У Минхо сдача курсовой через неделю — научник рвёт и мечет, а вместо всего этого хочется замотаться в одеяло так, чтобы было видно только уставшие глаза с тёмными кругами. Уже и не вспомнить так сразу, когда он в последний раз спал больше пяти часов. Минхо устал. Он устал, но привык не показывать, что всё идёт не так, как было запланировано с самого начала. Сам себе Минхо напоминает яркий стикер из таких, что висят над рабочим столом — клей остался только на маленьком краешке сбоку, и вот-вот он сорвётся вниз, чтобы потеряться где-то под столом.
Сил нет даже на то, чтобы в обыкновенном запале позубоскалиться с Чанбином или Сынмином. Он молча отодвигает вещи первого со своей половины парты и недовольно змурится в ответ на едкие комментарии второго. Сынмин даже попытался дотронуться до его лба, чтобы проверить, не поднялась ли внезапно температура, за что получил по запястью, но так, слабо (как будто в обычном состояннии ты готов причинить боль хоть кому-то, — напоминает Минхо сам себе).
Стук закрывающейся двери нарушает тишину квартиры; в ней уже месяц никого, кроме одного Минхо, нет. Хёнджин вернулся к родителям после того, как отчислился на третьем курсе обучения. Хоть кто-то в этой дряной вселенной способен разорвать в клочья свою стабильность ради того, что хочешь. Минхо бы не смог, но ему, вроде, нравится, чем он занимается.
Минхо кидает сумку у обувницы, разувается, кидает куртку куда-то в угол и сразу идёт в ванную, чтобы смыть с рук и лица ощутимую плёнку из смеси газа, дождевой воды и усталости. Получается избавиться только от первых двух, веки всё также опущены, будто он сейчас уснёт прямо тут. Рано ещё — у него проект урока, анализ контрольно-измерительных материалов и всё та же курсовая по духовно-нравственному воспитанию через классическую литературу.
Отражение закатывает глаза, и Минхо вздыхает, прижимаясь к поверхности зеркала лбом. Приятный холод помогает собраться с мыслями. Хочется согреться, но не физически — тело наоборот хочется окатить ледяной водой, чтобы прочувствовать каждую клеточку. Душе как-то холодно в одиночестве. Согреться хочется, и не просто об кого-то, а об Хёнджина. Он всегда тёплый и горячий, как солнце в июне.
Минхо идёт в комнату, подняв с пола сумку. По полу гуляет сквозняк — он всегда перед уходом открывает откидное окно, чтобы помещение проветрилось от затхлости и запаха пота, вьедающихся в каждую поверхность.Выложить вещи из сумки, разобрать бардак на столе, составить список того, что нужно сделать сегодня до отхода ко сну: домашка на завтра, может быть, на послезавтра, а то тренировка после пар, и закончить, наконец, курсовую. Хватит по уши — Минхо с головой погружается в сжирающую с костями повседневность.
Из прострации, — опять упёрся взглядом в пятно на обоях и залип, — Минхо выводит подозрительный звук, который сначала определить не удаётся. Со второй попытки получается — кто-то сдавленно чихает где-то в комнате, шепотом, но узнаваемо, ругается. Хочется ударить самого себя по лицу в приступе очарованности этим чудилой.
— Испугался? — спрашивает Хёнджин, чья голова появляется из-под кровати. Как только залез, шпала с широкими плечами натренерованного танцора.
— Определённо, — Минхо поворачивается на стуле и опирается на подлокотник. — Ты что там забыл, чучело?
— Сюрприз хотел устроить, — обиженно тянет чудила, выползая целиком. — Почему чучело?!
— А кем ещё тебе быть? — Минхо улыбается немного криво — сказываются уставшие мышцы лица. — Тобой только детей пугать, столько пыли везде.Хёнджин усмехается своей светлой улыбкой, и глаза у него искрятся. Он поднимается с пола и, широко разпахнув объятия, наваливается на Минхо. От внезапно добавившегося тела стул натяжно скрипит, и в месте с ним скрипит сам Минхо, но не противится — сейчас уже совсем нет сил ругаться на то, какой Хёнджин пыльный и лохматый.
— Я — подкроватный монстр! — объявляет он, устраивая голову на чужом плече. Честно говоря, плечи Минхо уже давно стали его единоличной собственностью.
— Ты — чудила, — Минхо пальцами лезет под чужую толстовку, щекоткой проходясь по бокам, пояснице, позвоночнику.
Хёнджин вкрикивает от неожиданности, жалуется, что ладони у Минхо ледяные, но не отстраняется. И правильно: как будто его собираются отпускать. Если надо, его и в душ понесут, и на тренировку (достаточно пропустил), и на край света. Только чтобы больше не уезжал.
Хёнджин вообще какой-то нереальный, сверхъествественный. Таких, как он, вообще не должно существовать, но вот — есть. Прямо в его объятиях.
— Хён? — раздаётся у самого уха. Голос Хёнджина тихий, но неожиданный, от чего Минхо даже вздрагивает. — Хён, ты что, плачешь?
Даже посмеяться хочется. Нет, Минхо не плачет, у него нет влаги на щеках, он не смаргивает слёзы в попытке скрыть сентиментальность. Он просто прерывисто дышит, и неудивительно, что Хёнджин чувствует именно это.
— Нет уж.
— Так рад меня видеть, что сантименты проснулись? Не знал, что они у тебя есть, хён.
— Помолчи, язва, — ворчит в ответ Минхо. Пальцы обводят каждый хёнджинов позвонок в привычном жесте, и он напрягает память в попытке вспомнить, когда настал тот момент, когда подобные проявления тактильности стали для него столь комфортными.
— Просто… — он вздыхает, вспоминая их первый поцелуй на кухне. — Просто я рад, что ты здесь.
Поцелуи у них сквозят теплом, потому что Хёнджин любит прижиматься всем телом, обнимать за плечи и пальцами выводить замысловатые кривые линии на макушке, шее, спине. У Минхо в голове белый шум, синий экран смерти, ни одной мысли — тут же забываются планы на вечер и то, что Хёнджину уж точно пора в душ после посиделок под кроватью.
Минхо тепло и комфортно, и это всё, что имеет значение.