Светлейшая Фелиция медленно и верно катится под откос.

Феликсу — великому нумерованному императору Феликсу — хочется спать. Он засыпает прямо в кресле, в полусне разметав кучу бумаги по столу; очки съезжают на кончик носа, обнажая страшно выглядящие темные круги под глазами.

В тюремной камере у редактора газеты все увеличиваются стопки газет; желтые таблички «читай, пожалуйста», «ну читай» с аккуратно нарисованными тушью улыбками заменяет криво вырезанный кусок все той же газеты с лаконичным «читай».

А злые языки шепчутся — и в богатом дворце, и в подворотнях на окраине, шепчутся, поднимая острые морды к умирающему небу, и не боятся…

***

Всю свою короткую, странную жизнь Крыса прожила взаперти. Когда Крыса появилась, небо было удивительно белым; потом возникло все то, что ей было знакомо — и одновременно чуждо. Дома. Статуи. И бесконечные ряды точно таких же Крыс с зелеными стеклянными глазами.

Первоначально Крыса не понимала, где она. Кто она? Где она? Кто все эти люди-крысы? Почему она тут? Но, разумеется, никто не дал ответа. Молчало тихое зеленое небо, молчали мертвые морды зверей, вырезанных из камня, молчал даже великий вождь; из его глотки вырывались только хвалебные песни самому себе, не особо связные и совсем не важные для Крысы.

А потом она проснулась в лесу. Лес был безмолвным и странным, и каждый звук, что издавала Крыса, далеко разносило эхо. В лесу никого не было, но не отпускало постоянное ощущение того, что кто-то незаметный наблюдает за лесом; и Крысе, надо сказать было страшно. И странно.

В лесу она и назвала себя Крысой. У нее не было родного имени, не было живых глаз, не было никаких понятий о мире, в котором она вела свое существование. Крысе хватало и леса с его вечной тишиной — там, по крайней мере, ничего не приходилось искать.

В лесу был дом. Старый, со скрипучими деревянными досками, но относительно чистый, пусть и пыльный, и всегда пустой. Крысе это нравилось, ведь дом был местом, где можно спрятаться и не бояться, что тебя найдет кто-то из невидимых безмолвных наблюдателей…

В доме были пыльные подоконники, стол и два стула. Жил ли кто-то в этом доме? Крыса не знала, да и не хотела знать. Её устраивало просто приходить туда и сидеть сколько захочется. Иногда в доме она чувствовала чужие запахи — металл. Какая-то гниль. Плесень. Корица. Смерть.

Как пахла смерть? Что ж, у Крысы был хороший нюх. Смерть для Крысы пахла холодом и чуть-чуть сталью. Это было страшно… нет, не страшно. Странно.

Но у Крысы все еще были две шкуры, и это значительно затрудняло ее существование. Каждый раз, перешагивая с границы леса на холодный зеленый камень мостовой, Крыса задавалась вопросом — как долго она останется тут? Когда она сможет уйти в лес и больше не возвращаться?

Судя по всему, нескоро.

***

— Товарищ Куромаку?

Куромаку оборачивается. Перед ним — Курон, тихий, услужливый и постоянно беспокойный. Впрочем, и у самого Куромаку множество поводов для беспокойства… Сколько дней он не спал? Кружка с липкими разводами кофе едва не опрокидывается — король треф успевает придержать ее тонкими, дрожащими пальцами.

— Товарищ Куромаку? — повторяет Курон, нервно взглянув на правителя. — Есть новости о…

— Что? — Куромаку встает, и его движения отдаются болью в спине. Только сейчас он замечает, какой же все-таки Курон низкий… Закатное солнце — неприятное, но, слава богу, не ураган — уходит тихо и ровно, заливая кабинет желто-оранжевым светом. Куромаку это не нравится, и он бы предпочел задернуть шторы, но как же болит спина… И он просто не в силах дойти до окна и сделать три движения рукой.

— Есть новости касательно государства товарища Ромео. Верона пала.

До Куромаку не сразу доходит смысл сказанного.

— Как? — лениво интересуется король. А потом осознает — и сердце камнем летит куда-то вниз.

— Территория государства опустела; товарищ Ромео и его подданные не найдены. Однако постройки не тронуты. К сожалению, ничего, указывающего на причину, мы не обнаружили.

— Курон? — пусто зовет Куромаку, сверля взглядом стену. Не то чтобы он был сильно привязан к Ромео, но это… это… Понимание того, что с Куроградом, безопасность которого он так старался установить, может случиться точно такое же… происшествие, обрушилось на Куромаку внезапно. Что это было? Они погибли? Кто-то напал? Карточный мир, этот «чистый лист», просто проглотил жителей Вероны, будто их и не было?

Куромаку не думал, что будет когда-либо так сильно бояться за Куроград. Все всегда было продумано, все причины были ясны для него, его государство было сплоченным и защищено; но его пугало то, что он просто не знал, откуда придет беда. Были ли то братья-клоны, решившие захватить власть над Вероной? Если да, то кто из шести оставшихся, и почему там так чисто, по словам Курона… Сбой в Карточном мире? Какая-то внешняя незнакомая угроза?

Что и как?

— Курон, — хрипит Куромаку, — свободен.

Это происходит не со мной.

Этого не может быть.

Это…

Едва Курон уходит, осторожно закрыв дверь, Куромаку валится обратно в кресло и кричит. Кричит во всю мощь своих легких, опрокидывая злосчастную кружку с кофе; и это все происходит не с ним, и ему не хочется слышать ничего ни про Верону, ни про Куроград. Хочется просто закрыться в панцире и кричать, кричать там, пока не закончится воздух — а потом наслаждаться тишиной, наслаждаться пустотой своих мыслей, и ради такого можно даже вытерпеть чертов закат… И вой громкоговорителя, и следующий за ним шторм, и горький вкус кофе, от которого больше не бодришься, а просто хочешь спать, спать, спать… И не просыпаться.

Курон вздрагивает за дверью кабинета.

К работе Куромаку больше не возвращается.

***

Химера стоит посреди белых очертаний построек. Никого. Зачем эти гнезда, если никого нет? Голова болит после очередного приступа, и пора уже запомнить, что это место для Химеры бесполезно.

Химера уходит, и шаги ее долго разносит по Карточному миру эхо; но самой Химере шаги не слышны, как и все прочие звуки. Её это устраивает: звук и тем более цвет — боже, не надо вспоминать эти приступы — ей не нужны. Хватает и черного безмолвия пустого мира.

***

В Зонтопии туманно.

И у Зонтика остается один день до того, чтобы наконец-то открыться подданным. Перебороть себя и сделать это... Но навязчивые мысли и страхи все равно лезут в голову, и от них не избавиться. У него остается один день. Последний день его жизни-в-панцире, когда он может закрывать свое лицо и надеяться на Алебарда... нет. Алебарда уже нет, и его стоит забыть на это время. Хорошо всё-таки, что Зонтик предусмотрел все.

На площади - все та же художница. Мантия. Зонтик нервничает, но заговорить с ней все же стоит; на секунду страшные картины горящей Зонтопии сменяются какими-то излишне яркими, где они с Мантией весело болтают обо всем на свете... Но захочет ли она с ним говорить...

 - Э-э, - Мантия оборачивается и смотрит уже не так дружелюбно, как в тот первый раз, - можно посмотреть на ваши картины?

 - Что вам надо? - недоверчиво спрашивает художница, откладывая кисти. Зонтик кидает мимолетный взгляд на холст и вмдит все ту же статую. - Если...

И валету в ее голосе слышится недоверие, жесткость, плохо скрытая враждебность - всё, кроме той радости, что Зонтик слышал тогда.

 - Вас зовут... Мантия?

 - Что вам надо? - повторяет зонтопийка, сжимая кулаки. - Если вы пришли не за картинами, вам следует уйти.

Кто-то из прохожих с интересом наблюдает за разговором; наконец он подходит к Зонтику и Мантии. Валет краем глаза улавливает, что незнакомец непривычно высок для Зонтопии. Зонтик разворачивается, вглядывается в лицо, и, пораженный неожиданной догадкой, зовет:

 - Пикадиль?

Но Пикадиль спешно уходит, оставляя Зонтика таращиться на толпу прохожих, пока Мантия сзади собирает холсты в сумку.

 - Подождите... - мямлит Зонтик, снова обернувшись к художнице. - Вы-вы же не держите на меня зла?

 - За что? - устало фыркает Мантия, вешая сумку за спину. - Я вижу вас третий, если не второй раз в жизни, о чем вы вообще?

Она уходит - а Зонтик в растерянности стоит, наблюдая за тем, как Мантия идет прочь от него, видит всю ту же высокую фигуру и приветственно поднимает руку. А потом они с Пикадилем хохочут, обнявшись - и куда подевалась вся жесткость, хочется спросить Зонтику?

Зонтик идет. Идет, вчматриваясь в лица прохожих - хорошо бы встретить кого-нибудь знакомого... Например, Армета. Куда он делся после той памятной встречи? Кажется, Полдрон упоминал его в разговоре... Точно не в положительном ключе. А где Полдрон? Все так же ходит на собрания Искателей Правды?..

Зонтик дергается. Точно. Искатели Правды. Они все еще функционируют? Стоит ли их опасаться? Поверят ли они ему... А они вообще все еще существуют? Куда делся Щит?

Щит. Зонтик видел его еще ребенком - и, честно признаться, его пугал Щит. Как он так изменился за какие-то... как, кстати, в Карточном мире течет время? И Щит, и Полдрон, и Мантия выглядели относительно молодыми, но вот... как его звали? Вроде бы Хундсгугель - а куда он делся?

Бессвязный поток мыслей. Вопросов у Зонтика больше, чем ответов, и где же искать их? А ведь завтра он уже начет по-настоящему править страной... Справится ли он? Может, стоило оставить Алебарда и не беспокоиться за Зонтопию? Но ведь...

День проходит пугающе быстро, и Зонт сам не замечает, как оказывается в замке. Сняв плащ, он долго рассматривает грязную драную ткань. Расставаться с плащом тяжело, но всё же...

Пусть это будет как-то... символично, что ли. Зонтик собирается с духом и кидает плащ в ящик - а потом долго смотрит на стену, смотрит на ящик, из которого одиноко свисает когда-то бывший темно-синим рукав.

Валет треф обессиленно валится на кровать - зря он завел разговор с Мантией. Совсем не умеет общаться с людьми, будто бы это не он поднял на бунт множество зонтопийцев... Может, стоило бы вернуть Алебарда? Или стоит хоть что-то сделать самому?

Зонтик тянется к генератору, берет его и вертит в руках. Генератор горячий. Хватит ли энергии на... Нет, нет, Зонтик, не думай об этом.

Зонтик неподвижно лежив на кровати, раскинув руки и вглядываясь в трещинки на потолке. Трещины складываются в немыслимые узоры генератор падает из ладони Зонтика, а свеча гаснет...

И темнота опускается на разум Зонтика.

***

В Пиковой империи небо — светлый пурпур, а император уже не сидит на троне. Император с воем бьется в стену — упрямый же он! Императору следует смириться, что выхода нет.

И не будет.