the 7th sense

Все у них по началу было охуеть как спланировано.

Не говорить о чувствах. Не ревновать друг друга, не ставить условий, не заявлять прав, не, не, не — и так далее.

В этих отношениях — если их так можно назвать — есть только: Арсений, Антон, их прихожие-кухни-спальни-шутки-подкаты да губы-руки, — но! Никаких: они.

Можно курсивом, можно с большой буквы, главное: никакой подчеркнутой принадлежности.

Придумывается это почти что в шутку на одной из послеконцертных тусовок: в снятой квартире гостиная заполонена гамом, кто-то валяется в прихожей, кто-то галдит на кухне, и покурить Антон с Арсением благоразумно решают на лестничной клетке этажом ниже. У Антона тридцатый день рождения через неделю, у Арса — тридцать восьмой был парой назад; а они ржут, как школьники, над каким-то пошлым дедовским анекдотом.

Что-то про пиратов и лобковые волосы, вроде бы, — Арс сейчас и не вспомнит. 

— Блять, — Антон, едва не задыхаясь, складывается пополам и становится ростом с нормального человека, — сука, господи.

У него слезы в уголках глаз и рука на стене, помогающая не грохнуться.

Арс реакцией вполне себе удовлетворен.

— Ты где их находишь? — Шаст поднимает на него взгляд, и видно, что дается это ему с трудом.

Попов пожимает плечами.

— Однокурсник рассказал как-то, — деланное спокойствие сдает с потрохами дрожащая рука с сигаретой, — да и в голове отложилось.

Чужая выгнутая бровь — «ебать у вас развлечения на актерском» — и улыбка: уже больше с теплом, чем со смешинками. На нее Арсений отвечает такой же: широкой и искренней.

Отсмеявшись, однако, оба вдруг замолкают.

— Ты как? — Арс вдруг спрашивает, и никаких пояснений не нужно.

Ира нашла своего соулмейта и трубит об этом вот уже как несколько дней, а гулкая тишина подъезда и бутылка виски, поделенная на двоих, кажутся лучшими декорациями, чтобы вытащить наконец замалчиваемое на поверхность. Антон тут же — не мрачнеет, нет, — скорее становится слышно, как в его голове возобновляет бег было задремавшая белка.

— Да хер знает, — отвечает он, и это больше, чем максимум откровенности, на который Арс мог бы рассчитывать. — Не то чтобы прям горюю, но… бесит это. 

На секунду кажется, что сейчас Антон сплюнет под ноги, но: Москва, видимо, какое-никакое влияние на него оказала.

Он стоит, мнется, комкает слова в предложения пару секунд, и Арсений его не торопит.

— Типа… — Антон запрокидывает голову к мигающей лампочке под потолком, — вот вы встречаетесь, что-то там хотите, мечтаете, строите, как взрослые, нахуй, люди работаете над отношениями, идете на компромиссы, живете вместе, сурьезные вопросы типа семьи и детей обсуждаете, да? И кажется: вот оно. Почва под ногами, дом, где кто-то ждет. И вдруг, блять, случается: искра, сука, буря, безумие, — в его усмешке нет злобы, это скорее рефлекс. — И человек, с которым ты вчера планировал брать ипотеку, сегодня заявляет, что у него теперь вместо тебя и лет, долгих лет кропотливых обоюдных стараний — тот самый. Вот просто так, в лоб, с порога: прости, но это сильнее меня, — пародировать голоса у него всегда выходило так себе, но Арс все равно дергает уголком губ.

Он сам запинается взглядом о носки собственных тапок. Думает невольно: а каково, когда тебе нечто подобное заявляет муж, с которым у тебя общая дочь?

— Ты не пойми, — оправдывается Антон как будто бы перед самим собой, — я на нее не сержусь. В смысле, хер знает, я бы так же, наверное, среагировал. Просто… нахуя тогда все это было, вот в чем вопрос?

И смотрит на Арса, как будто бы у него откуда-то должен взяться ответ.

— Не знаю, — тот лишь честно разводит руками. — Многие просто настолько отчаялись встретить соулмейта, что думают, будто готовы и так. А когда встречают — оказываются нихуя не готовы.

Он надеется, что в его словах хоть немножко есть смысл. Судя по глубокомысленному кивку Шастуна, даже если и нет, он его находит. 

— Вот-вот, — поддакивает, — я же, как бы, многого не прошу. Не хочу показаться мудаком, но, честно, мне поржать, потрахаться и достаточно. Если от таких условий уходят к суженному — ради бога, но когда что-то серьезнее, тут же не во мне только дело. Тут дело в… — он запинается. 

— Планах, — подсказывает Арсений.

— Именно!

Антон прикуривает новую сигарету; чуть помявшись, его примеру следует Арс. 

— И я ведь и сам эту соулмейтку не против встретить, понимаешь? — Шаст театрально очерчивает какую-то смутно женственную фигуру рукой. — Просто раз уж не с ней отношения, надо обоюдно обозначить какие-то рамки. Условия, ну, типа, правила игры, что ли. Чтобы быть готовым как минимум.

Живо кивая, Арсений чуть не прижигает сигаретой собственный кончик носа.

— Ржать, трахаться, а в случае чего — в разные стороны? — шутливо подсказывает он.

Но:

— Да! — Антон как-то уж слишком живо подхватывает его идею. — Вот, хоть ты меня понимаешь. 

Арсений издает что-то между смешком и угугуканьем: ага, понимает он, как же.

— Вот бы с кем-то типа тебя замутить… — мечтательность в чужом голосе наигранная недостаточно, чтобы по арсовым плечам не прошелся табун мурашек.

И, ну.

Они оба ужасно пьяны, ровно настолько, чтобы совершить какую-нибудь безумную поебень, но не иметь возможности скинуть это только на алкоголь под утро. Арсений, по крайней мере. Поэтому:

— А давай, — он, вложив все свои актерские способности в равнодушную интонацию этой фразы, попутно кидает уже второй бычок в мусоропровод, — попробуем.

Молчание между ними повисает такое, как, наверное, лезвие гильотины ощущается над приговоренным к казни. И что угодно Арсений ожидает от чужой реакции, кроме абсолютно решительного и серьезного:

— А давай.

Потом они целуются, вроде бы. Не то чтобы в первый раз, но немножко иначе: Арсений лопатками чувствует апрельскую промозглость бетонной стены подъезда и даже сквозь футболку — контуры многочисленных колец по своим ребрам. Все остальное же так начисто стирается из головы, что когда на утро Антон очень серьезно зовет Арсения поговорить на улицу, Попов и не задумывается, с чего это вдруг.

Там, уже на покосившейся выкрашенной в тошнотворно-советский зеленый лавке они все окончательно и утверждают.

Не, не и не.

Арсений с трудом верит в реальность происходящего.

«Я с мужиками не то чтобы совсем нет, но и…» — «Да разберешься» — точно за него говорит кто-то другой. 

— Ну… тогда до скорого? — и Шаст неловко хлопает его по плечу, прежде чем юркнуть в заранее вызванное такси.

И кто-то другой, кто-то вместо Арсения скидывает ему, уже укатившему, подборку анальных смазок и несколько порно-роликов: не студийных, домашних, где один пиксель на весь экран, зато никаких конских членов и завывающих стонов. И даже этот не-Арсений все это делает наполовину в шутку, но в ответ лишь получает:

Ага

Ну

Не здесь, но чекну)

и остается в полнейшей прострации.

Собирая вещи и куря уже в одиночестве на лестничной площадке, Арсений, вроде бы, уже точно сам свой Арсений думает только о том, как бы не попасться Позову.

``

И самое главное: как только кто-то встречает своего соулмейта — они разбегаются. 

Охуенный план. Надежный, блять, как швейцарские часы.

Арсений курит на кухне, кажется, уже третью, пока питерский рассвет скупо роняет капли на подоконник; и думает, как же его вообще так угораздило. 

Ладони-пальцы-язык Антона все еще фантомами по бокам и бедрам: не столько гуляют, сколько игриво щипаются. Туда же — свеже-мыльный запах его дешевого одеколона, вихрастость кудрей под ладонями, обжигающий точно изнутри шепот — господи, кто бы знал, что таким голосом можно так шептать — не точно на ухо, а немного под, корочками нижней губы задевая шею. От этого самую малость мурашисто. 

А еще тянет так противно в груди, что Арс затягивается сильнее: будто пытается дымом вытравить из себя это мерзкое черт знает что.

Антон спит, и снится ему что-то хорошее. Чужое спокойствие волнами гуляет под кожей, в голове у Арсения даже мигают цветные отпечатки размытых пятен, целая радуга в разнобой. То ли Шастун бредит цветочным полем, то ли заплаточным пледом. 

Забавно.

Пачка Данхилла тем временем стремительно подходит к концу.

План охуенный: на сцене они те же коллеги, вне ее — лучшие друзья, а наедине, в общем-то, тоже, только один другого время от времени раскатывает по всем возможным поверхностям. Ни чувств, ни обязательств, и слиться можно в любой момент.

Проблемка есть одна. Ма-а-аленькая.

Они и есть соулмейты.

Проблемка вторая, несильно больше: Антон не в курсе, а Арс — да. 

Он все понял если не за первые секунды их встречи, то за минуты точно: такой волной чужой нервозности, как когда они впервые пожали руки, Арсения еще не окатывало. Он так и застыл, тупо пялясь на почти двухметровую груду локтей и коленей, широченно ему улыбающуюся, и отходил еще пару дней. Не выпалил никакого «это ты!», вообще виду не подал, тупо сидел потом и неотрывно смотрел. Как выяснилось позже, и хорошо, что промолчал: Антон подобное испытал едва ли.

— Хрен пойми, — поделился он как-то за пивом, — почему, но я ее почти не чувствую. Только если очень сильно сосредоточусь. Иногда даже сомневаюсь, есть ли она вообще у меня.

С такой интонацией, какая бывает, когда о чем-то давно не грустишь, но в воспоминаниях еще живо, как тема задевала до этого. Арс тогда только хмыкнул, подметив мысленно: о соулмейте Антон говорит исключительно как о ней. Потом они впервые пьяно поцеловались, потом Арс ушел из семьи, а у Шастуна появилась девушка, о чем он сообщил другу точно в тот день, когда Попов собирался признаться.

Не сложилось, короче. 

И вот несколько лет спустя: Арс про себя думает о том, что тональник, которым он замазывает засосы, заканчивается, пока Антону в его кровати снится ебучий калейдоскоп, а кисель питерского рассвета облизывает половую плитку.

Бесшумно, но очень тяжело вздохнув, Арсений зажмуривается и с силой вдавливает в пепельницу недокуренный бычок. Угораздило же, идиота.

О том, что Шастун проснулся, видимо, от того, как жалостливо скрипнул стол, он узнает гораздо раньше, чем когда долговязая фигура появляется в проеме двери. Сон у него на удивление чуткий.

— Ты чего тут? — Антон широко зевает, почесывая подмышку, кисть сует прямо в рукав белой домашней футболки, всей в пятнах. — Ранища ж еще.

Тускло ему улыбнувшись, Арсений тянет из пачки еще одну сигарету.

— Не спится, — размыто отвечает он. 

— И правильно, нехер спиваться, — Антон грохается на стул напротив, — у нас съемок в этом месяце громадье. 

Он нашаривает пачку вслепую — Попов, сжалившись, подталкивает ее к нему пальцами, — закуривает. Глядит вперед себя то ли в глубокой задумчивости, то ли пытаясь не вырубиться. 

Арсений прислушивается к чутью: скорее второе.

— Сегодня выходной, можешь еще поспать, — честно: ну не знает Арс, что он в нем нашел, — но в хмурый профиль, примятый подушкой, вглядывается с такой любовью, что по сердцу точно наживую скальпелем режут. 

— А? — а Антон, похоже, и правда задремал прямо с сигаретой в руке. — А, да. Щас пойду. Ты? 

Неясно пожав плечами, Попов отворачивается от чужого взгляда.

— Тоже наверное. Но еще посижу.

Ему только кивают. Докурив, Шаст тяжело поднимается, замирает на секунду и — тянется, сухими губами мазнув Арсению куда-то больше в арку купидона, чем в сами губы. 

— Ты зубы не чистил, — противореча себе, Арсений однако льнет на встречу и целует его уже сам.

Антон, не отодвигаясь, облизывает свою усмешку. 

— Ты тоже.

И только напоследок скользнув языком по краю чужих зубов, он уходит, шлепая по полу босыми ногами, оставив Арсения наедине с облаком их общего дыма. Такой он, блин, простой и непосредственный: ни норм, ни приличий, — почесывает на пути обратно в кровать уже жопу и дела ему нет до чужих душевных терзаний.

В жизнь Арса он ворвался примерно так же — ураганом искренности, сметающим все на своем пути. Все планы Попова прожить себе жизнь захудалого актеришки в тихом браке с не-соулмейткой.

Собственный давно погасший окурок о своем существовании Арсению напоминает только минут через десять, и он — Арс, не окурок — встает и тоже идет обратно спать. Получится ли — вопрос, конечно, но так сидеть уже все затекло.

Стоит оказаться под одеялом, как Антон сгребает его ногами и руками, носом трогательно утыкается между плечом и шеей, оставляя что-то, больше похожее на след дыхания, чем поцелуй. Кто бы мог подумать, что стодевяностосантиметрового Арсения кто-то может вот так в себя вмять. Он в свою очередь ерзает и слабо лягает Антона пяткой лишь для приличия, сам на самом деле почти сразу же расслабляясь, и дремота неожиданно накрывает волной. 

В груди чужие: нежность, желание позаботиться и почувствовать чужое тепло, — почти сливаются с собственными.

``

Арсений на самом деле хотел бы ему признаться.

Много раз хотел.

Еще тогда, когда впервые Антон затащил его к себе на колени, и он охуел, сколько силищи в этих костлявых лапах; и позже — когда его в этой самой кухне отпаивали водкой после последнего слушанья по разводу, и много, много еще когда. А сейчас, казалось бы, самое время: они почти постоянно вместе, когда не сцеплены всеми конечностями, просто о чем-то болтают или, что кажется даже интимнее, о чем-то молчат. И каждая чужая эмоция от такой близости точно своя: улыбки Шастуна буквально становятся заражающими, всякий негатив — тяжестью давит в пол, но по большей части Арс чувствует от Антона что-то:

такое всеобъемлюще теплое, обволакивающее, глубокое. Бесконечную близость и доверие. Но одного там все-таки нет: любви.

Ага, вот такая простая драма. 

Они оба живут на две квартиры, почти все время проводят вдвоем, целуются, трахаются, только Арсений — любит, а вот Антон его

нет.

И одно дело заявить, что вы соулмейты мальчишке, потной ладошкой стискивающему твою, или даже другу, с которым бесконечное понимание как под камерами, так и без них, и совсем другое человеку, с которым просыпаешься чуть ли не каждый день под одним одеялом, но который совсем

ничуть

ну ни капельки 

в тебя не влюблен.

Всякий раз, когда Антон укладывает Арсения: на подушки, пол, кухонный стол или даже диван в гримерке, — Арс думает — надо. А потом чужие полные губы касаются того самого места за ухом, а пальцы оглаживают тазовые косточки, и надо сменяется на потом. 

Еще всего один раз — и он обязательно скажет. Всего одно прикосновение, один поцелуй, одна ночь, и у него точно наберется достаточно смелости — не набирается, разумеется. И на послеоргазменного Антона, разморенного, пытающегося отдышаться, он смотрит долго, визуализируя, как взорвется в груди чужое возмущение там, где сейчас только послевкусие пережитого удовольствия, и — Арс снова кусает себя за язык, обещаясь, что ну уж этот — последний. 

Ровно до того момента, как Антон не выпаливает какую-нибудь неуместную шутку, стирая с них сперму, и Арсений как будто бы не влюбляется заново.

Он цепляется за малейшие намеки на наличие шанса. Они договорились, что могут спать с другими, сколько угодно, но оба вежливо отшивают любые поползновения. Они ничего друг другу не обещали, но оба врут, что выходные забиты планами, чтобы остаться пересматривать всю фильмографию Вуди Аллена в антоновой московской квартире. У них нет ни годовщин, ни совместных праздников, но на смерти Хана Соло в «Пробуждении силы» Антон резко поворачивается на Арсения и низко говорит:

— Я люблю тебя.

Ничего внутри Арса в этот момент не екает, потому что он знает, что это неправда.

А на:

— Я знаю, — в ответ Антон расцветает такой улыбкой, что, хоть связь распространяется только на эмоции, Арсений готов поклясться, что чувствует, как покалывают его собственные скулы.

(И потом Арсения так долго и чувственно трахают пальцами, попутно отсасывая, на этом диване, заляпанном уже всем, чем можно, что он на какое-то время даже убеждается: у Антона иссиня-черный потолок с ослепительно белыми проплешинами).

Нормальный потолок на самом деле. Обычный. Вроде белый, но белым назвать язык не повернется, какой-то это скорее приглушенный цвет прокуренных зубов. Но кольца потом Антон намыливает очень долго, пока Арс, как какая-то тринадцатилетка, на полном серьезе полуголый перекладывает их историю на выдуманную романтическую линию между межгалактической принцессой и не менее межгалактическим контрабандистом. Подходит поразительно хорошо, только о концовке думать не хочется — ну совсем.

Он прислушивается: Антон сейчас чувствует — такое бесконечное счастье, что нарушать его вообще не хочется. В том, что это лишь оправдание, Арсений прекрасно отдает себе отчет, но оправдание уважительное, поэтому он бессовестно Антона заваливает на тот же ебаный диван, стоит ему вернуться, и седлает. Что доставляет ему больше удовольствия: руки на его бедрах или чужое горячее желание, читающееся как в глазах, так и внутри, — Арс, уже направляющий чужой член в себя, предпочитает не рассуждать.

А потом: бескрайнее чувство вины, чувство, что он Антона обманывает, и нервные утренние перекуры на кухне под аккомпанемент голоса совести, подозрительно напоминающего голос Димы. 

Так больше нельзя.

Он тебя даже не любит.

Вот он проснется — и надо будет обязательно все рассказать.

Ровно до сухого сонного поцелуя в купидонову арку — и так по кругу.

Скрывать происходящее от остальных удается полтора месяца. И то только потому, что они и не видятся-то почти.

Зато стоит пройти ближайшему концерту, как Арса сразу после чуть ли не за шкирку хватает Поз и тащит куда-то в лабиринт закулисья, припирает спиной к стенке и грозно смотрит — даром, что снизу вверх.

— Что происходит? — без малейших прелюдий.

За пару секунд, что Дима буравит его строгим взглядом, Арсений приходит к выводу, что строить из себя дурачка сейчас может быть опасно для жизни. 

— Ну, — неуверенно оглянувшись, начинает Арс, — мы с Антоном вроде как… — на слове «встречаемся» он спотыкается.

— Что? — нетерпеливо давят в ответ.

Только вздохнув, Арсений разводит руками.

— Что-то. 

Так сильно закатывать глаза, наверное, больно, думается Попову, но он решает не спрашивать. 

Дима — единственный, кто знает про соулмейтов. И про то, что Арсений — хрен пойми, связь это или нет — чуть ли не с самого начала болезненно односторонне сохнет — тоже; а теперь еще и обо всей вот этой ситуации. Если задуматься, Дима вообще многовато знает, как бы это не повредило репутации Арсения, как самого скрытного и личным предпочитающего не делиться.

Ну просто взгляд у него такой, прям, врачебный. Уставится на тебя так, и хочешь-не хочешь, все выложишь как на духу.

— И что-то мне подсказывает, — Позов издевательски кривится, — что одной детали Шастун так и не в курсе.

Арсений может только виновато отвести взгляд.

— Ты, блин, — тяжело вздохнув, Дима мнет собственные виски, — такой, честное слово, придурок конченный.

— А ты замечательный друг, — Арс передразнивает.

Судя по лицу, Позов уже готов излиться долгой нравоучительной тирадой, но их обоих отвлекает:

— Эй, вы чего тут? — со стороны.

Синхронно обернувшись, они замечают застывшего в нескольких метрах Антона, с тревогой переводящего то на одного из них, то на другого взгляд.

— Все в порядке? — он спрашивает, осторожно делая к ним шаг. Деревянность движения выдает нервозность.

На секунду Арсений с Димой переглядываются: Дима — с решительностью, Арсений — с мольбой.

молчи молчи молчи

И Позов правда отличный друг, потому что, махнув рукой, резко уходит, толкает Антона плечом и только бросает сквозь сжатые зубы:

— В полном, блять. 

Антон остается стоять на месте, долго глядя на угол, за которым только что скрылся обозленный Поз; когда Арсений подходит и трогает его за руку, он даже вздрагивает.

— Что у вас тут случилось? — хмурясь, Антон — по взгляду понятно — арсеньевому наигранному спокойствию не верит ни на секунду. 

— Да так, — Арс пожимает плечами, — ничего особенного. Просто повздорили. 

Он уходит быстрыми шагами, прежде чем его успевают остановить; по тому, как все узлом чужой обиды и беспокойства завязывается в груди, Арсений точно понимает — хотят. На ходу он выхватывает брякнувший телефон из кармана.

Ты реально дебил если правда веришь что это кончится хорошо

Горько усмехнувшись, Арсений отвечает на сообщение только мысленно:

да нет, не дебил.

Не верит.

Игнорировать настроженную недосказанность Антона, щиплющую пальцы, приходится до самого вечера.

``

Иногда Арсений грешным делом думает, что все-то Антон знает и чувствует; иначе — ну как у него так четко получается Арса читать, предсказывать реакции, давить, куда нужно. Он для Антона как открытая книга; а потом вспоминает, что так у Шаста не только с ним.

Он вообще людей понимает на каком-то нездоровом, метафизическом уровне; такая эмпатия — это, наверное, плата за почти нулевую чувствительность к соулмейту. Или наоборот.

— А как это вообще? — Антон лежит головой на арсовых коленях, грубые пальцы Попова путаются в мягкости русых кудрей. Он пытается спрашивать спокойно, не знает, что его тревога расцветает не только в нем. — Ну, прям, чувствовать связь?

Вдохнув через нос, Арс улыбается, глядит с заботой, которой надеется успокоить. Получается, вроде бы.

— У всех по-разному, — он расслабляюще проводит костяшкой вдоль чужой переносицы. — Кто-то говорит, что просто всегда как будто наверняка знает, что у другого человека в голове, — легонько царапает кончик носа под чужую усмешку. — А у меня вот запущенный случай, во мне чужие эмоции почти такие же сильные, как свои. 

Антон, поймав его руку и сфокусировав на ней взгляд на пару секунд, прежде чем поцеловать в центр ладони, хмыкает.

— Выматывает, наверное.

Врать смысла Арсений не видит:

— Немного, — его руку уже сосредоточенно выцеловывают. — Мне тяжело, когда он чем-то расстроен или злится, и неспокойно, когда он на нервах. Зато: счастлив он — счастлив и я.

— Он? — Антон бросает на Арсения нечитаемый взгляд сквозь его собственные пальцы.

На секунду дыхание замирает в горле.

— Он, — с силой заставляя голос не дрожать, Арс только нервно дергает уголками губ, — или она. 

Шастун хмыкает снова и быстро отвлекается, начиная чужую руку уже покусывать; больше нежно, чем с какой-то эротикой. Глупо, конечно, Арсу так нервничать, признаваясь в бисексуальности парню, перед которым он регулярно раздвигает ноги, но сердцу все равно становится тепло, когда в запутанном клубке чужих чувств Попов не находит ни осуждения, ни отвращения. Только выглядит Антон ну уж слишком задумчивым, зубами снимая с чужого пальца кольцо, но читать мысли благодаря связи никто пока не научился — и Арс не пытается. Так ли он по правде говоря хочет знать. 

Только когда он расслабляется было опять, снизу слышится уже куда более глухое и какое-то даже сорванное:

— Что он сейчас чувствует?

Арсений смотрит на стену перед собой, туда, где на обоях все еще выцветший след от картины. Ее забрала Алена, когда уезжала — что ту в ней так зацепило, Арсению невдомек, и он особо не сопротивлялся, а сейчас время от времени вот так залипает на печальный светлый квадрат. Опускать взгляд и встречаться с чужим, направленным точно на него, Арс уверен, не хочется. Точно Шаст как раз-таки мысли читать умеет и все-все поймет.

— Ему спокойно, — так же тихо наконец отзывается Арсений, — и грустно. Чуть-чуть.

С его колен Антон поднимается так резко, что чуть лбом не въезжает в чужой подбородок. Тут же взглядом припечатывает Арсения к спинке дивана, таким, каким, наверное, следователь смотрит на подозреваемого, точно зная, что тот виновен. 

Но ничего не говорит, ничего, что Арсений так боится услышать — только целует. И в их медленном поцелуе Арсений чувствует, как неотвратимо разрастается это: чуть-чуть.

Это все, конечно, закончится когда-нибудь обязательно. И теплота прикосновений сменится сжатой неловкостью в лучшем случае, в худшем — грубым холодом полного безразличия; и да, безразличие хуже ненависти, которая где-то посерединке. С ней хотя бы можно работать, и чем она сильнее, тем скорее утихнет, а вот когда человеку на тебя все равно, тут ничего уже не попишешь. Но втихую переплетенными пальцами в такси и тем, как Антон норовит обнять его со спины в любой удобный и неудобный момент, щетинистым подбородком уткнувшись в изгиб шеи, переходящей в плечо — Арс бессовестно наслаждается, пока может. 

А еще записками на холодильнике, чужой привычкой помечать своими вещами все окружающее пространство, отвратительными полушутливыми подкатами, четырьмя зубными щетками на две квартиры и этим вечно маячащим ощущенем, будто нет никаких «но»: они счастливая пара родственных душ в отношениях. В конце концов это на целую половину правда, так что голос совести, все еще звучащий как Дима, и сам Дима оказываются посланы нахер. 

От попыток разглядеть взаимность в зеркале чужих чувств внутри себя Арс окончательно отказывается. Жадность — грех, довольствоваться надо малым; вот он и довольствуется, в чернющей июньской ночи в прямом и переносном смысле наблюдая за чужим сном. И в том, что видит там собственную фигуру, Арсений готов поклясться. 

``

То, что что-то идет не так, он понимает, конечно же, сразу. Антон ведет себя как обычно — разве что временами впадает в неразгадываемую задумчивость, — не знает ведь, что Арса этим не обмануть. 

Разговора, который несомненно случится, Попов ждет покорно и терпеливо, но каким-то образом все равно оказывается не готов.

Они в продуктовом. Арсений придирчиво вчитывается в даты окончания срока годности всех двенадцати пакетов молока поочередно, пока Антон упорно делает вид, будто поглощен внутренним конфликтом между тягой к рифленым чипсам со вкусом сметаны и лука и классическим с паприкой. На него, в принципе, похоже, так что Арсений ведется, и чуть не роняет выбранный в конце концов пакет на пол, когда вдруг слышит:

— Я, кажется, начинаю ее понемногу чувствовать.

Он поворачивает голову, на середине прерванный вдох так и застревает в горле. Голос да и вид Шаста не выдают ничего, а внутри такое месиво противоречий, что в это лезть страшно даже пытаться; ждет ли Антон ответа, неясно. Да Арсений и не смог бы ничего из себя выдавить, даже если бы захотел. 

— Непостоянно, — спустя небольшую паузу продолжает Антон, так и не отрывая от коробок с закусками невидящий взгляд, — наплывами. Стоял сегодня, кофе тебе варил, и такая тоска вдруг обрушилась, я аж не сразу понял, что произошло.

Арсений прикусывает губу. Этим утром он проснулся от повторяющегося кошмара: спина Антона в его дверях, удаляющаяся, не дрогнув в ответ на немые крики. 

— Странно так, — Шастун протягивает руку, как будто что-то все-таки выбрал, но в итоге прижимает ее к своему лицу, большим и указательным сдавливая переносицу. — Меня как будто подменили. А хуже всего: ничего нельзя сделать, потому что это, блин, не мое. 

Отмерев, Арс кивает понимающе. Молоко зажав в одной руке, вторую кладет на чужое плечо, чуть сдавливает. 

— Ты привыкнешь, — обещает он, и это вообще не то, что стоило бы сказать в подобной ситуации. 

— А на днях, — Антон чуть расслабляется под пальцами, но его будто не слышит, — я когда сюда ехал, ей резко так весело стало, что я прямо там и заржал. В сапсане. Вообще не из-за чего. Как псих какой-то, честное слово.

Это было, наверное, тогда, когда Арсений открыл самим Антоном и присланный ранее мем. 

— И как тебе? 

На них хмуро косится дедок, которому, очевидно, надо пройти мимо, но в итоге он решает в обход; а Арсению сейчас на банальную вежливость все равно, он чутко прислушивается к чужому волнению противоречий.

— Заорать ни с хуя на пол состава? Так себе.

— Я о…

— Да я понял, — выходит с большим раздражением, чем Антон, очевидно, хотел, и он наконец переводит на Арса взгляд. — Извини. В общем, говорю же, странно. Представить себе не могу, что было бы, если бы так было все время. Так и с ума недолго сойти.

Арсений усмехается тепло, чуть встряхивает Антона.

— Со временем учишься отвлекаться и различать, что твое, а что — нет. Как когда болит что-то, ты же не постоянно об этом думаешь, только поперву. 

Кажется, действительно успокоившись, Шаст улыбается. Потом стряхивает с себя этот грузный, абсолютно ему не идущий налет серьезности, цепляет не глядя пачку сырных сухариков и кивает Попову в сторону кассы, разворачиваясь раньше, чем получает ответ. Что там на самом деле творится, Арсений сейчас решает не лезть, кажется, будто ему там не место, будто это что-то по-настоящему личное. 

Очень вовремя спохватился, конечно.

Уже расплатившись и бодро вышагивая в сторону дома, Антон с зажатой сигаретой в зубах бросает:

— Понятно теперь, почему ты такой: с приветом, — как бы давая понять, что все, можно за него не волноваться, раз начал шутить, — у тебя же постоянно вот это вот в голове.

И только в порядке исключения Арсений решает даже для виду не обижаться, только глаза закатывает. Старательно отгоняя мысли, что с этого момента все станет гораздо сложней.

``

Антон рассказывает ему о каждом таком моменте, как о каждой очаровательной собаке, которую он видел на улице, и, похоже, уже действительно относится к этому гораздо спокойнее. Арсений слушает: прикидывает в памяти обстоятельства, всякий раз утверждаясь в том, что и так давно знал.

С одной стороны совесть от этого принимается за поедание его поджелудочной в два раза активнее, с другой — не радоваться втихую он тоже не может. Были времена, когда Арс думал, что связь у них невзаимная — так ведь тоже бывает, — ан нет. 

Тем временем уже середина июля. К тяжелым взглядам Димы Арс привыкает и, что куда хуже, к Антону — вот такому, иллюзорно своему, — привыкает тоже: уже окончательно. Воспринимает, как должное, его наличие на соседней подушке, постоянство прикосновений — из которых половина почему-то укусы («У тебя что, зубы режутся?» — «Щас они порежутся у тебя»), — и вот так просто этот двухметровый многоугольник становится в его жизни константой. Даже почти сходят на нет арсовы самобичевания за сигаретой в одиночестве утренней кухни; он забывается. 

— Физкульт! — выдает Антон, вваливаясь в гримерку первым. Того, что они ехали вместе уже даже нет смысла скрывать, но за дверью Арс все-таки скинул его руку со своего плеча. — Как настроение? 

Сам он цветет и пахнет. Явно не выспавшийся Матвиенко только глаза прикрывает, ниже съезжая на стуле, Стас усмехается, что-то бросив про боевой настрой, Оксана им обоим лишь кивает, не отвлекаясь от телефонного разговора. Ну а Поз по традиции начал взглядом прожигать в Арсе дыру, стоило им зайти.

И стоит признать, это все еще немного да раздражает.

Отвлекается Арсений легко: на десятки случайных касаний, что здесь, что на сцене, на шумную отзывчивую толпу, на то, с какой легкостью сегодня выходят шутки, глуповатые сценки, нелепые персонажи, — на то, как ощущается прямо сейчас в этом моменте жизнь — правильной. А легкий привкус гнильцы — с этим он вполне себе уже научился мириться. 

За кулисы все возвращаются раззадоренные, валящиеся друг на друга; но в основном Антон на Арса, конечно. 

— Ей очень хорошо сейчас, — Шаст шепчет ему на ухо, выходит чуть сбито. — И, по-моему, она где-то здесь. 

Укол ревности абсолютно нерационален: ты совсем двинулся, Арсений, ревновать сам к себе? 

— Помчишься искать? — он спрашивает с усмешкой, за которой прячет душащую липкую тревогу.

Но Антон только мотает головой.

— Не, — на секунду, пока никто, вроде, не видит, вжимается Арсу губами в то самое место за ухом, — мне и тут хорошо. 

И что еще менее рационально — Арсения буквально накрывает волной оглушающего счастья. 

Какое-то дежавю накрывает, когда отдыхать они направляются в съемную квартиру где-то в лабиринте дворов. Гадкое «все хорошее когда-нибудь да заканчивается» предчувствие Арсений от себя гонит, хохоча над жалобами Сережи на очередное неудавшееся свидание и рассказами Стаса — по секрету — как он чуть в пух и прах не разругался с новыми владельцами концертного помещения, задравшими цены чуть ли не в два с половиной раза. И все: с чужой тушей, неизменно прижатой то к его спине, то к плечу, то еще вообще к чему угодно. И все хорошо. Все так, как и должно быть. 

Дима подгадывает момент, когда Антон удаляется ссать, о чем громогласно заявляет всему коллективу. Одного его тона хватает, чтобы все арсовы песочные замки брызнули осколками в стороны.

— Поговорить надо, — не дожидаясь согласия, он просто идет к выходу из квартиры. 

Арсений отчего-то послушно идет за ним. 

Лестничная клетка этажом ниже, ночь. Курить нечего, и никто вдруг не расскажет тупой анекдот про пирата; а так — действительно, все как будто бы так же, как уже больше, чем три месяца назад.

Разве что целовать Арса сейчас тоже будут очень наврядли. 

Поз опирается спиной о стену, до высокого окна едва достает головой, складывает на груди руки. Хмурится. Подбирает не слова скорее, а интонации, потому что что он собирается сказать, и так ясно. 

— Все слишком далеко зашло, Арс, — он начинает спокойно, смотрит на Арсения даже без осуждения, а с какой-то жалостью, что ли. — Если ты ему не расскажешь, то я расскажу, — видя, что Попов собирается его перебить, Дима вскидывает руку и жмурится. — Если ты меня не слушаешь, когда я тебе, как твой друг говорю, что тебе же потом будет хуже, послушай меня, как друга Антона. Это нечестно по отношению к нему. 

Больше всего вымораживает даже не то, что он прав, а то, что в точности повторяет формулировки, заевшие в собственной арсовой голове. 

— Мы сами разберемся, — Арсений щурится. — Не маленькие.

Дима легко парирует.

— Это ты тут с чем-то разбираться собрался, а он даже не в курсе. Если кто кого маленьким и считает, то как раз ты — его. 

— Да я просто…

— Да, да, влюблен, как подросток, не хочешь его потерять, я в курсе. Это че, типа, оправдание? — Позов отрывается от стены, но шага навстречу не делает; зато Арсений делает шаг — от него. — Когда там умный и рассудительный Арс на смену заступит? Меня этот эгоистичный страдалец уже заебал. 

Поджимая губы так, будто они могут срастись, и ничего никому говорить не придется, Попов отводит побитый взгляд.

— Ты, Дим, конечно, врач по натуре.

— Людям стремлюсь помогать? 

— Больно делать. 

Усмешка.

— Исключительно в благих целях. 

Скрип, а после стук тяжелой железной двери по ощущениям с такой громкостью разносится по всему подъезду, что выбьет стекла; и Арсений зажмуривается, вслушиваясь в шарканье гостевых тапочек по ступенькам, приближающееся к ним.

— Вы чего тут? — голос Антона настороженный, а внутри Арсений чувствует чужое, наслаждаясь им, беспокойство, даже — ого — желание защитить.

— Морду нашему деду собрался бить, — как-то слишком серьезно отвечает Поз, чтобы хоть кто-то хоть усмехнулся. Арсений открывает глаза, поднимает на него лицо, сталкивается с немым выжидающим: — Ну?

Как романтично, поневоле думает актерская арсова натура, история их с Антоном отношений действительно закольцевалась, собираясь кончиться там же, где началась. Он пару секунд — нет, не сомневается, не набирается смелости, — просто: наслаждается последними секундами того времени, которое может с натяжкой, но назвать-таки счастливым. 

— Дим, — наконец давит из себя на надорванном выдохе, — уйди. 

Тот послушно кивает, и уже его удаляющиеся шаги Попов в голове сравнивает с тиканьем таймера. 

Антон смотрит на него неотрывно, Арсений на него — не; только молча протягивает руку, куда понятливо вкладывают сигарету с зажигалкой. Закуривает, отходит, занимая место, где только что стоял Поз. И лишь почувствовав опору холодного бетона, Арсений решается встретиться с Шастуном взглядами: у того он цепкий, неспокойный, задумчивый. 

— Сядь, пожалуйста, — мурашки бегут по спине от того, как глухо и беспомощно звучит собственный голос. Зачем просит — он сам не знает; наверное: не готов, чтобы увидеть чужую реакцию, еще и голову задирать.

Антон послушно садится на вторую по счету ступеньку, протягивая длинные ноги; они оба закуривают. Кажется, впервые за очень долгое время Арсений сейчас прислушивается не к чужим эмоциям внутри, а к самому себе, и там такая мерзотная смесь из страха, стыда, жалости к себе и банальной боли, что ее хочется, запустив кисть в глотку, вырвать и выблевать. Вместе с этой тупой, бестолковой связью и тупой, бестолковой неразделенной влюбленностью к застывшей в напряженной позе каланче в паре метрах напротив. Арсений долго молчит, мусоля желчную смесь, отпечатавшуюся вместе с дымом на небе. Так долго, что и говорить-то в итоге начинает не он.

— Облегчить тебе задачу? — Шаст в притворно расслабленном жесте чуть откидывается назад. — Я знаю, что это ты. 

Арсения однажды избили в подворотне, начали с лихого удара коленом в живот — ощущалось примерно так же. 

Лицо шока, может быть, и не отражает, а вот голос — вполне:

— Давно? 

Антон пожимает плечами.

— Прям уверен минуты две. Догадываться начал гораздо раньше, еще раньше, — он, сомневаясь, прикусывает губу, но все же решается продолжать, хоть и чуть дрогнув: — еще раньше начал хотеть. 

В голове уйма вопросов, но сказать сейчас куда важнее другое. Арсений впивается в сигарету, прежде чем почти прошептать:

— Прости меня. Извини, правда. 

На него машут рукой — такой, блин, лапищей, что и прихлопнуть недолго.

— Да ладно, — пепел с антоновой сигареты летит прямо на пол большим куском, хотя обычно тот его стряхивает чуть ли не ежесекундно. — В смысле, ты себя как мудак, конечно, повел, но, типа, ладно. Хрен с ним. Ты ж не со зла. 

И кого именно этим разыгрываемым равнодушием Антон пытается успокоить, неясно.

Арсений ухмыляется, застыв взглядом на его почти ничего не выражающем лице.

— Ебать ты философ.

— Заткнись, а, герой-любовник, — и если ухмылка Арса хотя бы близко такая же нервная, как антонова, он точно выглядит, как умалишенный. — Но я правда не злюсь, — Шаст произносит уже увереннее. — Чувствую себя немного использованным, — улыбается он уже тоже смелее, — но, откровенно говоря, вся эта затея изначально была пиздец эгоизмом с моей стороны. 

В немом согласии Арсений приподнимает брови.

— Ты не знал. 

— Да я вообще не думал. И должен был за это получить в челюсть, — повторив жест чужой мимики, Антон затягивается: тоже глубоко. 

Да, наверное, должен был, — не говорит Арсений, — но я особо не думал тоже.

Атмосфера не гнетущая и даже не напряженная, скорее наоборот какая-то слишком разряженная для ситуации. Тишина длится так долго, что Арсению слышится не только треск лампочки под потолком, но и как будто тление чужой сигареты. Только когда на языке уже почти горчит не табак, а фильтр, он неуверенно заговаривает опять:

— И что теперь? — и самого тошнит от надежды в голосе.

Антон резко поднимается, как будто даже пошатнувшись, подходит к нему, прицелившись, кидает окурок в открытую форточку. Протянув руку и получив чужой, проделывает то же самое.

— Дай мне подумать, ладно? — тупые десять сантиметров между ними не прячут скрываемую нервозность в пониженном голосе и напряжение каждой мышцы в лице. — И ради бога, сделай что-нибудь со своим выражением, — Шаст закатывает глаза, быстро отходит. — Я тебя сейчас не чувствую, но ты, ей богу, как котенок, брошенный под дождем. 

У Арсения вырывается смешок: насколько это возможно искренний, — и Антон с: «Так лучше» — первым преодолевает лестницу в несколько бросков. Проследовав за ним секунд через пять, Арсений принимает решение пока что ничего, кроме собственного огромного облегчения, не чувствовать.

``

Лето ползет к концу так невыносимо долго, будто еще и оно решило над Арсом поиздеваться — как будто ему Сереги мало, честное слово. С Антоном они, разумеется, видятся на съемках, выступлениях и пару раз вне, но оба держат дистанцию, потому что взрослые люди и кидаться друг на друга не собираются. Поз ими тихо гордится. 

В моменты, когда Арсения накрывает всеми тревогами мира, вытаскивает его тот факт, что кучу своих вещей Шаст из его квартиры так и не забрал и точно не собирается; ну и еще то, что он делится: чувствует теперь Арсения гораздо чаще, просто уже скорее не вспышками, а фоном. Лишний раз заставлять его нервничать не хочется. Нервный Шастун и в три ночи может позвонить, и во внезапный отпуск намылиться, и прихватить домой какую-нибудь животинку с улицы — проходили уже.

Нервный Шастун — неконтролируемый Шастун. Еще более, чем обычно. 

(Но очень сложно делать вид, что Арсению не польстило, когда тот реально ему позвонил и разбудил от кошмара со словами, что: «Такая хуйня только тебе, Попов, присниться могла, я сразу почуял неладное»).

Сентябрь в Питере — ну вот вообще не красно-золотая гамма, просто потому что деревьев на весь город, как у тринадцатилетки волос на груди. Автором отвратительного сравнения является Матвиенко, и тот факт, что оно в голове так глубоко засело, Арс ненавидит. И осень ненавидит тоже, шлепая кедами по лужам, в которых отражается непередаваемая гамма гнойно-желтых домов и серого — всего остального; странное предчувствие ухает в груди уже в лифте. Дверь оказывается не заперта, хотя Арс не просто знает, что запирал, он это раза четыре проверил.

Нервный Попов — немного окрник, возможно. 

Бедлама нет, в кухне безобидно хрипит закипающий чайник. Ну, если грабитель, значит, хотя бы культурный: вон, обувь аж снял у коврика.

Ну и ласты, конечно. 

Стоп.

Между метнуться на шум и прокрасться тихо Арсений выбирает косить под адекватного: идет спокойным шагом, пусть и на слегка подкашивающихся ногах. А там — родная взъерошенная дылда колдует над бутербродами. Чужой приход замечает, только когда Арс смущенно покашливает, остановившись в проходе. Шугнувшись, Антон чуть ли не запрыгивает на холодильник, стоящий в дальнем углу. 

— Епты блять! — под чужой смешок прикладывает ладонь к сердцу. — Угробить меня решил? Ты че так тихо ходишь? 

— И тебе, — против воли Попов растекается: и сам по дверному проему и лицом в улыбке, — здравствуй.

— Привет-привет, — отсалютовав, Шаст возвращается к своему делу. — Майонез кончился.

Арсений наблюдает за ним: то ли как будто в первый раз видит, то ли как будто Антон и не уходил никуда.

— Я купил, — говорит.

— Так неси. 

Не дождавшись больше никаких на себя реакций, Арс послушно удаляется обратно в прихожую за брошенным там пакетом. Думать себе запрещает: опытным путем уже выяснили, что работает это так себе. Только не может удержаться от того, чтобы не заглянуть внутрь чужих эмоций, и там: на удивление тихо, только едва-едва все подрагивает каким-то очень хорошим волнением.

— Я прокачался, — орет ему Антон, — и могу почувствовать, как ты во мне шаришься. Хорош, сюда иди уже. 

В том, возможно ли это вообще, Попов не уверен, но, на всякий случай выныривает и уже с продуктами — идет. Вручает майонез в протянутую руку, не садясь, молча смотрит, как Антон заканчивает с бутербродами и принимается разливать им чай; движения немного зажатые, дерганные, никуда лезть не обязательно, чтобы прочитать, что за ними скрывается. 

— Сядь, блин, — ноет Антон, выставив все на стол. — Стоит над душой, как коршун, — бросает в сторону.

Они садятся. За еду никто не принимается: кусок в горло не лезет, мешается ком всего, что нужно сказать.

— Подумал? — просто спрашивает Арсений.

Антон встряхивает головой, так что копна кудрей смешно разметывается и становится каким-то образом еще более лохматой. 

— Подумал, — отвечает он. Замолкает. Арс не торопит. — Ситуация — идиотизм, конечно. И ты идиот, — Арсений даже не возмущается: все справедливо. — И я идиот. Но у меня так, блин, внутри все сжимается, когда ты тут плачешь в подушку, — только сейчас Арсений, не сдержавшись, закатывает глаза, — ну или грустно дрочишь, я хер знает, чем с такой пакостью на душе можно заниматься. Короче, — решительным его тон не назвать, он подрагивает и сбивается, но оттого только страшнее кажется Антона сейчас перебить, — вот если прям совсем честно: ты мне очень нравишься. Ты смешной, раздражающе умный, красивый, пиздец, вот влюблен ли я в тебя — понятия не имею. Но быть с тобой очень хочу. И хочу, чтобы ты себя так не чувствовал. 

Видимо, окончив свою скромную тираду, Антон поднимает выжидающий взгляд на Арса; тот замирает. Это, конечно, не то душераздирающее признание, которого он хотел, но они и не в сказке, а жадность, вообще-то, грех.

— Можем, — неуверенно отвечает Арс, — вернуть все, как было. В смысле, без… обязательств.

— Не-а, — Антон живо мотает головой. — Так — не хочу. Хочу по-настоящему. Но если ты не готов, потому что я в своих чувствах толком не разобрался, то я пойму. 

Казалось бы, после случившегося стоило бы понять, что Арс с Антоном готов вообще на все, но под чужим пытливым взглядом он решает всерьез задуматься — или хотя бы для приличия сделать вид. Хмурится, пальцами перебирая по горячим стенкам полной кружки, пытается даже прислушаться к пустоте мыслей, но Позов внутри молчит, предатель. 

— Окей, — выдает спустя секунд тридцать, наверное. — Давай. Я согласен. 

От облегченного вздоха Антона, ему кажется, у Арсения даже шевелится челка. 

И как будто вес целого мира свалился с его плеч, Шаст сразу же выпрямляется, улыбается, подумав немного, через стол тянется невинно чмокнуть Арсения в нос, прежде чем приняться наконец за бутерброды. 

Арс не удерживается: подглядывает и ощущает такую почти детскую радость, сливающуюся с его собственной, что у самого уголки губ тянутся к ушам. А Антон чуть не давится колбасой, хмуро на него зыркнув.

— Я серьезно чувствую, — хотя никакой враждебности Попов в нем не видит. — Арс, блин, дай поесть. 

Он в ответ только посмеивается. И даже противная питерская осень не так уж и гадит в душу, когда ее серо-сизую гамму они наблюдают уже вдвоем. 

``

(Месяц спустя Антон понимает, что влюблен, когда на какой-то лестничной клетке этажом выше снятой квартиры между поцелуями и затяжками Арсений рассказывает ему пошлый дедовской анекдот.

Что-то про собачку и порно — Антон уже и не вспомнит).