— Да ёбан-бобан, блядь, ты будешь работать или нет?!
Судя по крикам, доносящимся из комнаты Арсения, Антон зря боялся, что новое хобби превратит соседа в нежную женственную фиалочку.
— Какого. Ты. Блядь. Хуя. Не. Отпечатываешься? — надрывается Арсений, и Шастун разрывается между желанием проверить, что у того всё в порядке, и нежеланием соваться под горячую руку.
Здравый смысл проигрывает, и Антон, стащив с головы наушники, отрывается от компьютера, чтобы пойти убедиться, что Арсений не собирается крушить их съёмную квартиру в приступе ярости. В конце концов, ему бы хотелось получить свою половину залога обратно, когда они соберутся съезжать.
Стучать не приходится — дверь в комнату Арсения приоткрыта, и достаточно заглянуть из коридора, чтобы обнаружить, что тот с видом безумного учёного колдует над грудой бутыльков у себя на столе.
— Стемпинг не стемпится, — понуро поясняет Арсений, заметив, видимо, что в коридоре маячит фигура соседа.
Антон робко просовывается в комнату, всё ещё опасаясь получить LED-лампой в лоб за любое неосторожное движение. Он вот такой накал страстей ощущает, только когда матчи какие-нибудь спортивные смотрит, а у Арсения это, выходит, реакция на невозможность нарисовать на ногтях бабочку?
Первое время, когда Попов заявил, что собирается пойти на курсы маникюра, Антон думал, что это шутка. Что, прям ноготочки делать? Как тёлочки в инстаграме? Но затем на полках с учебниками в комнате Арса всё меньше места начали занимать учебники и всё больше — всякие приблуды для маникюра, и Антон понял, что всё серьёзно.
А начиналось, как с наркотиками, с мелочей — Арсений как-то с недовольством отметил, что у него начали слоиться ногти, и на предложение Антона попить витаминки, только скривился:
— Да намажу какой-нибудь фигнёй просто. Есть же эти всякие, в аптеке.
К лечебным составам у Антона вопросов не было — на бутылочке, появившейся в следующий день на стиралке, так и было указано: 12в1, укрепление, питание, лечение, отец, сын, святой дух… В общем, панацея от всех болезней, но не декоративный лак. И тем не менее, когда состав был нанесён, Антон поймал себя на том, что заворожённо смотрит на то, как блеск ламп отражается в глянцевых ногтях Арсения. Его и без того красивые ладони с точеными пальцами стали походить на руки модели с упаковки крема.
— Что-то в этом есть, да? — усмехнулся тогда Попов, разглядывая блестящие ногти. — Может, начать красить, а?
Антон тогда ничего не сказал, он на шкале развития находился как раз между «ногти красят только девчонки» и «да пусть красит кто хочет, красиво же». Думал только о том, что Арсений, наверное, смелый человек, если готов выслушивать доёбы за крашеные ногти от незнакомых людей в очередях. А через пару дней на стиралке появился второй бутылёк — уже чёрный.
Арсений первый раз ногти им накрасил отвратительно криво: измазал все пальцы, содрал не успевший засохнуть лак с мизинца, заляпал стол и только тогда осознал, что жидкостью для снятия лака не разжился — Антону тогда ещё пришлось посреди ночи пилить за ней в круглосуточный супермаркет. Затея с цветными маникюрами ему в тот момент казалась нелепой, но вслух он этого так и не сказал.
На второй раз ногти Арсения были уже ровнее, на третий раз они оказались синими, на четвёртый растущая армия приблуд для ногтей переехала со стиралки на ту самую книжную полку, которую сейчас уже практически отжала себе полностью.
И каждый раз, глядя на то, как увенчанные цветными ногтями пальцы открывают колу, листают тикток, чешут Арсову щетину или стучат по клавиатуре, набирая курсач, Антон ловил себя на странном эстетическом удовлетворении, как будто покрытые лаком ногти на парне одновременно ощущались чем-то необычным и чем-то невероятно правильным, находящимся на своём месте. Возможно, потому что находились не на любом парне, а на Арсе?
Когда Арсений начал баловаться с цветами, был конец весны, и на летней сессии он умудрился отхватить комментарии про свои ногти от нескольких экзаменаторов сразу, только от кого-то это были комплименты, а от кого-то сокрушения по поводу морального облика нынешней молодёжи. Только, кажется, его эти комментарии не сильно заботили, больше забавляли, потому что сворачивать новое хобби он не собирался.
После того как последний экзамен был сдан и свободного времени стало больше, Арсений объявил таким показательно равнодушным тоном, каким имел обыкновение говорить о действительно важных для себя вещах, что собирается в ногтевые делишки окунуться с головой, потому что записался на курсы для начинающих мастеров.
Антону сразу представились огромные нарощенные когти, облепленные стразами, и он поспешил заявить, что отказывается вытирать Арсению задницу и подбирать за него мелочь со стола, если он себе такие сделает. Но оказалось, что до этих монстров Арсению ещё как минимум две ступени курсов, а что касается вытирания задницы, заверил его Попов, на эту вакансию и без него желающие найдутся.
Курсы были оплачены, оборудование на книжной полке дополнилось какими-то непонятными лампами и дрелями, а лексикон Арсения пополнился такими страшными словами как «птеригий» и «гипонихий» (значение которых Антон так и не запомнил).
В жизни Антона же не произошло никаких изменений — его не ловили в коридоре с угрозами опробовать новую втирку, не заставляли отдавать свою кутикулу на растерзание страшной бормашине («Всё в порядке, я подожду, пока ты будешь готов» — проникновенно сказал тогда Арсений таким голосом, что мурашки по телу побежали), не гоняли за материалами в магазин профкосметики, потому что он всё равно купил бы что-то не то. В общем, не изменилось совершенно ничего… кроме одного момента. И это то время, которое он начал тратить на то, чтобы залипать на руки Арсения.
Если на его первые попытки в маникюр можно было смотреть только с жалостью и той непередаваемой эмоцией, с которой смотрят на рисунки маленьких детей, то теперь глаз сам цеплялся за пёстрые стикеры, ровные (ладно, почти ровные) градиенты и аккуратно опиленную форму. Руки Арсения всё больше походили на искусство, даже если это искусство мыло раковину, выливало в унитаз испортившийся суп или заполняло извещения с почты.
Арсений и сам как произведение искусства, ожившая греческая статуя, но его руки — это отдельн…
— Эта мне говорит не бафать штамп ни за что, эта говорит обязательно забафать, — голос Арсения вырывает Антона из погружения в собственные мысли. — Кто-то из них пиздит, ну?
Антон протискивается в комнату, пытаясь по окружившему соседа бардаку понять суть его проблемы. Но набор предметов, окружающих Арсения, словно взят из какого-то мозгодробительного квеста: кроме привычных лаков и лампы, почему-то вокруг него валяются металлические таблички, покрытые рядами рисунков, словно он археолог, изучающий древние пиктограммы, и почему-то скидочная карта «Пятёрочки».
— Я считаю, надо забафать, — с серьёзным лицом комментирует Шастун. — Особенно если баф на силу атаки или на скорость…
Арсений прыскает, отрывая взгляд от монитора компьютера, на котором шустрые женские руки проворачивают какие-то недоступные пониманию Антона манипуляции:
— Шаст, это не Дота. Тут что забафано, разбафать нельзя. Некоторые действия необратимы.
Звучит довольно патетично для слов человека в пижаме с Микки Маусом и перемазанным неоново-зелёным лаком носом.
— Помощь нужна? — интересуется Шастун, пытаясь разглядеть, что именно Арсений хочет изобразить на пока что единственном покрытом чёрным лаком ногте большого пальца.
Тот ни разу на этот вопрос не отвечал утвердительно, кроме той ситуации с ацетоном, и сейчас себе не изменяет:
— Разве что моральная поддержка, — устало ухмыляется Попов. — Попрыгай там с махалками…
Подхватив идею, Антон изображает из себя черлидершу — не прыгает, но машет воображаемыми помпонами, скандируя:
— Ар-се-ний! Ар-се-ний!
Тот улыбается, откидываясь на компьютерном кресле, и вздыхает:
— Думаю, нахуй этот стемпинг.
— Нахуй не нужён этот ваш стемпинг! — уверенно подхватывает Антон.
— Сделаю просто втирку, — продолжает Попов.
— Конечно, вот втирка — это тема, — соглашается Шастун, понятия не имея, о чём он сейчас говорит. — Втирка — это когда втираешь кому-то, что у тебя охуенный маникюр, и тебе верят?
— Ага, как в «Звёздных войнах», — фыркает Арсений и проводит ладонью у Антона перед лицом, изображая Оби-Вана. — Это не те ногти, что вы ищете… Хотел бы я, чтобы это так работало.
Он возвращается к бардаку на своем столе, принимаясь оттирать лак со своих табличек с петроглифами, и Антон понимает, что его присутствие тут вроде как не необходимо. Хотя, положа руку на сердце, он скорее бы остался тут, сидя на аккуратно заправленной кровати Арсения, глядя, как тот колдует над своими ногтями, чем вернулся бы к брызгающим слюной сокомандникам, требующим «пиздовать с мида, ты, рачила ёбаная».
Не то чтобы ему нечего делать, просто, когда человек (любой человек в целом и Арсений в частности) занят любимым делом, у него на лице появляется эта потрясающая сосредоточенность, и Антон не раз уже замечал, что в такие моменты люди ему кажутся особенно красивыми.
Арсений-то ему кажется красивым всегда, а когда смеётся или занимается чем-то, что для него важно — почему-то от его красоты сердце щемит. Странная реакция, конечно, для просто друга, возможно, стоит показаться кардиологу.
Не дожидаясь, пока его начнут прогонять, Антон отступает к кровати и осторожно опускается на неё, словно надеется, что Арсений не заметит маленькую двухметровую мышку, которая, вместо того, чтобы вернуться к себе в комнату, осела у него.
Хозяина комнаты, кажется, это не сильно смущает — он продолжает деловито протирать всё вокруг ватным диском, зачем-то даже карточку «Пятёрочки» им трёт, и буднично интересуется у Шастуна:
— Когда ко мне моделью пойдёшь?
Этот вопрос Антон слышит не первый раз. Арсений как-то умудряется держать баланс между навязчивостью и тем, чтобы не дать другу забыть, что предложение всегда в силе.
— Моделью на что? — зевает Антон, с тоской рассматривая свои куцые ногти, внимание от которых благополучно отвлекают массивные кольца на пальцах.
— На что угодно, — слишком быстро, словно не задумываясь, отвечает Попов.
И то, как быстро он отвечает, заставляет Антона подавить в себе желание так же быстро выпалить в ответ какую-нибудь пошлую шутку.
Он делает вздох, считает до пяти, и заставляет себя не озвучивать вариант про «моделью на минет», вместо этого, картинно ломаясь:
— Ну я не могу так сразу, без прелюдий. Мне нужно время, чтобы свыкнуться с этой всей… идеей.
Арсений в ответ как-то странно усмехается, уголки его губ не дёргаются, только резко выдыхает носом:
— Да я понял уже.
Сложно оценить, он сейчас просто сосредоточен на своих пластинах, зол на Антона за то, что тот увиливает от маникюра уже пару месяцев, или… что-то ещё?
— А чего ты девочек из группы не позовёшь? — интересуется Антон, по-хозяйски разваливаясь на чужой кровати. — Они ж бесплатному маникюру только рады будут.
Арсений поднимает взгляд от пластины и резким броском отправляет ватный диск в мусорку:
— Я так понимаю, у тебя в голове такой план: я приглашаю к нам домой моделей, а ты их соблазняешь?
План у Антона совсем не такой, но он снова решает оставить при себе шутки о том, что лучше бы вместо клиенток соблазнил мастера. Это им сейчас ни к чему. Это им ни к чему в любой день любого месяца.
— Ну кто-то же должен, — пожимает плечами Шастун. — Раз уж ты не по этому профилю, приходится всё брать на себя.
Арсений снова как-то странно усмехается, возвращаясь взглядом к столу перед собой.
О том, что их профили (и речь тут шла вовсе не об учёбе) не совпадают, Антон узнал курсе на втором, когда вздумал доебаться до соседа, почему тот не водит домой девушек. В отличие от общежития, у них тут было личное пространство: у каждого своя комната, закрывающаяся на замок, а если это всё равно смущает — достаточно дружелюбные отношения с соседом, чтобы попросить его слинять куда-нибудь на вечерок.
Арсений тогда довольно долго молчал, хмурясь и вглядываясь в лицо Антона, а потом всё-таки уточнил:
— А парней норм?
— Конечно, норм! — ответил Антон возмущённо, не потому что ему было искренне плевать на ориентацию соседа, а скорее потому, что они тогда находились на каком-то странном этапе отношений, где ему очень хотелось Арсения впечатлить и заслужить его доверие.
Они тогда вроде как пришли к согласию, что домой можно водить кого угодно, если предупредить второго жильца. Но вот что странно, Арсений этой возможностью так никогда и не воспользовался — по крайней мере, когда Антон был на месте, а не уезжал куда-нибудь в Воронеж на лето.
Со временем Шастун осторожно стал позволять себе больше шуток на эту тему, пока не удостоверился, что Арсения они действительно не задевают, если Антон, конечно, не палит его при этом перед общими знакомыми.
Антон же не собирался упускать возможность и активно приглашал девушек в гости первые пару курсов. В конце концов, ему нужно было поддерживать репутацию — он же в группе вроде как двухметровый красавец, КВНщик, заводила, разбиватель сердец и главный оплот гетеросексуальности.
Был.
Первое время.
Если бы он рассказал об этом всём маме, она бы обязательно начала причитать, что это всё Москва его испортила и этот его Арсений плохому научил, и была бы частично права. Но только частично.
Москва Антону действительно показала, какими люди могут быть разными, яркими и смелыми, и как большинству, на самом деле, может быть плевать, как ты самовыражаешься и с кем ходишь за ручку. Вещи, люди, места, к которым он привык, заставляли его, возвращаясь в Воронеж, чувствовать себя путешественником во времени (и это был отнюдь не комплимент родному городу).
Что же касается Арсения, он на Антона влиял исподволь, сам того не замечая. Не было ни инструктажей с гей-порно от ЛГБТ секс-инструктора из НАТО, ни попыток соблазнения, ни намеков. И даже гейскими шутками в большей степени из них двоих сыпал сам Антон. Влияние Арсения заключалось в том, что он был рядом. Ходил на пары, смотрел с Антоном «Друзей», мурлыкал себе что-то под нос, моя посуду.
Выходил из душа, мокрый и распаренный.
Занимался йогой, бесстыдно выгибаясь на коврике у себя в комнате.
Облизывал губы, глядя на Антона.
Красил свои безбожно красивые ногти.
К моменту, когда Антон сам осознал, что присутствие рядом Арсения заставляет внутренние органы сплетаться в тугой комок, как будто было слишком поздно. Он был мухой, которая залетела в венерину мухоловку, прилипла, дождалась, пока та захлопнется, и, только очутившись внутри, поняла, что произошло что-то не то.
Но, вопреки хищническим аналогиям, сама мухоловка муху глотать как будто не планировала. Ходила себе на пары, смотрела с Антоном «Друзей», мурлыкала себе что-то под нос, моя посуду… и ни одним словом или действием не намекала на то, что в какой-то из множества мультивселенных Антон может на что-то надеяться.
Это, конечно, было логично, Шастун это понимал — точно так же, как не каждая гетеросексуальная девушка готова была кинуться ему на шею, не каждый гомосексуальный парень обязан был считать его привлекательным. Но логичность не делала происходящее менее обидным.
Тем более что мысли об Арсен…
— Единорог или зеркальная? — голос Попова снова вырывает Антона от погружения в собственные мысли.
— А?
— Втирку выбираю.
— А какие ещё есть варианты? — тянет Антон, как будто он в магазине и думает, что купить.
— Мультихром, жемчужная, дуохром, — начинает перечислять Арсений.
— Аэ-э… Зеркальная, — Антон выбирает единственное не пугающее его слово среди лавины терминов. — Это ногти будут как зеркала прям?
Арсений морщит нос:
— Ну… Скорее, просто под металл.
— Почему она тогда не называется «металлик»? — хмурится Антон.
— Потому что металлик уже есть, и он… ну… не так сильно похож на металл. Скорее, такое что-то, знаешь… как будто ты описал металл полуслепому художнику, и он там чё-то у себя намешал.
Рассказывая Антону о превратностях маникюра, Арсений продолжает этим самым маникюром заниматься: периодически что-то убирает на полку, что-то достаёт, замедляется, когда сосредотачивается на том, чтобы накрасить ногти ровно — он теперь научился делать это аккуратно, но для этого его нужно не отвлекать.
Шастун растянулся на его кровати, наблюдая за Арсением поверх телефона, который держит в руках просто для приличия, чтобы было куда спрятать взгляд и чтобы не было похоже, что он пялится.
А он пялится — на то, как Арсений поджимает губы, ведя кисточкой по ногтю, на то, как зачем-то переворачивает руку ладонью вверх, словно ожидая, что ему в неё что-то положат, на то, как тихо матерится про себя, стирая потёкший куда-то лак…
В какой-то момент Арсений бесится на тётушек из ютуб туториалов с их благожелательными голосами и сладкой royalty-free музычкой на фоне и включает вместо них Rammstein — не потому что любит немецкий рок, а как будто назло тем самым лебезящим с экрана тётушкам, словно они могут его слышать.
И в этой двойственности, кажется, весь Арсений — сидит себе и красит ногти, кивая в такт жёстким гитарным риффам, и ничего же его не смущает. Он в себе столько противоречивых вещей сочетает: огромную эрудицию с шутками про хуи, невыносимое занудство с дурацкими каламбурами, изящную интеллигентность с дерзкой сучливостью. И ведь уживаются все эти качества как-то внутри него, не жмут и не беспокоят, потому что складываются в одного целого Арсения.
Плейлист успевает добраться до новых альбомов, которые Антону уже знакомы довольно плохо, когда Арсений с выражением полного удовлетворения откидывается на спинку кресла и издаёт победоносный крик, больше похожий на стон наслаждения.
— Готово! — измученно докладывает он.
Антон даже на кровати садится, хотя почти успел задремать, расслабившись:
— Хвастайся.
Арсений поднимается со своего места, потягиваясь так, что футболка с Микки Маусом задирается, обнажая ровный загорелый живот, и Антон изо всех сил старается на этот живот не смотреть.
Хозяин комнаты эту самую комнату пересекает и нависает над Шастуном, протягивая тому руку.
Короткие ровные ногти металлически блестят в электрическом свете, и Антон осторожно протягивает руку, касаясь длинных пальцев, чтобы наклонить руку Арсения, ловя в отражениях блики. И правда, не похоже на зеркало, и правда, похоже на металл — пять блестящих квадратных лезвий, которые, кажется, могут порезать, если их коснуться.
Но эта гипнотизирующая опасность только манит сильнее, и Антон еле заметно дует на ногти, вспоминая, как это раньше делал Арсений, чтобы лак быстрее высох. А ещё он зачем-то вспоминает, как Арсений касался ногтя кончиком языка, чтобы проверить, сохнет ли лак, и Антон не мог понять, это действительно существующий способ, или Арс это делает, чтобы над ним поиздеваться.
И сейчас, идя на поводу у этой непреодолимой тяги, Антон высовывает кончик языка и тянет на себя руку Арсения, осторожно пробуя на вкус одно из лезвий.
Некоторые действия необратимы.
Антон боится поднять взгляд на Арсения, но чувствует, что тот не отстраняется и руку не вырывает, а значит, пока что ему дают карт-бланш. А что будет потом — будет потом.
Он наклоняется, вбирая палец в рот, где продолжает языком оглаживать ноготь. Мягко посасывает, кончиком языка проводит под краем. Всё ещё кажется, что он может порезаться, но это скорее потому что сам Арсений такой — острый и резкий, он сам кого угодно порежет и без ногтей-лезвий.
Антон набирается смелости и поднимает глаза.
Он встречает сосредоточенный взгляд серо-голубых глаз, зрачки расширены. На лице Арсения, как у андроида, кажется, не написано ничего — и это в любом случае повод снять шляпу перед его самообладанием, хотя Антон предпочёл бы снять штаны.
В последний раз скользнув языком по гладкой поверхности ногтя, Антон с намеренно пошлым звуком выпускает палец изо рта, не отводя взгляда от Арсения.
— По-моему, высох, — хрипит Шастун, понимая, как внезапно пересохло горло.
— Антон, это гель-лак, я его уже высушил в лампе, — спокойно объясняет Арсений каким-то отстранённым голосом, и Антону ничего не остаётся, кроме как, скопировав его будничный тон, протянуть:
— А-а.
Они, похоже, так и планируют делать вид, что ничего не произошло, что это было в рамках нормы — то, что он сейчас снихуя обслюнявил Арсению палец, все друзья так делают. Это, конечно, лучше, чем сейчас выяснять отноше…
Додумать мысль до конца Антон не успевает, потому что у него в голове вообще ни одной мысли не остаётся, все синапсы сосредоточены на том, чтобы донести до мозга осознание, что Арсений, согнувшись в три погибели, целует его, обхватив обеими руками Антоново лицо.
Прямо в губы.
Прямо губами.
От него пахнет кофе и очень неуловимо этим его гель-лаком, и целует он не нежно, а как-то жестко и мстительно (музыка, что ли, на него так влияет?), так что Антон от напора порывается завалиться на кровать. Но ему не дают этого сделать — притягивают лицо обеими руками ближе, не позволяя разорвать поцелуй.
Но ему не то чтобы и хотелось.
Когда Арсений, упираясь, ставит колено на кровать, оно оказывается расположено опасно близко к паху Антона, и тот вжимается в ногу Арсения, чувствуя, как пьянящая тяжесть стекается к низу живота. Интересно, Арс сам понимает, что делает? Или это какое-то изощрённое наказание за наглость? Вдруг прямо сейчас это закончится и Антона выгонят из комнаты с полувставшим членом и привкусом серебристо-стального стыда во рту?
Но когда Арсений позволяет ему прервать поцелуй, кажется, выгонять никто никого не собирается. Попов всё так же нависает, стоя у кровати, только смотрит уже не как робот. Его взгляд бегает по лицу Антона взволнованно, словно он боится чего-то, и Антон это состояние прекрасно понимает, словно он весь покрыт этой, как её там, зеркальной втиркой и зеркалит Арсению его же эмоции.
Понятный мир запутывается, затягивается в узел, оставляя их обоих тонуть в этом киселе из недоумения, которым комната, кажется, наполнена вместо воздуха.
И Антону кажется, что он должен что-то сказать, успокоить, объяснить, расслабить… но у него слов не находится — все встали в горле комом.
И Арсений молчит тоже.
Что ж, кажется, всеми признаниями и заумными объяснениями придётся заниматься потом, а сейчас Антон протягивает руки, обхватывая Арсения за бёдра, и утягивает за собой на кровать, словно спрут из морских глубин утаскивает судно к себе на дно. А судно, кажется, и не против.
Шастун подминает Арсения под себя, зарываясь лицом в его шею, впиваясь пальцами в бёдра, покрывая поцелуями лицо и эти прекрасные руки с ногтями-лезвиями. Арсений в ответ смеётся и выворачивается, пытается укусить за губу и руки кладёт на лицо так близко к губам, что Антон борется с искушением снова обхватить губами эти пальцы. Так они копошатся, и непонятно, происходящее в кровати считается за прелюдию или за потасовку, но Антона устраивает любой вариант.
На кухне грохочет стиральная машинка, а из колонок рычит что-то Тилль Линдеманн, но эти звуки отходят на второй план по сравнению с шумным дыханием Арсения, с шорохом одежды, с гулом собственного сердца, грохочущего в ушах.
Это что, действительно происходит, да?
Стоит замешкаться всего на секунду, и Арсений, чувствуя брешь в обороне, оказывается сверху, усаживается на нём с торжествующей улыбкой царя горы. Но Антон почему-то в этом угрозы не чувствует — он скорее себя ощущает зрителем в первом ряду эксклюзивного шоу, чем пойманной жертвой.
— Как, блядь, до тебя туго доходит, — усмехается Арсений, властно держа Шастуна за подбородок.
— До меня туго доходит?! — возмущается тот. — Ты мне ни одного намёка не сделал, мог хотя бы…
Арсений ясно даёт понять, что предложения не принимаются, скользя пальцами ему в рот, и Антон только рад отложить этот разговор на другой раз. Сейчас всё, что он хочет чувствовать — это тяжесть Арсения на своих бёдрах, его задницу в тонких пижамных штанах, трущуюся о член Антона, и его уверенные пальцы в своём рту.
Ну ладно, не всё.
Он хочет чувствовать немного больше, и они оба хотят, и они оба это понимают. Хочется только надеяться, что неблагоразумное решение, сжав друг друга в страстных объятиях, рухнуть на софу вместо того, чтобы нормально поговорить, не выйдет Антону боком, потому что сейчас ему приходится полностью доверять Арсению и его пониманию ситуации. Только Шастун сам не знает, как сформулировать, что он от этого взаимодействия хочет получить чуть больше, чем нихуя, но чуть меньше, чем флюгегехаймен в заднице. Да и с чужими пальцами, хозяйничающими во рту, не до разговоров.
Арсений оказанное доверие оправдывает, свободной рукой по-хозяйски разделываясь со шнуровкой домашних штанов Антона и уверенно стягивая их вниз.
Когда-то они обсуждали идеи трансгуманизма после пары по философии и трёх банок пива, и Антон признавался, что из всех кибернетических улучшений хотел бы себе встроенную в глаз камеру — чтобы можно было фотографировать особенные моменты, сохраняя их в памяти навсегда. Сейчас он готов своё пожелание расширить до записи видео, потому что ему хочется навсегда запечатлеть это мгновение. То, как уверенно пальцы Арсения с серебристо-стальными ногтями обхватывают его член, как блики прыгают по металлической поверхности ногтя, когда Арсений трёт большим пальцем уздечку, как он меняет руки местами, и во рту Антона оказываются пальцы, которые только что ласкали его собственный член. Вторая же рука, с мокрыми от слюны Шастуна пальцами, оттягивает резинку пижамных штанов, освобождая стояк Арсения, а затем перехватывает оба их члена без каких-либо затруднений, как будто этому предшествовали годы тренировок. Антон его руку накрывает своей, не контролируя, просто присоединяясь, позволяя себе почувствовать темп, который нравится Арсению — хочется верить, что эта информация ему ещё пригодится.
Антон боится даже в мыслях начинать торговаться, что бы он отдал за то, чтобы запечатлеть этот момент на видео, потому что так может дойти до того, что он и родину продать готов ради того, чтобы иметь возможность снова воспроизвести эту сцену: роскошные длинные пальцы Арсения, обхватившие оба их члена, и Антонова увешанная кольцами рука, подушечкой мизинца гладящая зеркальную поверхность ногтя.
Арсений двигается в каком-то своём сводящем с ума ритме, поднимаясь и опускаясь всем телом на бёдрах Антона и, если прикрыть глаза, легко представить его так же скачущим уже на Антоновом члене. От этих картинок в голове все мысли вперемешку, и Антон ловит себя на том, что тихонько стонет от нетерпения, не выпуская пальцы Арсения изо рта. Он эти пальцы, мокрые, со сморщившимися подушечками, представляет в себе, так же размеренно двигающимися, так же вытягивающими из него стоны, и сам пугается своих фантазий, своей внезапной тяги к экспериментам.
Боится ещё, что Арсений, как ведьма, может прочитать его мысли и перейти к чему-то, чего Антон очень сильно хочет в теории и вместе с тем пока очень сильно не хочет на практике. Но в голове стучит успокаивающее: «всё в порядке, я подожду, пока ты будешь готов», и хочется верить, что это понимающее отношение распространяется на все действия с его телом, а не только на те, что касаются ногтей.
Арсению, кажется, вообще не до того, чтобы чьи-то мысли читать, он занят тем, что ускоряет темп, то ли под стать гитарным риффам, то ли синхронно с начинающей отжим машинкой. И пока Антон сдержанно мычит, боясь растерять остатки собранности, Арсений бесстыдно откидывает голову и стонет в голос, ничего не стесняясь.
В этом омуте мало того, что черти водятся, он ещё нихуя и не тихий.
Кажется, из всех находящихся в квартире объектов, Арсений всё же намеревается кончить одновременно не с Антоном и даже не с музыкой, а всё-таки со стиралкой, потому что он срывается в какой-то совсем уже нечеловеческий темп и с каким-то даже пугающим вскриком кончает под несущийся с кухни писк, оповещающий о конце цикла стирки. И Антон, раскрыв глаза, смотрит, как дёргается его же головка, орошая каплями спермы бликующие металлическими ногтями пальцы и член самого Шастуна.
Рука Арсения замедляется, двигаясь по инерции, и на секунду Антону кажется, что его могут оставить без счастливого финала или как там это называется в массажных салонах. Но он снова доверяется течению, и течение выносит его туда, где Арсений, наклоняясь, чтобы поцеловать его, быстро съезжает вниз и обхватывает его член губами.
Этой картины самой по себе достаточно, чтобы пинком отправить Антона навстречу подкатывающему оргазму, но её дополняет ещё и вид изящных пальцев, крепко перехвативших основание его члена, и мягко теребящих мошонку.
Очень сложно держать себя в руках, когда это Арсений по факту держит его в руках и вытворяет всё то, о чём Антон даже думать себе запрещал всё это время. Широко облизывает головку, осторожно дразня уздечку, проходится губами по всей длине и снова пропускает его член в рот, позволяя упираться в горячую влажную щёку изнутри.
Очень сложно держать себя в руках — и Антон даже не пытается.
— Только не в рот! — успевает прошептать он, чувствуя, что конец близок, и Арсений без лишних вопросов выпускает его член изо рта, как раз вовремя, чтобы на этот раз уже чужой спермой перепачкать свои прекрасные пальцы.
Шастун сам не знает, что его заставляет стонать больше — плотная тёплая волна оргазма, подгибающая пальцы на ногах, или это чудовищно неприличное зрелище.
Он откидывается назад, куда-то мимо подушки, и тяжело дышит раскрытым ртом, пытаясь восстановить дыхание.
— У меня такого не было раньше, — признаётся Антон, когда Арсений валится рядом с ним, неловко держа перед собой липкие от спермы ладони.
— Секса под Раммштайн? — усмехается Арсений. — Да, у меня тоже. Не было.
Антон его не поправляет, только слепо шарит рукой у кровати, чтобы найти коробку с салфетками и надёргать оттуда несколько штук. Он боится, что Арсений сейчас подскочит и убежит в ванную, а потом придумает какую-то отмазку, чтобы выгнать его из комнаты, чтобы всё замять, забыть, так и не поговорить.
Но Арсений лежит на месте, уткнувшись лбом ему в бок, и методично вытирает руки салфетками.
— Как я давно хотел это сделать, — бубнит он смущённо, хотя Антону кажется, что смущаться после того, что сейчас произошло, излишне.
Но Шастун подхватывает, превращая неловкий разговор о чувствах в глупое соревнование:
— Я всё равно давнее хотел это сделать.
Арсений поднимает на него глаза:
— Да?
— Я со второго курса хотел, — кивает Антон, уверенный в своей победе.
— Я хотел с того дня, когда увидел тебя в приёмной комиссии, — фыркает Арсений. — Шах и мат.
У Шастуна на это аргументов нет, поэтому он молча тянется к Арсению, целуя его раскрасневшиеся щёки и липкие пальцы и наблюдая, как смешно тот морщит нос, бормоча что-то про грязные руки.
На прошлый Новый Год под бой курантов Антон смотрел на эти пальцы, держащие бокал, и загадывал, чтобы они очутились внутри него. Кажется, это желание сбудется очень скоро, и на следующий Новый Год придётся загадывать что-то посолиднее.