Кавех был похож на райскую птицу — легкий и пестрый, этакая невиданная диковинка, скрашивающая собой любой уголок, в который он ни опустится, взмахнув своими одеждами. И это перо за ухом он носил словно чтобы усилить это чувство. Как будто бы его летающая, искрящаяся экспрессия и щебечущий голос не делали всю работу за него, не сообщали ненароком всем, кто когда-либо сталкивался с архитектором, что, не упустите момент! иначе он сейчас вспорхнет в бескрайнее небо, унося с собой свои краски и легкость! Такой таинственный, изящный, манящий.
Аль-Хайтам же... Что ж, он не раз слышал о своей схожести с не то чтобы жабами, но не раз окружающие, взбешенные его сложным характером, сравнивали его с амфибиями. Склизкие и холодные, они не могли постичь любви или красоты, и секретаря академии, на удивление, удовлетворял этот образ. Сам он не раз соглашался с тем, что любовь(и остальные дурацкие чувства) — не более, чем чушь собачья, иррациональность, мешающая слаженной работе мозга. Эти же убеждения заставляли его отвергать и искусство.
"Это просто пустая трата времени. В мире есть вещи намного важнее какого-то театра и картин", — не раз высокомерно заявлял он.
Райские птицы и жабы на самом деле так непохожи.
Возможно, рожденные лишь для прыжков, они отчаянно завидуют их свободному полету, а возможно, хотят петь их медовыми голосами, а не надрывно квакать, раздувая щеки, возможно...
В библиотеке сегодня на удивление спокойно. К сожалению, идиллия рушится: голоса жаб и райских птиц слишком громкие для этих чертогов тишины.
— ...Аль-Хайтам, ты мерзавец! — изящные брови сходятся на переносице, тонкие губы изгибаются от гнева, еще и ногой так топает, совсем по-театральному.
Но Аль-Хайтам знает, что это не игра, что это Кавех весь целиком состоит из экспрессии и изящества, а сейчас еще и гнева, понося его на чем свет стоит за "черствость и узколобость", знает и ничего с этим не делает.
Разве что иногда возвращает грубость и колкость, глядя, как рубиновые глаза вспыхивают последним закатным лучом. Кому другому он бы никогда подобного не простил, взять того же махаматру Сайно, а Кавех... Кавех — это другое.
Он просто закатывает глаза, бросая едкое "почему бы тебе тогда не съехать?", зная, что это лишь сильнее разозлит архитектора и прекрасно понимая, что ему самому, на самом деле, не хочется расставаться со своей райской птицей.
Кавех рычит, и Аль-Хайтам может даже не оборачиваясь, сказать, что тот сжимает кулаки от злости. Человек-эмоция, от которых он так старательно открещивается — удивительно предсказуемый, и вместе с тем загадочный, как глубины Бездны. Секретарь Академии страшился разгадывать его тайны, боясь, что ему придется расстаться со своими принципами, ступить на ту же дорогу чувств, где его ждет(он не сомневался в этом) златовласый архитектор, ведь тогда ему придется признать свою неправоту в их бесчисленных спорах.
— Ты вообще меня слушаешь?! — Кавех шипит, становясь похожим на тигренка ришболанда.
— М? — его сосед оборачивается, оглядывая Кавеха с ног до головы: губы поджаты, руки сложены на груди, чуть подается вперед — налицо явная злость.
Аль-Хайтам хмыкает: не в первый и не в последний раз.
— Ты сказал что-то стоящее? — он неторопливо поднимает брови, зная, как это заденет архитектора. Все просчитано и выверено, и тот каждый раз ведется.
— Да как ты можешь?! — взрывается блондин, заставляя некоторых студентов в изумлении обернуться на них; надо бы его успокоить, пока их из библиотеки не выгнали, — Ты никогда меня не слушаешь! ...И не слышишь, — тихо и отчаянно добавляет, а затем разворачивается на пятках, вылетая из зала.
Аль-Хайтам не успевает остановить его. Да и не собирается этого делать, хотя внутри, где-то очень-очень глубоко, отчего-то становится больно. Перед глазами мелькает лицо Кавеха — такое живое и подвижное, на котором можно увидеть каждую человеческую эмоцию, но сейчас на нем глухое отчаяние. Неужели он действительно сказал что-то важное, а Аль-Хайтам, как всегда, прослушал?
Он мотает головой, отбрасывая от себя эти мысли: чужие чувства — не его забота, и зарывается в увесистый том "Истории и развития языка Энканомии". Лингвист пытается сосредоточиться, уверяя себя в важности и полезности этой книги, но сегодня... что-то сломалось. Пошло наперекосяк, будто в отлаженный механизм его мозга попала песчинка, застопорившая всю работу. И имя этой песчинке было Кавех.
Раз за разом вместо строчек на страницах книги всплывало его лицо — обиженное, гневное, одинокое, а внутри словно бы назревала буря, которая пришла на смену привычному холоду. Кавех...
Наверное, он был единственным человеком во всем Тейвате, который мог переносить характер Хайтама, и не кидаться на него с кулаками(по крайней мере, делать это не так часто, как все окружающие). Почему-то он понял это только сейчас, и от осознания в груди(а если точнее, то в районе сердца) все очень неприятно сжалось. Аль-Хайтам глубоко вдохнул и выдохнул: он опять хотел загнать куда подальше все свои чувства, чтобы не признать свою неправоту перед Кавехом, который в одну из их недавних ссор со всей серьезностью бросил в него фразой "когда-нибудь тебе придется столкнуться со своими чувствами, хочешь ты того или нет".
Аль-Хайтам тяжело вздохнул: все опять вернулось к несносному Кавеху. Но что если... сдаться, признать свои ошибки? Извиниться перед ним и даже... Секретарь тяжело выдохнул, вставая со своего стула, а затем, бросил последний взгляд на "Историю и развитие языка Энканомии" и вышел из библиотеки, направляясь в сторону Большого базара.
Это место слишком шумное и оживленное по сравнению со стерильной тишиной Академии(которую смел нарушать лишь Кавех), и Аль-Хайтам выискивал знакомые огненные волосы, не желая надолго задерживаться здесь.
Перед сценой собралась толпа народу, свидетельствующая о том, что ему надо двигаться в этом направлении. Нилу исполняла завершающие движения танца, перед тем как толпа разразилась громкими аплодисментами. Аль-Хайтаму не надо было смотреть выступление целиком, чтобы знать, что оно было великолепно, хотя он и совершенно не разбирался в искусстве.
Он остановился за толпой, глядя прямо на танцовщицу, та поймала его взгляд и кивнула, поэтому секретарь начал протискиваться к сцене. Это было не лучшее время для встречи, когда Нилу вручали букеты и осыпали ее комплиментами, но перед ним тут же вставало лицо Кавеха, так что он остановился у края сцены, ожидая девушку.
— Аль-Хайтам! — на удивление, ее нежный голос донесся до него довольно скоро, — Вот так встреча! Не ожидала тебя здесь увидеть. Ты пришел просто поболтать или тебя что-то привело сюда?
Аль-Хайтам приподнял уголки губ:
— Здравствуй, Нилу. Мне нужна твоя помощь, — сходу начал он.
Ее брови изумленно взлетели вверх, а сама она торопливо кивнула, немного подаваясь вперед.
— Ты же знаешь Кавеха? — осторожно спросил он, прощупывая почву.
— Конечно! — с жаром воскликнула танцовщица, — Он часто приходит в театр Зубаира и недавно даже помог мне с украшением нового костюма. Кавех очень любит искусство и часто говорит о тебе, — она с легкой улыбкой склонила голову к плечу.
Аль-Хайтам кивнул, обдумывая эту информацию.
— А он любит цветы? — внезапно даже для самого себя выпалил он.
Нилу нахмурилась, задумываясь над ответом:
— Кажется ему нравятся падисары...
Возле сердца опять что-то екнуло, а в голове сам собой проложился маршрут к Пардис Дхяй:
— Большое спасибо, Нилу, — поблагодарил он, — ты прекрасно танцуешь.
Она помахала ему вслед, но Аль-Хайтам уже погрузился в свои мысли.
Солнце уже клонилось к закату, дробя витражную крышу центра на кроваво-алые брызги. Тигнари стоял спиной ко входу и возился с каким-то непонятным механизмом, похожим на краба. Уши лесного стража дернулись, стоило только шагам секретаря раздаться под сводчатым потолком.
— Аль-Хайтам? — ученый склонил голову в удивлении.
— Добрый вечер, Тигнари, могу я сорвать несколько падисар?
Эта просьба не на шутку озадачила его, но уже через секунду на лице стража блеснула хитрая улыбка:
— Падисары? Любимые цветы Кавеха? — совершенно бесстыдно поинтересовался он.
— Вот как? — Аль-Хайтам попытался изобразить удивление на своем лице. — Что ж, теперь я буду знать.
Тигнари уже прошел к аккуратным клумбам теплицы, отбирая самые красивые растения; помимо падисар он добавил в букет сумерских роз и даже лотосов кальпалата. Аль-Хайтама смутила его проницательность и усердие при составление букета.
— Держи, — он передал ему в руки букет, аккуратно перевязанный красной ленточкой. — Кстати, Кавех еще любит украшения. Особенно кулоны и сережки, — хитро улыбнулся ему на прощание Тигнари.
— Это не для Кавеха, — обрубил он, а затем, тяжело вздохнув, обернулся, — большое спасибо.
Он остановился на тропинке, ведущей в Пардис Дхяй, и поднес букет к носу, вдыхая его терпкий, свежий аромат. Солнце уже окончательно забрызгало мир кровью, готовясь упасть за горизонт, уступая место фиолетовой ночной мгле.
Кавех любит украшения. Конечно, райские птицы так падки на все блестящее, но жабы не разбираются в этой красоте. Но вроде бы Тигнари что-то говорил про сережки...
На улице уже успело стемнеть, когда Аль-Хайтам неслышно прокрался в свой собственный дом. В помещении стояла синеющая мгла, и лишь из комнаты Кавеха лился приглушенный свет.
Он корпел над очередным проектом, хрупкий и сгорбленный, с головой погруженный в свою работу, и Аль-Хайтам с ужасом подумал, что едва ли он хотя бы раз поел за сегодня. Он глубоко вздохнул, готовясь к тому, на что у него ушел целый день. В конце концов, Кавех был прав, в конце концов, он должен это признать.
Аль-Хайтам тихонько постучал костяшками по косяку, привлекая его внимание. Кавех вздрогнул, перо выпало у него из пальцев; он мельком посмотрел на вошедшего, а затем снова вернулся к работе.
— Кавех, — негромко позвал он, и архитектор все же повернулся к нему.
Аль-Хайтам неуверенно шагнул в комнату, доставя из-за спины букет и коробочку сережек. Брови его соседа взлетели вверх, а на лице отпечаталось удивление, граничащее с шоком.
— Ты был прав тогда, — тяжело начал он, — однажды мне все-таки придется столкнуться со своими чувствами.
Кавех медленно встал и на негнущихся ногах подошел к нему:
— Ал... — шокированно выдохнул он, осторожно принимая букет, — падисары... Мои любимые, — и его лицо расчертила улыбка.
Сердце опять кольнуло, но Аль-Хайтам уже знал, что это от чувств. И чувств, несомненно, хороших.
Кавех крепко обнял его, неверяще качая головой:
— Боже мой, Ал... — его голос сперло от чувств.
Он с готовностью обнял хрупкое тело:
— Тише-тише, — прошептал он в золотую макушку, гладя его плечи, — пойдем, тебе пора ужинать.
Кавех улыбнулся ему, слегка сощурив глаза, все еще до конца не веря в происходящее:
— Ты такой придурок, Ал, ты знаешь?
— Знаю, конечно, знаю, — мягко ответил Хайтам, аккуратно ведя его на кухню.
Они такие нежные... Спасибо за работу!