— Я ей и говорю, я вам дам номер девочки, с ней договоритесь… Арс? Арс! Ты меня слушаешь вообще?
Вот, опять выключился, в который уже раз? Даже напрягать начинает. Это, вроде, раньше нечасто происходило, а сейчас как-то уже стало заметно — вот обычный Арсений перешучивается с тобой, или беззлобно ворчит о чём-то, или копается в телефоне, смешно хмурясь — а вот он зависает и просто стоит, смотрит, отвечает безэмоционально или не отвечает вообще. Приступами какими-то.
Антон выжидательно потряхивает пакетами, показывая, что багажник неплохо бы закрыть, а руки заняты. Вот в этом тоже ничего такого — ну завтыкал человек, но обычно-то у них в этом плане полный синхрон. Это одна из вещей, которые так подкупают в этих отношениях — понимание и командная работа без необходимости проговаривать каждую просьбу.
Но не в этот раз.
— Закрой, пожалуйста, — вздыхает Шастун, и только теперь Арсений отрешённо опускает крышку багажника. — И машину тоже.
Антон приподнимает руку, кивая на карман толстовки, и наблюдает, как Арсений, словно в замедленной съёмке, осторожно достаёт оттуда ключи от машины и нажимает на кнопку с замочком.
Сложно считать эмоции в его взгляде. Хочется верить, что он задумался о чём-то или просто устал, но Антона не оставляет это свербящее чувство тревожности, как когда ты знаешь, что что-то не так, но не можешь сказать, что именно.
Шастун поудобнее перехватывает пакеты и шагает к подъезду, периферическим зрением наблюдая, как Арсений трогается с места, следуя за ним.
Они заходят в подъезд в полной тишине, и только у лифта Арсений неожиданно отмирает — его взгляд становится осмысленным, и он словно подбирает диалог с того места, где его оставил:
— …да они мутные какие-то. Скажи Маринке просто, чтобы отшила их.
— Так и сказал, — кивает Антон.
Странное облегчение заходит в кабинку лифта вместе с ними. Странное, потому что неправильное — чтобы чувствовать облегчение, нужно сначала решить, что что-то не так, а Антон даже сам себе пока в этом признаваться не хочет.
***
Но признаться придётся.
Частота этих странных моментов всё нарастает. Если раньше в поведении Арсения что-то казалось странным раз в месяц, то затем — раз в неделю, раз в пару дней… И теперь вот пару раз в день можно застать Арсения крипово наблюдающим за кем-то или отвечающим что-то невпопад.
Антон пытался у Серёжи узнать, не замечал ли тот чего-то странного, но Матвиенко только плечами пожимал, мол, вы с ним чаще видитесь, вы же встречаетесь и все дела.
«Встречаются».
Можно это так назвать, наверное.
— Блин, заказ перепутали, что ли? — хмурится Антон, когда за курьером закрывается дверь.
Его голос звучит гулко и громко — в новой квартире пока слишком мало мебели, и эхо считает себя здесь полноправным хозяином.
— А что там? — Арсений поднимает голову от телефона.
Антон шарит в бумажном пакете рукой, выуживая из него чек и зачитывает:
— Филадельфия люкс, темпура с гребешком, снежный краб… Тут, блин, одна рыба и рис, Арс.
Арсений в ответ только пожимает плечами:
— Да нет, всё верно. Это и заказал.
Секунд, наверное, пять, Антон просто стоит и смотрит на него и не может наскрести в своей голове слова, чтобы выразить всё, что думает. А потом просто поражённо машет головой, ставя пакет на пол:
— Кому? Кому ты это заказал? Кто это есть будет?
— А мы… не будем? — в голосе Арсения проскальзывает хоть что-то похожее на эмоцию, и это замешательство.
— Ну зависит от того, что ты заказал попить — колу или полторашку эпинефрина, — фыркает Антон в ответ.
Это же странно? Это определённо странно.
Ладно, допустим, предположим, что Арсений, тот самый Арсений, который рвался на концерте рассказать историю про пянсе, который суетился вокруг распухшего Антона, который всегда воровал ему кусок пиццы на вечеринках с роллами, взял и забыл про аллергию Антона на рис. Ну бывает же такое? Кучу лет помнил, оберегал, шутил, сам напоминал, а тут вылетело из головы.
Но как он про свою нелюбовь к рыбе-то забыл? Можно задуматься и на автомате заказать то, что уже заказывал много раз. Но неужели можно задуматься настолько, что зайдёшь на сайт японского ресторана и закажешь то, что никогда не брал? Это же не могло получиться случайно.
Антон тоскливо оттаскивает пакет с несъедобным ужином на кухню и заставляет коробочками из крафтового картона полупустой холодильник. Что с этим всем делать, он решит позже, а пока со вздохом достаёт телефон и повторяет прошлый заказ из того хинкального ресторанчика на Дмитровской — с самого начала так и нужно было сделать.
Тянет расстроиться, Антон как будто заебавшаяся жена, которая попросила мужа забрать ребёнка из садика, а он привёл не того ребёнка. Но расстроиться не получается — на полочке с эмоциями своё место заняла тревога. Всё место, причём — развалилась, растопырилась, как вредный мужик в метро в час пик, и вдохнуть нормально не даёт.
Шастун возвращается в комнату и опускается обратно на диван, подтягивая макбук к себе поближе. Он взрослый человек, и сделает то, что делают все взрослые люди — постарается запихнуть свои эмоции и переживания поглубже вместо того, чтобы проработать их, отвлечётся на рутину, уйдёт с головой в дела и перестанет обращать внимание на тянущее чувство внутри.
Все так делают.
На экране выстроились в очередь вкладки браузера из десятка, должно быть, мебельных магазинов. Переезд это, оказывается, затяжной процесс, не ограничивающийся упаковкой вещей и наймом грузчиков. И даже после того, как ты и твои вещи номинально оказываетесь в новой квартире, все эти коробки теперь нужно распаковать, всё уложить по местам, обнаружить, что некоторые вещи складывать некуда, потому что привычного стеллажа на балконе или комода с бельём тут нет, отправиться шерстить сайты мебельных, понять, как сильно упрощало жизни существование почившей ныне IKEA…
Антон хмуро щёлкает по вкладкам, ворча себе под нос комментарии о том, что сидеть в полупустой квартире в окружении коробок кажется более соблазнительным вариантом, чем отваливать двести кусков за шкаф «Элегия», который наверняка должен иметь функционал машины времени, потому что как ещё объяснить то, что он вылез прямиком из нулевых?
— Нормальный шкаф, — Арсений пожимает плечами с таким равнодушием, будто не собирается здесь проводить половину ночей в году и ходить мимо этого ископаемого каждый день.
— Да ну какой нормальный?! — Антон даже экран к нему разворачивает, чтобы «Элегия» предстала перед Арсением во всей красе. — Посмотри на это, это же какой-то гроб!
— Антон, это обычный шкаф.
Сложно сказать, что выбивает Шастуна из колеи больше — то, как обычно жадный до подъёбок Арсений отказывается принимать правила игры и хуесосить мебель с ним вместе, или это формальное холодное «Антон». Обычный Арсений, его Арсений ответил бы что-то вроде «хуёб, блядь», и назвал бы его Шастом, а не Антоном, и придвинулся бы ближе, сунув свой любопытный вздёрнутый нос в экран, и они бы вместе прошлись по каждой вкладке, методично унижая каждый оверпрайсный предмет мебели.
Но этот Арсений, сидящий с ним на одиноком диване в заставленной коробками комнате, только пожимает плечами и утыкается снова в телефон, где скроллит… что это? Страница Википедии какая-то? Это что, правда интереснее, чем время вместе провести?
С другой стороны, проводить время с этим Арсением и самому Антону не очень хочется.
***
Благо, он появляется не так часто.
Большую часть времени — это его Арсений. Смешной и умный, и интеллигентный, и пошлый, и рассудительный, и дурачина полнейшая. Тот, в которого он влюбился, тот, ради которого несколько лет разгребал дерьмо внутри своей головы, чтобы в конце концов сказать себе, чётко и уверенно: этот человек делает меня счастливым.
Украдкой касаться его спины или локтя за кулисами, удивляться его дурацким каламбурам, фоново слушать, как они с Димкой препираются из-за какой-то фигни в автобусе, класть руку на его торчащее из дырявых джинсов колено в машине… все эти мелочи делают Антона счастливым, и их отсутствие в моменты появления не его Арсения — опустошает.
Это не может быть кризис отношений, так ведь? Их отношения слишком нестандартные, не укладывающиеся ни в какие шаблоны, чтобы следовать описанному в умных психологических книжках пути. Кризис всяких там трёх, пяти и семи лет для тех, у кого всё ровно. Все эти постулаты сложно натянуть на отношения, в которых сложно даже точку отсчёта определить. Сколько они встречаются? Встречаются ли они вообще? Они вместе, да, но «встречаться» — это, вроде, когда вы ходите куда-то на свидания, представляете друг друга друзьям и семьям как партнёра, обсуждаете совместные планы… А не когда вы живёте в разных городах, тоскливо молча пьёте вместе в барах отелей и тайком гладите друг друга мизинцами на соседних креслах самолёта.
Не когда перед каждым прикосновением приходится оглядываться по сторонам, как в шпионских фильмах.
Не когда для личных переписок и заказов на подозрительные адреса заводится отдельный телефон.
Не когда тысячи человек роются в твоём грязном белье, пытаясь узнать, с кем ты спишь, а ты панически отрицаешь всё, что о тебе говорят.
Не когда так.
И тем не менее — он счастлив.
Заполняя какой-то круг баланса на очередной передаче из числа тех, что у Антона в голове уже перемешались, он графу с отношениями закрашивает почти полностью, оставляя место только для одного пожелания — чтобы можно было не скрываться.
Чтобы всем было поебать.
Было бы славно.
Арсений в этом плане чувак прошаренный, он так привык за эти годы скрывать свою личную жизнь, что может мастер-классы проводить по конспирации. Иногда даже кажется, что он излишне параноит, но потом сумасшедшие фанатки выкапывают какие-то очень личные вещи про них, или преследовать начинают, и Антон понимает — эта паранойя более чем оправдана.
Он даже шторы задёргивает всегда, когда они вместе дома. Со стороны посмотришь — вампир. А на деле просто уставший человек, который боится, что в его жизнь ворвутся с ноги и растопчут всё, что он с таким трудом построил.
— Я в душ, — Арсений торопиво клюёт Антона в щёку, поднимаясь с кровати.
Тот отрывает взгляд от экрана:
— В душ или в душ?
— Напрашиваешься со мной? — ухмыляется Арсений, пытаясь из стопки полотенец вытянуть своё, не перевернув всё в шкафу.
— А ты приглашаешь? — так же игриво отбивает реплику Антон.
— Нет, если честно — фыркает Арсений. — Я планирую жопу брить, ты мне нафиг там не нужен.
Антон пожимает плечами, пряча улыбку за крышкой ноутбука:
— Ну тогда мне придётся ждать вас и вашу бритую жопу тут. Одному. В кровати.
— Я понял, понял твои намёки, — доносится уже из коридора сквозь смех, а затем дверь ванной хлопает и раздаётся шум воды.
Всё-таки, хотя бы ради таких моментов давно нужно было разъехаться с Ирой. Не дожидаться слива адресов, не тянуть до момента, когда она начнёт умолять отпустить её в свободное плавание. Немного страшно, конечно, было, но зато какие они все теперь счастливые — и Ира, шлющая ему фото с букетами от нового ухажёра, и Антон, который спокойно разгребает рабочую почту в комфорте собственного дома, пока у него в ванной бреет жопу Арсений. Счастье в мелочах.
— Отпишись Стасу, что посмотрел сценарий рекламы, — кричит Антон, когда слышит, что шум воды затих, а дверь ванной открылась.
Но в ответ слышит лишь напряжённую тишину, как будто даже промычать что-то в ответ или угукнуть Арсений зажмотился.
Антон ждёт хоть какой-то реакции, но реакции нет. Вместо этого через минуту Арсений появляется на пороге комнаты с полотенцем на голове.
— Слышь, чё говорю? — повторяет Шастун. — Ответь Стасяо про сценарий, он ждёт.
— Хорошо, — доносится бесцветный голос из-под полотенца. — Отвечу.
Что, даже без подъёбок в адрес Стаса? Без пикантных реплик навроде «ему придётся подождать, потому что у меня есть дела поважнее»? Без шуток про члены?
Арсений опускает полотенце на гору так до конца и не распакованных коробок в углу комнаты и сам остаётся стоять рядом, спокойно и внимательно разглядывая Антона.
В этом взгляде нет ни страсти, ни напряжения — скорее, Арсений его рассматривает, как натуралист, который обнаружил новый вид бабочки. Скользит взглядом по волосам, запоминает лицо, пробегается по обтянутым домашней футболкой плечам.
Антон отставляет ноутбук в сторону, на автомате захлопывая крышку — иначе кто-то будет параноить, что вебка может их снимать — и протягивает к Арсению руки.
Тот медленно двигается к кровати, на ходу выпутываясь из махрового халата. Капли воды с ещё мокрых волос падают на его плечи, когда он ставит колено на край матраса и наклоняется вперёд.
Нет никаких игривых намёков, никаких пошлых шуток, с которых обычно всё начинается. Но от Арсения словно исходит этот магнетизм, которому невозможно сопротивляться, хлёсткими волнами пронизывающий всё на своём пути.
И Антон подаётся вперёд, мысленно скрещивая пальцы в надежде, что это его Арсений. Его Арсений умеет быть таким, просто сейчас, на этом этапе их отношений, не чувствует в этом необходимости. Сейчас он может расслабиться, может шутить, может признаться, что затекла рука или свело ногу, но также он умеет быть и этой неостановимой силой, не терпящей возражений.
Не то чтобы кто-то собирался возражать.
Антон торопливо выскальзывает из домашних шорт и тянется за поцелуем. Его встречают уверенные напористые губы вместо знакомых мягких и нежных, и сердце пропускает удар.
Что-то не так.
Антон пытается прервать поцелуй, но стоит ему отклониться, Арсений тянется за ним, напирает, наваливается всем весом и оказывается на нём сверху.
Такое же бывает? Люди иногда в порыве страсти ведут себя немного странно, нет повода бить тревогу.
Антон послушно отвечает на поцелуй, чувствуя, как нервно сжимается горло. Язык Арсения хозяйничает в его рту — ничего нового, технически, но ощущение всё равно такое, будто он целует другого человека.
Властного, жёсткого, холодного.
— Арс, — всё-таки хрипит Антон, пытаясь вывернуться, но получается плохо.
Тело Арсения на нём — горячее и влажное после душа, извивается, вжимая Антона в матрас. И тот ничего не может поделать с нехотя отзывающимся возбуждением членом. Этот стимул работал сотню раз до этого — работает и сейчас, даже несмотря на то, что Антон явно осознаёт свой дискомфорт.
И это не притворный дискомфорт ролевой игры в насильника и жертву, не физический дискомфорт от связывания, это вполне себе реальный, почти осязаемый дискомфорт от колотящейся в груди тревоги.
— Ар… — почти умоляюще шепчет Антон, но его протест тонет под тяжестью очередного душащего поцелуя.
Руки Арсения не гладят, они сжимают, держат цепко, до синяков, впиваются в бёдра. Футболку с Антона срывают так резко, что слышен треск швов. И на любую слабую попытку вырваться отвечают усилением хватки. Шастун себя чувствует пациентом психбольницы в руках опытного санитара — не в плане эротической фантазии, а в плане ощущения беспомощности. А ещё кажется, что его чем-то накачали?
Даже сквозь ткань нижнего белья член под настойчивыми пальцами Арсения отдаётся волной ноющей тяжести. Сложнее всего ощущать этот рассинхрон между телом и мозгом — там, где каждая клеточка серого вещества вопит Антону бежать, его сердце качает кровь к паху, а рот послушно открывается, впуская в себя чужой язык.
Под пальцами кожа Арсения — раскалённая.
Что с этим делать? Возможно, если Антон позволит этому случиться, всё это быстрее закончится?
Это Арсений, в конце концов. Не какой-то левый чувак из клуба, не какая-то безумная фанатка, это его Арсений, с которым они договорились заняться сексом ещё полчаса назад. Что изменилось?
Всё.
Антон не может облечь это в слова, по крайней мере, прямо сейчас, но он чувствует, каждым атомом своим чувствует, что это не его Арсений. Это что-то чужое, потустороннее, незваный гость, которого он больше не может игнорировать.
Что-то, чему чужды дразнящие лёгкие прикосновения, и мягкий смех, и невесомые поцелуи, к которым Антон привык, и к которым так тянется. Что-то холодное и отрешённое, завоёвывающее Антона не с галантностью рыцаря, но с жестокостью колонизатора.
Член тяжелеет под уверенными движениями чужих пальцев, но это возбуждение ощущается неуместным и синтетическим. Рука Арсения держит крепко и водит резко — натягивая кожу так сильно, что Антон шипит ему в губы от боли.
Но это меньшая из его проблем.
Придавливая Шастуна к кровати своим весом, Арсений седлает его, направляя покрасневшую от трения головку внутрь себя. И вместо податливой мягкости разработанного входа Антон с ужасом чувствует тугой барьер сопротивляющихся мышц.
Арсений, его Арсений никогда бы так не сделал, и сам бы отвесил оплеуху за одну только мысль отказаться от смазки или тщательной разминки. Но что бы ни управляло его телом сейчас, кажется, о благосостоянии Антона оно заботится не больше, чем о благосостоянии Арсения.
Не пропуская на лицо ни единой эмоции, оно опускается вниз до конца и с какой-то мстительной решимостью поднимается вверх, чтобы снова насадиться на член, рвано и агрессивно.
Чёрт с ним с удовольствием, чёрт с ним с согласием, на этом этапе уже хотелось бы хотя бы обойтись без травм, потому что Антону очень страшно думать о том, как объяснять произошедшее его Арсению, если тот придёт в себя посреди ночной поездки в скорой.
Может ли быть так, что этот Арсений, вбивающий его в кровать своим весом — тот же человек, который ещё утром целовал его в кончик носа? Может быть так, что эта сущность, которая сейчас рвёт тело Арсения об его, Антона, беспомощное тело — это тот же человек, который Шастуна топил в своей заботе и нежности?
Это не он.
Это не он.
Это не может быть он.
— Арс, пожалуйста… не жести… — почти всхлипывая, умоляет Антон, но тут же чувствует, как горячие пальцы заполняют его рот, не давая говорить.
Он послушно смыкает губы и шумно выдыхает с каждой мучительной фрикцией.
Несмотря на то, что тело отзывается на прикосновения возбуждением, кончить под весом всего этого страха, тревоги и стыда кажется невозможным, и Антон про себя молится, чтобы из него не пытались выжать оргазм.
Секунды тянутся мучительно долго, каждая может сойти за час или неделю. Но всё заканчивается так же внезапно, как и началось — не похоже, что Арсений кончил сам, но в какой-то момент он как будто решает, что удовлетворён нанесённым ущербом, и медленно соскальзывает с члена Антона. Он ничего не говорит и никак не комментирует произошедшее, поднимая с пола халат и направляясь, кажется, обратно в ванную.
Антону хватает сил только на то, чтобы убедиться, что на члене не осталось следов крови, и свернувшись клубком, замереть, бездумно вперившись взглядом в так и оставшиеся незадёрнутыми шторы.
***
С этого момента что-то непоправимо меняется. Надламывается в самом Антоне и в мире вокруг него.
Даже когда он уверен, что рядом с ним его Арсений, он не может отделаться от этого мерзкого липкого чувства, от ожидания засады. Он, наверное, впервые радуется тому факту, что они живут в разных городах, и что Арсений после съёмок едет на вокзал, а не к нему. Так проще.
И вместе с тем — тяжелее, потому что Антон не может не скучать по тому, как всё было раньше. По человеку, в которого он влюбился, по его поддержке, по его улыбке, даже по его пошлым шуткам. Всё это как будто всё ещё рядом, но вне досягаемости, отрезанное мутной пеленой страха.
И даже если настоящий Арсений всё ещё тут, его с каждым днём становится всё меньше — как будто он тает.
В одну из ночей, которые они всё же проводят вместе, Антон понимает, что боится теперь засыпать первым — пока Арсений не даёт ему повод также бояться засыпать вторым.
Кажется, что Попов давно уснул, пока Антон шарится по сайтам с обеденными столами, сидя с ноутом на краю кровати. Но внезапно из-за его спины доносится голос — ровный и спокойный, совсем не похожий на бубнёж разговаривающего во сне человека:
— На твоём месте я бы лёг на диване.
Антон даже оборачивается — Арсений продолжает лежать с закрытыми глазами, обнимая подушку.
— По… почему?
Но ответа, само собой, не получает.
— Арс?
Тишина звучит угрожающе, и Антон чувствует, как колотится его сердце, гулко разнося по сосудам волны тревоги. А потом сгребает своё одеяло и отправляется спать на диван.
Не потому, что ему так сказали — потому что уснуть в одной комнате с этим он всё равно не сможет.
Есть в этих переключениях что-то странное — они всегда к месту. Не его Арсений появляется дома, или в машине, или в офисе в долгие часы ожидания и бездействия. Но почему-то он не спешит брать на себя контроль на сцене или во время съёмок, и даже во время важных обсуждений Арсений — это Арсений, словно эта чёртова сущность знает своё место и не хочет подставляться. Но это же бред? Так не работают ни психические заболевания, ни одержимость демонами, и если бы это был кто-то другой, Антон списал бы это всё на затянувшийся пранк. Но это Арсений, ему такие вещи несвойственны, и уж тем более Шастун уверен, что ему несвойственно желание видеть Антона расстроенным и напуганным.
А это — меньшее, что можно сказать о его реакции на происходящее.
Что-то не так.
Но что-то не так — это очень расплывчатая формулировка, по которой даже не понять, что делать дальше. Что-то не так с кем? С Арсением, или, может, с Антоном?
Шастун на всякий случай созванивается с мамой.
— Слушай, мамуль, — он старается, чтобы его голос звучал максимально естественно. — А у нас в семье не было… эмм… психических заболеваний всяких?
Даже по тишине в динамиках слышно, как напрягается мама.
— А почему ты спрашиваешь?
— Анкету для ДМС заполняю, тут вопросы всякие про наследственность. Я сначала отметил, что ничего нет, а потом думаю: я же не знаю, что там с отцовской стороны. Решил позвонить.
— Да не было с их стороны ничего, — вздыхает мама. — Только дед у него повесился.
А у кого дед не вешался?
По крайней мере, этот разговор позволяет Антону убедиться, что это не его поджидающая в кустах шизофрения дебютировала к тридцати, как она любит это делать. Хочется только верить, что мама не станет теперь волноваться.
Ещё Антон понимает, что ему не кажется, когда в один из дней сидящий на противоположном диване в офисе Матвиенко внезапно пишет ему: «думаю, ты прав». А когда Шастун ловит его взгляд, кивает на замершего у окна словно в трансе Арсения.
Конечно, он прав.
Конечно, он, блядь, прав, только в чём?
Что это, чёрт побери? Психическое отклонение? Какая-то неврологическая болячка? Одержимость демонами? Или, блядь, в Арсения вселился подавляющий сознание инопланетянин?
Так, это уже похоже на сюжет какого-то фильма. Был же какой-то, старый, с Джонни Деппом? Тот, правда, в космос летал, чтобы подцепить инопланетных паразитов, а Арсений где мог заразиться? Или это не тот фильм, и вместо «Жены астронавта» нужно смотреть в сторону «Изгоняющего дьявола»?
Да нет, бред это всё.
Можно, конечно, для собственного успокоения и святую воду в бардачке держать, и круг из соли вокруг кровати нарисовать, и чесноком обвешаться (или это от вампиров только?), но все эти суеверия не могут Антону помешать понять главное — Арсению нужно к врачу.
Чтобы понять хотя бы направление, в котором нужно двигаться, Антон решает хотя бы погуглить возможные варианты, но замирает перед ноутбуком, не зная, как сформулировать запрос.
На что это больше всего похоже?
На то, что Арсений, настоящий Арсений, делит тело с кем-то ещё, с кем-то грубым, холодным и безэмоциональным.
На… раздвоение личности?
Антон решает начать хотя бы оттуда и быстро узнаёт, что диагноз, который он упрощённо представлял как противоборство доктора Джекилла и мистера Хайда, сейчас носит мудрёное название «диссоциативное расстройство идентичности». На поверхности симптомы подходят — Арсений действительно как будто падает иногда в эту диссоциацию, и ведёт себя потом как другой человек. Но вот в чем загвоздка — вопреки фантазиям киноделов и авторов комиксов, эта штука не возникает на пустом месте и не может появиться у взрослого человека, за которым раньше не было такого замечено. Антон не то чтобы досконально знает всё про детство Арсения, но всё равно почему-то уверен, что тех ужасов, которые необходимы, чтобы травма расщепила сознание человека на несколько частей, он не переживал.
Хорошо, допустим, начать стоит не с психиатра.
А с кого?
Старый добрый гугл, конечно, подсказывает, что изменения личности могут быть вызваны чем угодно от травмы головы и энцефалита до опухоли мозга. Оптимистичненько.
Но есть ли у него жар? Головная боль? Тошнота? Ударялся ли он головой? Кусали ли его клещи?
В любом случае, нужно собрать яйца в кулак и наконец-то поговорить об этом с самим Арсением, потому что вывозить это всё в одиночку Антон уже в себе сил не чувствует.
***
Но вместо нормального взрослого разговора Антон почему-то сам себя мучает, оттягивает и в целом ведёт себя как параноик, подозревающий жену в измене. Возможно, он вымотан тревогой или запуган, и ему самому хочется верить, что в другой ситуации он бы так не поступил, но как только он оказывается в одном помещении с оставленным без присмотра телефоном Арсения, руки сами к нему тянутся. Сейчас в офисе никого нет, и поймать его некому.
Он знает пароль — длинный и замороченный, но Арсений сам ему его доверил. Тебе — можно. В конце концов, я прячу тебя, а не от тебя.
И вот сейчас Антон топчется по оказанному ему доверию грязными ботинками, но не делать этого не может. Уговаривает себя, что всё это для их же блага, но всё равно чувствует себя последней тварью, когда разблокирует чужой телефон.
Стандартный фон домашнего экрана — даже с телефоном, о котором широкая общественность не должна знать, Арсений параноит и не позволяет себе ничего лишнего. Антон зависает немного, пытаясь понять, как вести себя с андроидом — успел забыть за те годы, что сам ходит с айфоном.
Открывает галерею и дезориентируется от того, что последние фото расположены вверху, а не внизу — и поэтому только несколько секунд спустя осознаёт, что изображено на превью.
Он.
Антон.
Сотни и сотни фото: Антон ест, Антон играет в приставку, Антон копается в коробке с посудой, Антон спит.
Антон спит.
Антон спит.
Антон спит.
По шее пробегает натурально волна мурашек. Тут даже есть фото того раза, когда Антон ушёл спать на диван — еле уснул тогда к утру, и Арсений все равно умудрился подловить момент для фото.
Всё это ни разу не похоже на милую влюблённость, на фото на память. Это похоже на грёбаную одержимость, на фотоальбом сумасшедшего сталкера, только снимки сделаны не через окно или на улице, а в непосредственной близости.
Антон листает галерею, чувствуя, как липкое чувство страха проступает каплями пота на спине. Он не видит никаких закономерностей, никакого повода фотографировать себя так часто. Это не какая-то определённая стрижка или время дня — просто беспорядочно накиданная куча случайных снимков.
Объединяет их одно: они все заставляют Антона чувствовать себя некомфортно.
Свернув галерею, он судорожно листает экраны, ища значок телеграма, уже без реального желания читать чужую переписку.
Станет только хуже.
В мессенджере нет других контактов — только Антон. Открывая переписку с самим собой, Шастун готовится к худшему, но это действительно их диалог. Время и места встреч, шутки, комплименты, планы на ужин — всё, что не должны увидеть чужие глаза, если основной телефон Арсения попадёт в чужие руки.
Но между этими сообщениями то и дело вклиниваются другие, помеченные красными иконками — сообщения, которые так и не были доставлены.
«Надеюсь, ты хотя бы выспался».
«Ты, вроде, рядом, а почему я тогда соскучился?»
«Шаст, ты тут?»
«Давай завязывай с этим».
«Даже не думай, что можешь съебать, понял?»
«Никуда от меня не денешься».
«Шаст».
«Шаст».
«Шаст».
«Шаст».
«Шаст».
«Шаст».
Все они в контексте диалога выглядят адекватно, но все вместе, собранные в одну цепочку, пробуждают уснувшую было на время панику. Не думай, что можешь сбежать? Никуда не денешься? Это что… угрозы?
Антон еле успевает смахнуть все приложения и кинуть телефон на место, где его ожидал бы найти законный хозяин, когда слышит шаги в коридоре.
И даже несмотря на то, что ему удаётся провернуть свою авантюру незамеченным, он всё равно чувствует, как разогнавшееся сердце колотится в висках от смеси страха и непонимания.
***
Антон всё ждёт, пока тахикардия его отпустит, но она неумолима — грохот в груди отдаётся по всему телу, не замолкая.
Поэтому он молчит, когда все разгоняют идеи для новых форматов; молчит, когда Стас записывает кружочек на канал и просит помахать; молчит, когда подписывает стопку непонятных договоров, не вчитываясь.
Молчит, когда одевается и выходит из офиса.
Молчит, когда Арсений садится к нему в машину.
Молчит, когда они едут домой.
А потом уже больше молчать не может.
— Арс, ты меня пугаешь.
Можно было, конечно, зайти с классического «нам надо поговорить», но Антон всегда думал, что эта фраза делает только хуже.
— Своей гениальностью? — смеётся Арсений. — Или неземной красотой?
У него в глазах искры, и улыбается он счастливо, и тем больнее Антону продолжать:
— Нет, прям… прям серьёзно. Ты не замечал провалов во времени?
— Чего? — улыбка на лице Арсения потухает.
— Ну не замечал такого, что какие-то дни ты не помнишь, или типа не можешь понять, как оказался где-то?
— Шаст, теперь ты меня пугаешь, — Арсений растерянно моргает, садясь вполоборота на пассажирском сидении. — О чём ты вообще?
Господи, зачем он завёл этот разговор за рулём? Теперь нужно одновременно смотреть на дорогу и думать, как лучше всё это сформулировать, и на это оперативной памяти ему явно не хватит.
— Ты… э… Щас. Ты иногда как будто выключаешься и совсем другим человеком становишься. И это ну вот прям часто происходит сейчас.
— Ты прикалываешься? — голос Арсения звучит недоверчиво и обеспокоенно.
— Нет! Я клянусь, я бы не стал вообще о таком врать, это прям… прям стрёмная какая-то хуета, Арс. Я думаю, тебе к врачу надо, прям в ближайшее время, там, МРТ, КТ, все эти штуки. Я читал, это может быть вирус какой-то или опухоль…
— Ты мне можешь нормально объяснить, что не так? — несмотря на напускную холодность, по голосу слышно, что Арсений напуган.
И Антон начинает терпеливо объяснять:
— Ты в какие-то моменты как будто перестаёшь быть собой: говоришь по-другому, смотришь по-другому, не шутишь и не смеёшься. Ещё почему-то называешь меня «Антон», а не «Шаст», и я раньше не обращал внимание, но сейчас это прям режет слух.
— Да называл я тебя Антоном и раньше, — растерянно ворчит Арсений.
Антон мотает головой:
— Ну не в этом дело. Не только в этом. Там много мелочей и они… Когда мы последний раз сексом занимались, ты помнишь?
Арсений выглядит удивлённым:
— Эм… это упрёк?
— Нет! Это вопрос — помнишь ли ты тот раз?
Арсений кивает утвердительно, но его брови сведены к переносице, словно он так и не может понять суть разговора:
— Ну. Недели две назад, в этой машине.
— А после этого?
— А после этого не было, — мотает головой Арсений.
— А дома? После душа? — настаивает Антон. — Не помнишь? Чуть больше недели назад.
— На новой квартире? — хмурится Арсений.
— Да.
Арсений молча мотает головой, давая понять, что действительно ничего не помнит.
— Я тогда прям знал… прям чувствовал, что что-то не так. Что ты не в себе.
— И не остановил меня? — в голосе Арсения слышится скорее удивление, чем укор.
Антон даёт себе время, чтобы повернуть на сложном перекрёстке, но после всё же признаётся:
— Я пытался. Ты не позволил.
Арсений затихает, растерянно глядя на дорогу перед собой. В салоне тихо, но Антон готов поклясться — в головах у них обоих громко, мысли крутятся с бешеной скоростью, сталкиваясь друг с другом. Шастун даже поворотник забывает включить в какой-то момент, настолько голова другим занята.
— И ещё, — раз уж они начали этот разговор, Антон решает, что самое время признаться. — У тебя весь второй телефон в моих фотках. Не в плане что… Не как что-то романтичное, а прям тонна фоток, где я не знаю, что меня снимают, прям крипово так, знаешь. Я никогда не замечал, чтобы ты меня снимал, просто…
— Ты залез в мой телефон? — можно выключить кондиционер, потому что холод в голосе Арсения мгновенно промораживает весь салон.
— Да! — не скрывает Антон. — Потому что мне, блядь, страшно уже! Я знаю, что это хуёво, и я честно никогда так раньше не делал, но я себя чувствую как в триллере каком-то, Арс!
— И это даёт тебе право трогать мои вещи? — Арсений мгновенно подстраивается под тон диалога, тоже повышая голос.
— А что мне, блядь, делать было?! — от безысходности Антон стучит ладонями по рулю.
— Поговорить со мной сразу, как только ты что-то заметил, а не тянуть… как долго? Больше недели, ты сказал?
— Да уже несколько месяцев, — отмахивается Антон.
— И ты молчал?! Нахуя молчать-то? Шаст? Чтобы опухоль успела вырасти до размера футбольного мяча, да? — почти кричит Арсений.
Этот разговор явно выходит из-под контроля.
— Послушай, я уверен, нет у тебя никакой опухоли, — Антон первым понижает громкость, чтобы снизить градус накала. — Может, тебя клещ кусал или…
Шастун поворачивается к Арсению, чтобы посмотреть ему в глаза, но последнее, что он успевает увидеть — это как всё боковое стекло за спиной Арсения стремительно заполняет решётка радиатора несущегося на них грузовика.
А потом очень громко.
А потом ничего.
***
Антон не может точно сказать, как долго он спит. Или он не спит?
Смутные образы кружатся в голове, но как только он пытается зацепиться хоть за один из них, они прыгают калейдоскопом и сменяют друг друга — неуловимые, сюрреалистичные, аморфные.
А потом сквозь них начинают просачиваться капли реальности: раздражающий монотонный писк, приглушённые голоса и невнятное копошение, которое Антон никак категоризировать не может.
Затем как-то резко становится сложно дышать, и Антон пытается вдохнуть полной грудью, но от этого только болят рёбра, а воздуха больше не становится. Ему требуется, наверное, пара минут, чтобы понять, что он дышит не сам, а с помощью кислородной маски, настроенной, наверное, на режим спящего человека.
В глаза будто песка насыпали, Шастун пытается проморгаться, но резкий свет обжигает роговицы — как будто на него направлены сотни софитов сразу.
Он хочет пошевелить конечностями, чтобы убедиться, что они на месте, но чувствует только равномерную ноющую боль по всему телу. Остаётся надеяться, что это значит, что тело на месте.
Так, он в больнице.
Была авария, и он в больнице, это логично.
Всё-таки заставив себя открыть глаза, Антон понимает, что никаких софитов тут нет, а свет в палате даже приглушён. Мерзкий писк исходит от груды техники непонятного назначения, а сам Антон, словно андроид, увитый проводами, опутан какими-то трубками, входящими и выходящими из его тела.
В кресле напротив кто-то есть, но сидит как-то странно, ноги закинув на подлокотник. Еле сфокусировавшись, Антон узнаёт — Арс. Читает книжку, поставив подбородок на кулак. Выглядит уставшим.
Но живым.
— Кхх… — это всё, что Антон может прохрипеть с трубкой в горле, но этого достаточно, чтобы Арсений резко вскинул голову.
Увидев, что ресницы Шастуна дёргаются, он поднимается с места и, отбрасывая книгу на кресло, приближается к койке
— Господи боже, — в голосе Арсения звучит такое облегчение, что сразу становится понятно — Антон не отделался парой царапин.
Шастун чувствует невесомое прикосновение к своим волосам, словно Арсений хочет дотронуться, но боится причинить боль.
Неужели всё так плохо?
Хочется много всего спросить и ещё больше услышать, но больничные протоколы неумолимы. Арсений жмёт на кнопку вызова медсестры, и в палату на удивление быстро врывается толпа народа в медицинской форме. Антон плохо понимает, что они говорят, но улавливает, что он, кажется, не просто очнулся после аварии, а вышел из длительной комы.
Вот те раз.
Его принимаются трогать, снимать какие-то показатели, достают трубку из горла, светят фонариком в глаза, что-то записывают… А потом волна отступает так же быстро, как нахлынула, и в палату снова разрешают вернуться Арсению.
На нём свитер. Это сколько времени успело пройти, чтобы так похолодало?
А ещё на нём борода — это он не брился, пока в больнице ночевал, или?..
— Готовишься к роли геолога? — хрипит Антон, поднимая руку, чтобы провести кончиками пальцев по жёстким волоскам на лице Арсения.
— К роли вдовца я готовился, — ворчит Арсений в ответ, но его глаза улыбаются. — Ты в коме пролежал два… почти три уже месяца. Поклонники зачем-то тебе деньги начали собирать краудфандингом, но я так и не понял, на что. То ли на лечение, то ли на похороны. Гробы сейчас знаешь сколько стоят? А я вот гуглил.
— Не хочу гроб, — морщит нос Антон. — Завещаю похоро… кхх… похоронить меня в шкафу «Элегия».
Арсений фыркает в ответ, но улыбается:
— Не велика разница.
Вблизи видно, какие у него уставшие красные глаза, и как осунулось лицо. Неужели он всё это время сидел у кровати Антона, наплевав на свои планы и на конспирацию?
— А ты как? — шепчет Антон, накрывая руку Арсения на кровати слабыми пальцами.
— Я?
— После аварии.
Арсений моргает — раз, другой, затем поворачивает голову набок:
— Какой аварии? Шаст. Ты помнишь, что произошло?
Антон уверенно кивает, пусть даже всё тело от этого отзывается ноющей болью:
— Мы с тобой ехали в Тахо… и нас… протаранил грузовик на перекрёстке?
Но Арсений хмурится и качает головой:
— Не было никакой аварии. Ты после концерта в ресторане взял какой-то непонятный азиатский салат, у тебя начался отёк Квинке, мы вызвали скорую, но она почему-то очень долго ехала. Ты начал задыхаться и потерял сознание. И… ну… умер, считай. Поз тебе делал непрямой массаж сердца, пока эти долбоёбы ехали, это тебе жизнь спасло, но кровоснабжения мозгу было недостаточно, и ты вот, в кому впал. Так страшно было.
Антон всё пытается переварить услышанное, но в голове не укладывается — в кому? Из-за какого-то салата? И аварии, выходит, не было?
А что… было?
— Так, подожди… — пытается собраться с мыслями Шастун. — А Ира?
— Тоже тут была, мы тут с ней посменно ночуем. Ночевали, — кивает Арсений.
— Нет, в смысле… мы не расстались с ней? Не разъехались?
Брови Арсения съезжаются к переносице:
— Нет, насколько мне известно. Шаст, ты как будто из параллельной реальности — авария, переезд. Тебе приснилось это всё, что ли?
Выходит, что так.
Антон судорожно пытается сопоставить реальность 1 и реальность 2, но заторможенный лекарствами мозг — не лучший инструмент для этого.
Придётся идти потихоньку, распутывая клубок по частям.
— Я постригся? — уточняет Антон, чувствуя себя так, будто он пытается угадать самого себя в «Зашкварах».
— Нет, — улыбается Арсений. — Ты сейчас вылитый Боб Росс. Который художник этот, понял?
Так, он не стригся, не расставался с Ирой и не переезжал. Не копался в телефоне крипового Арсения (которого тоже не было) и не попадал в аварию. И этого странного эпизода с сексом тоже не было, зато был — бесцеремонно вставленный ему в уретру катетер, который мозг, наверное, и переработал в сон о насилии.
— Я с тобой разговаривал, ты слышал? — вдруг подаёт голос Арсений.
— Я не знаю, — признаётся Антон, — мне снилось, что я как будто другую жизнь живу. Может, что-то в этих снах было из реальности. А что ты говорил?
— Да ерунду всякую, — смущается Арсений. — Что скучаю по тебе, хотя ты рядом. Что надеюсь, что ты выспался. И чтобы ты не думал, что можешь от меня свалить на тот свет. Такие всякие… романтические угрозы.
Шастун улыбается, гладя пальцами руку Арсения под своей ладонью:
— Что-то такое долетало.
— Да?
— Ага.
Они сидят ещё пару минут молча и каждый наверняка думает о том, как он рад, что самое страшное позади. Только Арсений, наверное, думает, о том, как он счастлив, что Шаст вышел из комы и даже не забыл, как разговаривать; а вот Антон думает о том, как ему повезло, что позади остался этот кошмар с непонятно кем одержимым Арсением. Неудивительно, что его мозг сгенерировал такие сюжеты под такой кучей лекарств — удивительно, что к одержимому Арсению не добавились похищенный инопланетянами Серёжа, Дима-оборотень и Ира-вампирша.
Кстати, насчёт Иры — тут накачанный химией мозг оказался прав, этот цирк давно пора заканчивать, и переезду быть. Наверное, эта мысль давно сидела у Антона в бессознательном, и вот только так нашла способ материализоваться.
Это даже к лучшему.
Осталось только восстановиться и…
— Хочу попробовать встать, — вдруг нарушает тишину Шастун.
— Вау, воу, полегче, ковбой, — улыбается Арсений. — Может, по одному геройскому достижению на день оставим?
— Я просто попробую, — продолжает упорствовать Антон. — Не хочу лежать и гадать, могу или не могу. Лучше встану, ёбнусь на кафель и потом уже буду лежать дальше с чувством выполненного долга.
Арсений в ответ только вздыхает:
— Ну хорошо, но давай я чур буду тебя страховать, ладно?
Антон кивает и приступает к выполнению своего грандиозного плана. Он поднимается со скоростью (и кряхтением) египетской мумии, возвращённой к жизни каким-нибудь древним проклятием. И чувствует себя примерно так же.
На то, чтобы только сесть на кровати, кажется, уходят все силы, но останавливаться на достигнутом Антон не собирается — он опускает ноги на пол и чувствует, как присевший рядом Арсений осторожно перехватывает его за поясницу.
Встать получается на удивление легко — только голова немного кружится, но ноги в целом держат, хотя Антон был уверен, что будет как космонавты с атрофировавшимися за время полёта мышцами. Ну или хотя бы как новорождённый оленёнок.
— Всё, убедился, что можешь? — деловито уточняет поддерживающий его сбоку Арсений. — Давай обратно в кроватку.
— Не, чё я, зря вставал? Пойдём хотя бы по коридору пройдёмся, — настаивает Антон.
С собой на прогулку приходится захватить капельницу и мочеприёмник — кажется, эти друзья нескоро его покинут. Так вчетвером они и добираются до выхода из палаты, робко выглядывая в коридор.
Судя по ремонту, это либо одна из частных клиник, либо платное крыло в больнице — но даже несмотря на современный дизайн и исключительную чистоту, атмосфера здесь странная. Возможно, потому что в коридоре никого нет — не суетится персонал, не кашляют пациенты. Словно всё крыло зарезервировано для одного Антона.
— Пойдём до окна, — Шастун указывает на большое окно в конце коридора, и Арсений послушно помогает ему развернуться в сторону цели.
Даже в новой больнице атмосфера всё равно давит. Запах лекарств и близкой смерти не способствует расслаблению, скорее наоборот, нагоняет тревогу.
Арсений отпускает, оставаясь за спиной, и Антон медленно переставляет ноги, глядя как окно перед ним с каждым шагом становится больше. В какой-то момент оно становится настолько большим, что пейзаж за ним обретает чёткость, и Шастун хмурится, пытаясь разобрать, где именно он находится.
Ни на один знакомый ему район это не похоже.
Он щурится, пытаясь разглядеть табличку на доме напротив, но рассмотреть получается только две последние буквы: В. О.
Что, блядь?
Васильевский остров? Он в Питере?
Допустим, концерт, после которого он наелся убийственного салата, был в Питере. Соответственно, скорая, которая его спасла, и больница, куда его увезли — тоже. Но Арсений упоминал, что Ира тоже дежурила у его постели — тоже, что ли, в Питер приехала и живёт тут три месяца? Он, конечно, в коме лежал, но в стабильном состоянии — неужели не могли его в Москву перевезти? Туда, где у него все друзья, связи и медкарты?
Арсений в отражении за его спиной — смотрит. Снова с той холодной наблюдательностью натуралиста, которая уже Антону знакома.
Что-то не так.
Что-то снова не так.
— Слушай… — тянет Антон, ощущая, как неуклюже ворочаются мысли в голове. — А почему ты подхватил, когда я пошутил про шкаф «Элегия»? Если переезда не было, то и его тоже… не было?
Пару мучительных секунд в коридоре висит полнейшая тишина.
— Подловил, — кивает Арсений, и его лицо расчерчивает кривая ухмылка. — Тебя не поймёшь, конечно: то я недостаточно смеюсь над твоими шутками, чтобы сойти за настоящего Арсения, то, выходит, наоборот смеюсь там, где не надо. Как сложно.
Антон практически физически чувствует, как его внутренние органы, спутавшись в тугой узел, падают вниз.
Выходит, ничего не закончилось?
Он просто провалился на новый уровень этого ада?
Больничный коридор вокруг него будто колышется, теряя реальную форму. Словно в Сайлент Хилле, мир преображается на глазах, только вместо очевидных и заезженных потёртых стен всё вокруг становится нереальным — Антон даже не может объяснить, в чём это выражается.
Он щипает себя за руку, повторяет, словно пытается внушить себе, что это сон, но ничего из этого не помогает сделать сновидение осознанным.
— Очень сложно поддерживать видимость нормальности, — словно бы извиняющимся тоном произносит Арсений. — С твоего позволения, я предпочту больше не тратить на это ресурсы.
Но Антон не собирается никому никакие позволения ни на что давать, он решительно срывается с места и летит мимо Арсения в противоположный конец коридора, грохоча капельницей. Ноги в тонких больничных тапочках нелепо шлёпают по кафелю, но он не собирается останавливаться даже для того, чтобы найти что-то, во что можно было бы одеться или обуться.
Дойдя до лестницы, Антон всё же задерживается — приходится потратить время на то, чтобы выдернуть катетеры из руки и из члена, поёжившись от мерзкой реалистичности ощущений. Недурно для сна. Капельницу с мочеприемником он бросает на лестничной площадке, не испытывая угрызений совести перед сайлентхилловскими санитарками, которым в этом сайлентхилловском госпитале придётся вытирать лужу его воображаемой мочи.
На первом этаже никого нет — не дежурит за стойкой администратор, не пялится в мониторы видеонаблюдения охранник, не суетится дежурная медсестра. Какое-то лиминальное пространство — что логично, учитывая, что он застрял на этой границе между сном и реальностью.
Антон толкает входную дверь, и она на удивление сговорчиво выпускает его на улицу. Холодный осенний ветер мгновенно забирается под бумажную больничную пижаму, заставляя Антона поёжиться. Он не знает, куда собрался бежать, но знает, что оставаться на месте и слушать этого псевдо-Арсения не собирается.
Эта Венди не будет открывать дверь ванной, чтобы впустить Джека с топором.
Шастун упрямо несётся вперёд по пустым, лишённым машин и пешеходов улицам, но в какой бы момент он ни обернулся, одинокая фигура Арсения следует за ним, всегда на одном и том же расстоянии, не приближаясь и не отставая.
Что это, блядь, такое?
Что он такое?
Манипулирующий снами призрак, как Фредди Крюгер? Или Фредди всё-таки демон? Больше похож на Пеннивайза, этого жуткого клоуна из «Оно» — если он умеет менять не только обстоятельства вокруг, но и свой облик. Тот же был демоном? Или в конце оказался инопланетянином?
Какая разница!
Какая, нахуй, разница, если вне зависимости от правильного ответа, нужно спасаться, потому что ни в одном хорроре герои, которые позволяли себя схватить, долго не жили.
Да, может быть, это всего лишь кошмар, но Антон не собирается ставить свою жизнь на то, что происходящее вокруг нереально. Пусть лучше окажется, что он паниковал на пустом месте, чем он позволит себя сожрать непонятной хуйне, притворяющейся его любимым человеком.
Шастун несётся вперёд, слыша только, как собственное сердце колотится в ушах. Вокруг мертвенно тихо — как будто он внутри видео, которое ещё не отдали аудиорежиссёру. Нет ни крипового эмбиента, который был бы так уместен, ни детских считалочек, ни винтажных песен из радио — ничего из хоррорных шаблонов. Но помимо этого, нет и звуков машин, и шагов других пешеходов, и писка светофоров, и треска сверчков.
Улицы вокруг него похожи на декорации и вместе с тем на зыбкие воспоминания из тех раз, когда он сам был в Питере, словно ассеты, из которых строится реальность, берут из его, Антона, головы, чтобы его же напугать.
Впереди вырастают какие-то мачты — кажется, реальность ломается, но Шастун быстро понимает, что он всё ещё на прежней карте, просто дорогу ему перегородила Нева. Он сворачивает вправо и на секунду зависает, давясь смесью священного трепета и отторжения, потому что прямо перед ним вырастает храм.
Это не маленькая часовня и не скромная цервкушка, а вполне себе внушительных размеров храм с арочными окнами, ликами святых и стремящимися в небо, словно носы космических кораблей, куполами.
Церковь!
Даже если это всего лишь нелепое воспоминание из того раза, когда Арсений таскал его гулять по Ваське, Антон за него цепляется, старается вспомнить сильнее, ярче, сделать его ощутимее. Потому что, если он что-то и знает про демонов, то это то, что они не любят церковь даже больше, чем хорошие мальчики, крещённые в детстве, но выросшие атеистами.
Антон с разбегу вбегает в ближайшие двери храма, не разбираясь, какой вход главный, и они на удивление оказываются открыты — с таким он в реальности пока не сталкивался, ни буквально, ни метафорически.
Возможно, если удастся найти здесь спасение, ему придётся теперь… уверовать?
Внутри темно и тихо, и позолоченные нимбы святых на стенах мягко бликуют в свете свечей. Будь Антон туристом, он бы обязательно восхитился внутренним убранством храма, всеми этими расписными сводами, резными колоннами, обилием фресок… Но сейчас ему не хватает сил на любование, он может только запереть дверь за собой на засов и опуститься на каменный пол в центре пустого зала, пытаясь отдышаться.
Неплохо было бы ещё круг мелом начертить, или там обязательно должна быть соль? В любом случае, идея окопаться в церкви до рассвета пока звучит разумнее всего, ведь Арсений, хоть и шёл по пятам, ещё не успел его нагна….
— Ты же не думал, что спрятался? — звучит насмешливый голос со стороны алтаря.
Антон поднимает голову и видит Арсения, тот пожимает плечами и разводит руки, словно подражая изображению окружённой серафимами Богородицы за своей спиной.
Кажется… кажется, ему плевать на то, что они в церкви.
Антон дёргается в сторону двери, но его собственное тело подводит — ноги словно прирастают к полу.
— Да что тебе, блядь, нужно? — рычит он и слышит в ответ мелкий смешок:
— А, то есть, ты только сейчас решил поинтересоваться? Своевременно. Мне нужно, чтобы ты перестал путаться под ногами.
Антон сжимает губы, выплёвывает:
— Ну давай, давай выдай остаток своего злодейского плана, как в кино. А я послушаю.
Арсений опирается о престол и качает головой:
— А тебе действительно интересна наша мотивация? Или ты просто хочешь узнать о нас больше, чтобы вычислить слабые стороны?
О нас? О каких ещё «нас»? Это целая организация, что ли? Их много?
— Я просто хочу понять, что, блядь, происходит! — выкрикивает Антон в отчаянии.
Тело отказывается слушаться, и он чувствует себя мухой, застывшей в янтаре. Реальность вокруг плавится: лики святых искажаются в немом крике, сусальное золото облезает с орнаментов, его персональный Сайлент Хилл приобретает отчётливый православный привкус. Пространство вокруг, бесконечно плотное и бесконечно обширное одновременно, наполняется мерцающим гулом.
— Хорошо, — пробивается сквозь этот гул такой же пульсирующий голос Арсения. — Я полагаю, мне нет никакой выгоды от твоего незнания.
Раздражает слышать то, насколько это его тембр, и вместе с тем не его тон, не его слова.
— Вам… Вашему поколению, то есть, я имею в виду, повезло оказаться на рубеже переломной эпохи — застать момент истории, в котором человечество прекратит своё существование… м… в его нынешней форме. Нам же повезло оказаться на острие этой инновации, вступив в симбиотические…
— Паразитические, — не задумываясь, поправляет Антон.
— Да как угодно, — отмахивается Арсений, — отношения с Арсением Поповым. Этот выбор не случаен, мы специально искали человека с достаточным количеством ресурсов, чтобы это облегчило исследование, но не настолько публичного, чтобы возможные перемены в поведении были заметны.
— А-а. Вот почему он на съёмках оставался самим собой, — осознаёт Антон.
— Да, это часть нашей стратегии маскировки. На этом этапе нам необходимо было собрать информацию, необходимую для полномасштабного замещения…
— Вторжения? — уточняет Шастун.
— Замещения, — мягко настаивает Арсений. — В биологическом смысле человечество продолжит существовать после приведения плана в исполнение, изменения касаются… впрочем, такие детали тебе знать уже необязательно. Суть в том, что при изучении потенциальных объектов для тестового замещения мы приоритизировали тех, кто не состоит в близких отношениях с другими представителями человечества. По нашим данным, Арсений Попов не вступал ни с кем в романтическую связь. Представь наше удивление, когда после проведённой процедуры замещения в его жизни обнаружился… ты.
Ай да Арсений, ай да параноик, провёл не только федеральный канал и всю страну, но и целую армию захватывающих сознание инопланетян!
Антон не может скрыть мелочный смех — несмотря на то, что он не может пошевелиться, не может убежать, он может хотя бы это — почтить скрытность своего партнёра гоблинским хихиканьем.
Арсений вскидывает брови:
— Тебе это кажется смешным? — не то чтобы его голос отличался эмоциональностью в таком состоянии, но даже в этой холодности можно различить нотки оскорблённости. — Ты поставил под угрозу всю операцию! Плод труда триллионов! Цель жизни целой колонии!
Арсений не двигается с места, но Антон чувствует, как его длинные пальцы ложатся на горло. Если закрыть глаза, Шастун может поклясться, что чувствует, как рука Арсения сжимается на его шее, но сам он всё ещё где-то далеко у алтаря.
Стены вокруг плавятся, стекают вниз, бьются на части, звенят осколками, кружатся каруселью, в общем, делают всё, чтобы не делать то, что положено стенам — стоять на месте.
— Мы были очень, очень разочарованы, — звенит его голос в ушах. — Подвергнуть риску всю операцию — и из-за чего? Из-за низменной человеческой жажды к совокуплению?
Руки, чужие, жестокие, сминают его горло, шарят по телу, впиваясь острыми ногтями в кожу до крови, словно Арсений пытается доцарапаться, докопаться до сути.
— Мы попробовали понять, — почти шипит Арсений, и голос его отскакивает от плавящихся стен. — Мы дали шанс этому глупому ритуалу. Что-то же в этом должно быть?
— Сексу? — хмурится Антон, безуспешно пытаясь вывернуться из невидимой хватки.
— Сексу! — с отвращением выплёвывает Арсений. — Этой нелепой традиции, которая управляет вашим сознанием. Которая заставляет вас сбиваться в пары, не подозревая, что настоящее спасение от одиночества лежит в тотальном объединении!
Антон чувствует чужую ладонь на своём пахе — больше угрожающую, чем возбуждающую, и никак не может понять, что этой странной сущностью руководит сейчас. Злость? Любопытство? Ревность?
— Мы пытались заменить его, — голос Арсения звучит у самого уха, искажая пространство. — Мы пытались дать тебе всё, что нужно, чтобы ты не заметил подмены. Почему. Ты. Должен. Был. Всё. Испортить?!
Тупая давящая боль отдаёт в таз, когда бестелесная ладонь сжимается на яйцах Антона. Тот рефлекторно пытается вывернуться, но его усилия по-прежнему безуспешны.
— Вы что, так нихуя и не поняли? — шипит он, стиснув зубы. — Всё, что мне нужно, вы у меня наоборот забрали. Столько, блядь, времени просидели в голове у Арса и нихуя так и не выкупили, в чем смысл!
Хватка на его горле ослабевает, но лишь для того, чтобы через секунду Шастун ощутил горячие пальцы на своей челюсти. Всё прибывающие невидимые руки царапают его рёбра, тянут его за волосы, заставляя запрокинуть голову, сжимаются на члене, пытаясь выдавить из него непонятно какую реакцию.
— Смысл в том, — рычит Антон, мотая головой, — что только Арсений — это Арсений. Только тот, который помнит мой день рождения и мои аллергии. Который фотографирует любое граффити с хуями. Который смущается, когда его ловишь подпевающим тупым песням по радио. Который приносит мне нектарины, о которых я не просил. Который обрабатывает руки антисептиком даже после того, как помыл. Который любит меня, блядь!
Невидимых рук становится так много, что Антон готов рухнуть под их тяжестью, но непонятная гравитация этого места рухнуть ему не даёт. Призрачные пальцы у него во рту, трогают его лицо, царапают его ноги, копошатся под одеждой, как огромные невидимые опарыши.
Шастун отчаянно пытается не закрывать глаза, несмотря на лезущие в лицо руки, чтобы последнюю ниточку связи с этой нереальной реальностью не потерять. С плавящегося купола на него капает разочарованный Иисус в окружении не менее разочарованных херувимов. Они все светятся каким-то разочарованным радиоактивным светом, и эти фосфоресцирующие капли, падая на щёки, обжигают кожу.
— Вам никогда не сымитировать то, что вы не понимаете! — отчаянно хрипит Антон, и Иисус мерцает в такт его голосу. — Говно ваша операция! Так и передайте своим главным!
— Шаст! — еле слышно доносится от алтаря, и звук такой блёклый и слабый, словно этот голос пытаются заглушить.
Он здесь!
Он здесь, и он слушает!
И Антон тоже здесь, и они вместе здесь, где бы это «здесь» ни было.
Антон цепляется за воспоминания об этом месте — если эта чёртова колония гнездится сейчас внутри его головы, используя его же мозг как компьютер для создания локаций, значит, у него самого должен быть админский доступ.
С правом на редактирование.
И Антон помогает разочарованному Иисусу вместе со своей свитой обрушиться вниз, помогает всем куполам превратиться в осколки, а осколкам — в пыль, а пыли — в жалкие атомы. Облупившиеся со стен лики святых со своими немыми криками рушатся вниз, а вместе с ним рушится и Антон — летит, проваливается сквозь пол, и тяжесть чужих рук растерянно слетает с него, обжигая кожу последними прикосновениями.
Перед глазами остаётся плясать калейдоскоп из свечей и икон, но и он, мгновения спустя, затухает, когда Шастун, погрузившись в абсолютную темноту, перестаёт быть.
***
Когда он снова продолжает быть, Антон сначала долго не может понять, где он. Расписные стены с расплавленными святыми сменяются на коридор с множеством дверей и настолько высокими потолками, что, кажется, стены просто растворяются в темноте. Изменяется не только пространство вокруг, но и атмосфера. Почему-то в этом незнакомом месте Антону наконец спокойно, несмотря на то что он всё ещё понятия не имеет, где он.
И сам Антон больше не в больничной пижаме, на нём брюки с футболкой и почему-то микрофон прицеплен сзади, как будто его со съёмок вырвали.
Словно кладоискатель, исследующий затонувшее судно, Антон плывёт по тёмным коридорам, заглядывая в многочисленные двери, за каждой из которых колышутся смутные образы. В одной из комнат маленький мальчик усердно моет чашки под пристальным взглядом отца, в другой — подросток постарше сидит на экзамене. В следующей юноша, в котором уже узнаётся Арсений, опаздывает на поезд.
Все эти воспоминания статичные и объёмные, как голограммы, покрыты липким слоем чего-то навроде паутины и тонут в низком гудении.
Антон запрокидывает голову и понимает, что стены теряются не в темноте, а в бесконечном рое жужжащей мошкары. Кажется, что этот рой подтачивает воспоминания, делает их блеклыми и бесцветными, пока не превратит реальное событие в набор смутных образов.
Но есть в коридоре и те комнаты, из которых доносится свет — падающие на пол лучи из приоткрытых дверей полосуют пол.
Антон заглядывает в одну из комнат, чтобы застыть, наткнувшись на Арсения, который впервые держит на руках новорожденную дочь. Его лицо светится счастьем, и, кажется, вся комната наполнена золотистым светом, отгоняющим роящуюся тьму. Чем бы ни был этот рой, видимо, он питается болью и отчаянием из Арсовых воспоминаний, а вот искреннее счастье ему не по зубам (если у него, конечно, есть зубы).
Антон продолжает своё путешествие по затопленному кораблю чужого мозга, и с каждой комнатой его догадка подтверждается — воспоминания о тяжелых разговорах с родителями, расставаниях и отказах после прослушиваний почти рассыпаются, источенные жадным роем, словно жучками-короедами. Но светлые комнаты, в которых Арсений получает ключи от питерской квартиры, смотрит первый вышедший на экраны выпуск Импровизации или читает письмо о том, что получил роль, остаются почти нетронутыми. В таких местах рой словно шипит, раздражённо пытаясь приблизиться к застывшим золотистым голограммам воспоминаний.
Хорошо, допустим, Антон понял, что он в голове Арсения, который, в свою очередь, в его голове — эта прекрасная пространственная загадка никоим образом не приближает его к ответу, где сам Арсений. Рой вот, вероятно, это та же сущность, которая и говорила о себе во множественном числе, патетично вещая про плоды трудов триллионов существ. А где хозяин вечеринки?
Шастун наращивает темп, методично заглядывая в каждую комнату, но все встреченные им по пути Арсении годятся разве что для музея восковых фигур. Поэтому он ищет дальше, а коридор и не думает заканчиваться.
— Арс! — осторожно зовёт Антон и с удивлением наблюдает, как вместе со звуками из его губ вырывается облачко золотистого пара, словно он сам себе счастливое воспоминание тут. — Ты здесь?
Впереди раздаётся какой-то неясный шорох, и Антон торопится туда, игнорируя оставшиеся двери с воспоминаниями по пути.
Арсений обнаруживается в небольшой темной комнате, где рой почти доел нераспознаваемое уже почти воспоминание. По крайней мере, Антон узнать его не может.
Среди блёклых голограмм и мрачного мельтешения мошкары Арсений, настоящий Арсений из плоти и крови, сидит на полу, безучастно наблюдая за тем, как плачущей свечкой тает его воспоминание.
— Это когда я в садик первый раз пошёл, — устало поясняет он, видя Антона на пороге. — Весь день тогда проплакал. Папа пришёл меня забирать и вместо того, чтобы успокоить, отчитал за то, что я себя не по-мужски вёл.
— По-моему, они питаются плохим воспоминаниями, — признаётся Антон, осторожно опускаясь на пол рядом. — Не страшно забыть это? Если съедят.
— Лучше это, чем что-то хорошее, — отмахивается Арсений.
Они сидят так ещё пару минут (или часов? или недель?) и Антон осторожно пододвигает руку, чтобы накрыть своей ладонью пальцы Арсения на полу.
— Ты же не настоящий, Шаст, — вздыхает тот.
— Слышь, сам ты не настоящий, — возмущается Антон, оскорблённо убирая руку.
Арсений явно теряется, поворачивает голову и рассматривает Антона внимательно, словно пытаясь подловить. Тот сам начинает волноваться — а точно ли он настоящий, или Арсений прав?
— А ну докажи давай, что ты настоящий, — с вызовом усмехается Арсений, поворачивая голову набок. — Когда мы с Антоном впервые поцеловались?
— В душе не ебу! — пожимает плечами Шастун. — Я помню, как, но типа число или день… мы смотрели «Друзей», это была пятница.
— Воскресенье это было, — фыркает Арсений.
— Да ты что угодно можешь сказать, ты же не настоящий Арсений, — отмахивается Антон, смеясь.
— Ну давай, спроси меня тоже что-нибудь, — принимает вызов Арсений, с азартом разворачиваясь так, чтобы сесть напротив Антона. — Что-то, что докажет, что я настоящий.
— Я не знаю… кто мой любимый футболист?
— Да это каждая собака знает, нормальное что-то спроси!
Антон чувствует, что начинает злиться:
— Ну если мы заранее не договаривались на какой-то конкретный вопрос-ответ, как я теперь спрошу что-то, что не может знать инопланетная сущность, паразитирующая в твоей голове?
— Ну смотри, — начинает Арсений. — Нужна какая-то такая информация, которой и ты и я обладаем частично, и в теории…
— Всё-всё, я верю, что ты это ты, — мотает головой Антон. — Душнишь как настоящий.
— Да пошёл ты, — фыркает Арсений, поднимаясь на ноги, но всё-таки протягивает руку Антону. — Пойдём лучше найдём, как отсюда выбраться, пока эта моль ебучая окончательно не сожрала моё детство.
И Антон поддаётся — послушно поднимается на ноги и следует за Арсением, который не выпускает его руку и уверенно шагает вперёд. Но кажется, чем быстрее они идут, тем длиннее становится коридор, потому что кончаться он и не собирается, только на ходу обрастает новым и новыми дверями.
Рой над их головами становится агрессивнее. Антрацитно-чёрная волна следует за ними, отдельные облака мошкары опускаются ниже, бросаясь в лицо.
— Что это, блядь, за херня? — спрашивает Антон, отплёвываясь на ходу. — Это инопланетяне? Или демоны? Или вирус какой-то?
— Всё из вышеперечисленного, — пожимает плечами Арсений. — Или ничего из вышеперечисленного.
Он, кажется, не особо разобрался в сущности своего нового соседа по черепной коробке, и не очень рвётся знакомиться с ним ближе.
А рой наседает, становясь всё назойливее с каждым шагом, словно не хочет их выпускать, и получается у него довольно неплохо. Антону приходится свободной рукой закрывать лицо, продираясь через гудящую массу.
— Попробуй вспомнить что-то хорошее! — кричит он Арсению. — Кажется, их это отпугивает!
— Да как-то, знаешь ли, сложно сконцентрироваться! — язвит тот в ответ.
— Ну уж постарайся! Давай там, выпускной, первый секс, первое свидание… — накидывает варианты Шастун, прорываясь вперёд.
— С чего ты взял, что это хорошие воспоминания?! — возмущается Арсений в ответ.
Но всё-таки что-то вспоминает, и Антон видит, как по бокам от них пробиваются робкие золотистые вспышки: выпускной (который Арсений вёл в Москве, а потом Антон его забрал и возил по ночному городу, уставшего, но счастливого); первый секс (с Антоном, когда они напились после концерта и прокрались в закрытый отельный бассейн ночью); первое свидание (с Антоном, где они катались на небольшой яхте по Финскому заливу и украдкой целовались на носу, пока капитан делал вид, что не смотрит).
Они отпугивают рой, но ненадолго — после каждой вспышки мошкара с гудением сгущается снова, словно силы существующих воспоминаний недостаточно.
— Давай самое счастливое вспоминай! — требует Антон, чувствуя, как мошки залетают в рот.
— Да я не могу, я всё перебрал уже!
Рой наступает, наседает, душит, и единственной связью с реальностью остаётся ладонь Арсения в его руке. Тёплая, настоящая, отрицающая все законы этого сумасшедшего пространства. И Антон тянет её на себя, вынуждая Арсения обернуться хотя бы на секунду.
— Арс!
— А?
— Выходи за меня.
За чёрной пеленой глаза Арсения на мгновение хмурятся:
— Ты что, ебанулся? — уточняет он, пытаясь перекричать жужжание роя.
— Да, но я серьёзно! — Антон только сильнее сжимает его ладонь в своей. — Я бы всю эту хуйню ни с кем другим не хотел пережить.
— Да я бы и с тобой не хотел это переживать, — ворчит Арсений в ответ.
— Я серьёзно! — повторяет Антон настойчиво. — Можно в Дании, или ещё варианты поискать, там есть пара… Но это всё частности. Главное то, что я всё равно с тобой до конца жизни связан как ни с кем никогда связан не был и не буду, это какая-то прям нереальная штука, Арс! Я серьёзно.
— Дурачина, — выдыхает Арсений, и его лицо приближается, словно ледокол, пробивая марево роя, а потом Антон чувствует на своих губах (немного мошек и) чужие тёплые губы, очень мягкие и очень реальные.
Золотистый свет разливается по щекам, заползает под веки, и рой с истошным визгом кидается врассыпную. Светлые лучи ловят тёмное облако на ходу, разрывают, рассекают и заполняют всё пространство собой вокруг победоносно. И Антон себе позволяет вокруг не смотреть, а только растворяться в этом свете, и в этом поцелуе, и падать, падать, падать…
А когда он открывает глаза, на него смотрит не Арсений, а всё тот же разочарованный Иисус со своими херувимами — на этот раз удивительно стабильный, не плавящийся и не капающий на щёки божественным светом.
Арсений лежит на каменном полу церкви рядом — Антон его нащупывает, шаря поблизости рукой.
Вокруг тихо — ни жужжания, ни шипения. Ничего.
— Ты это сказал, потому что тебе нужно было быстро придумать новое хорошее воспоминание? — спокойно интересуется Арсений, разглядывая узорчатые своды главного купола.
— Иди на хуй, — ворчит Антон, садясь. — Я это сказал, потому что люблю тебя, долбоёба.
— Козёл, — отзывается Арсений, еле пряча улыбку, и тоже садится. — Мы где? Это по-настоящему?
— Нет.
Несмотря на то, что на этот раз мир вокруг не подражает картинам Дали, гробовая тишина вокруг вместо камерности создаёт гнетущую атмосферу. Оставаться здесь не то что смысла нет — небезопасно, даже без зависшего над головой роя. Как будто, если задержаться в этом ненастоящем мире дольше пяти минут, рискуешь стать его частью, такой же ненастощей и зыбкой, и никогда не выбраться наружу.
Поэтому Антон отряхивает свою больничную пижаму, подбирает разбросанные бумажные тапочки и уверенно берёт Арсения за руку:
— Пошли.
И они идут.
Выходят на улицу и Арсений мотает головой, разглядывая знакомые пейзажи Васильевского острова, но они быстро заканчиваются, потому что Антон уверенно шагает вперёд, и залитые зеленью улочки сменяются пустынным загородным пейзажем. А затем широким шоссе. А затем прибрежной полосой.
И они идут.
Под ногами сменяется одно на другое череда лиминальных пространств — тихий безлюдный перрон ночного вокзала; пустая парковка Окея, где в мокром от дождя асфальте горит, отражаясь, неон огромной вывески; школьный бассейн без учителей и учеников; гулкий аэродром, где дремлют огромные железные птицы; поросший плющом особняк без слуг и господ…
Все эти части его воспоминаний, фантазий, может, части жизней из других реальностей, сливаются в одну огромную беговую дорожку, по которой Антон пытается убежать из своей головы.
Рано или поздно генератор локаций сломается, перегреется, перестанет успевать загружать новое окружение, и они обязательно вырвутся, выпрыгнут из этого цикла, выкатятся из этого мира в реальность — нужно только достаточно смелости.
Когда дорога под ногами обрывается, Арсений на секунду теряется, отпрыгивая от края разверзшейся перед ними бездны. Но Антон уверенно сжимает его руку, кивая вперёд:
— Нам туда.
— Уверен? — с опаской уточняет, пытаясь заглянуть вниз.
— Неа, — улыбается Антон.
И они прыгают.
***
Очень сильно пахнет жжёной пластмассой, а ещё грудь и шея болят так, будто Антона огромная медуза ужалила наискосок. В уши забирается очень много звуков сразу — крики, голоса, писк, вой сирен, треск стекла…
Шастун пытается открыть глаза, но в них, кажется, будто (будто?) стекла насыпали. Моргать больно. И всё же он заставляет себя проморгаться, чтобы увидеть хоть что-то.
Видит сначала искорёженный бок Тахо — стёкла усыпали асфальт, краска слезла. Потом суетящихся людей с этими смешными мешочками для ручной вентиляции лёгких. Неестественно выгнутый перегородивший дорогу грузовик. Вдалеке — прохожих каких-то, близко — фельдшера, который толкает его каталку.
Антон делает глубокий вдох, чувствуя, как неблагодарно ноют рёбра в ответ. Он… в реальности? Выбрался? Выплыл обратно к точке, в которой… авария всё-таки была?
А если была авария, то был и Арсений с ним в машине, выходит?
Был же? А сейчас где?
Антона захлёстывает волна паники, он хочет подняться с каталки, хочет вертеть головой, но его усталое переломанное тело не может ему этого позволить. Поэтому он только отчаянно шарит глазами по сторонам, пока рядом не появляется ещё один фельдшер, который кричит кому-то:
— У двух из шеви стабильное! — и снова исчезает из поля зрения, то ли внутри машины скорой, то ли за ней.
И Антон выдыхает, видя краем глаза на каталке рядом такое же исцарапанное, но живое родное тело. Арсений смотрит на него в ответ, тоже с трудом держа глаза открытыми.
— Ты помнишь, — хрипит Антон, пользуясь этой минутой, пока их не закатили в разные машины и не разлучили на чёрт пойми сколько, — что я, если умру… завещал положить себя в тот шкаф, который как гроб?
И Арсений, слабо поддевая его мизинец своим с соседней каталки, усмехается:
— Хуёб, блядь.