала жалобные глаза и с вопросом: «ты же на меня не злишься?» не отпускала до тех пор, пока не получит успокаивающее «нет, конечно». Когда все их ссоры вырубались с корнем, не начавшись, потому что она умело затыкала недовольство страстью и заставляла всех слышать, как сильно они друг друга любят. Любили.
Она делает шаг вперёд, он — два назад, туда, где периферия зрения замечает выход.
— Не люблю.
— Лжец!
Она подаётся вперёд, сжимает кулаки и готовится нападать, чтобы выбить всю правду. Крылья за её спиной в гневе дрожат, перья готовы стать всережущими кинжалами или фонарями-душеглотателями. Волосы, собранные в косы, электризуются ненавистью, и передают её всему телу.
Она прекрасна. Не знай он её достаточно, тотчас бы упал к ногам и стал молить о прощении; но разум противиться силе, вине и сердцу, заставляет сделать обдуманный шаг и приготовиться отражать. Три раза время не на его стороне, не ему помогают рефлексы, и он три раза сгорает, тонет и оказывается растерзанным. Три раза он возвращается в этот момент и слушает, как она просит сказать о любви хотя бы ещё один раз.
— Скажи, что любишь меня.
— Это неправда, — врёт.
— Что нужна тебе.
— Так же, как опухоль в мозге.
— Скажи, чёрт возьми!
Её броня трескается, рассыпается в пепел, которым усыпана земля, и он видит, как перья покрываются грязью. Они поднимают все остатки жителей этого города, делают их оружием смрада, ядовитых паров и липкой, безрассудной, слепой надежды. Ему известно, как эта големная мерзость ударит, куда и в какое время. Он пробует в четвёртый раз — выходит, созданное ею существо падает вниз, в реку отходов.
Она падает на колени, укрывается облезшими крыльями, утыкает лицо в ладони плачет. Так горько, что ему кажется, будто всё, что происходит и будет происходить вокруг так неважно, так мелко в сравнении с её муками. Её хочется схватить за руку, вырвать из чернильной оболочки и сжать, спрятать ото всех, позволить себе стать её рыцарем снова.
Как каждый раз, когда она делала вид, будто ей нужна помощь, только чтобы затем обнять и в утрировано милой манере сказать: «что бы я без тебя делала». Как каждый раз, когда она позволяла носить себя на руках, целовать до тех пор, пока не кончатся силы, и засыпать вместе, завернувшись в одеяло и подушки так, будто они лежат в гнёздышке. Как каждый раз, когда они спасали кого-то вместе, и он ловил её благодарный за выручку взгляд и лёгкий поцелуй на щеке.
Он подходит, говорит, что ещё не поздно это исправить. Это — её, разруху и сгоревшие мосты.
Он чувствует свою кровь, и всё идёт по четвёртому кругу — крики, ярость, монстр, победа, слёзы. Он стоит поодаль, упершись ладонями в бёдра, ловит воздух и считает возникшие перед глазами круги и хватит ли силы покинуть этот проклятый Колизей туманного смога.
— Мне просто нужно это услышать.
Она говорит настолько тихо, что кажется, будто это шёпот былых времён.
— Не люблю, — отвечает он. Потому что если не будет врать, не сможет её отпустить. Не сможет её отпустить — конец этой петле никогда не наступит.
— Почему ты так говоришь? — она дёргает голову вверх, глотает всхлипы и выглядит несчастнее грешников. — Почему так сложно сказать правду?
— Это и есть правда.
— Ради меня! — и повторяет почти не слышно: — Ради меня, Экко.
Для него это словно удар под дых. Он не слышал своего настоящего имени слишком долго; настолько, что даже забыл его. Ведь их имена знают лишь ангелы, и она — самый настоящий херувим. С до всего этого безобразия белыми крыльями, целью всех спасти и ранимой душой; с огромной любовью в сердце, даром очаровывать самые чёрствые души и взывать к совести у самых подлых из них; со способностью дарить путь, цель в жизни и убеждать в том, в чём убедить нужно.
Да, она — ангел. Проблема в одном: её воспитывал Дьявол.
— Экко, ради меня. Скажи, что любишь.
— Я любил, — признаётся он тихо. Настолько, чтобы она не могла услышать; та слышит, расцветает чистейшим светом и спрашивает, оказываясь слишком близко:
— А сейчас?
Он тонет в фиолетовом омуте.
— И сейчас люблю.
Её губы ловят этот ответ, оставляя вкус крови, горечи и пороховой смеси.
На пятый раз он уходит, делая вид, что в проклятом Колизее туманного смога нет никого, кроме призраков далёкого прошлого.