Шэнь Цинцю небожителям не молился. Плевал он на кучку высокомерных людей, некогда топтавших землю в роли простых смертных, а после возгордившихся настолько, что на просьбы отвечали выборочно.
Шэнь Цинцю в небожителей не верил и небожителям не молился, предпочитая действовать и решать проблемы своими силами вместо глупого ожидания, ведь знал: на его молитву не ответят. Так повелось с самого детства: пока Ци-гэ сидел в храме на окраине их захолустного городишка, в разрушенном, запущенном здании, вознося молитвы без единого подношения, сяо-Цзю бегал по улицам, рыдал навзрыд и давил на жалость, зарабатывая деньги. Лишь единожды, поздней ночью, сяо-Цзю неловко ввалился в храм, возложив на алтарь два медяка и половину сдобной булки, вторую отдав больной сестре перед уходом, и молился за ее жизнь; молился за то, чтобы Ли-цзе дожила до утра, а там сяо-Цзю с Ци-гэ сбегают к лекарю, купят лекарства и все у них будет хорошо.
Детские надежды разлетелись осколками, кои собрать оказалось невозможно, вера окончательно упорхнула без единого намека на возвращение, а тело Ли-цзе, холодное и немного синее, лежало в углу комнаты. С тех самых пор, стоило телу сестры скрыться с глаз в яме, с трудом вырытой в стылой земле, сяо-Цзю не молился: почему он должен воздавать молитвы тем, кто к ним не прислушивается?
— Пусть к демонам катятся, — шипел сяо-Цзю, с размаха бросая землю в сторону храма. — Чтоб им всем пусто было!
— Сяо-Цзю, — укоризненно качал головой Ци-гэ.
— Зачем ты вообще в храм ходишь? Им плевать!
— Не нужно, сяо-Цзю. Не навлекай беду.
Сяо-Цзю ухмылки никогда не прятал: Цю Цзяньло, не считающий прислугу за людей, молился с завидной регулярностью; Цю Цзяньло славился своей набожностью, почитал духи предков, и считался образцовым сыном. Цю Цзяньло всегда хвастал: Владыка Цзюнь У его любит, Владыка одаривает его удачей, ведь иначе прекрасное и высокое положение дома Цю, ставшего в народе именем нарицательным, не объяснить. Сяо-Цзю думал, что и Цзюнь У был таким же: прогнившим насквозь, высокомерным, вечно играющим для людей понимание.
Пока в доме Цю молились Цзюнь У, сяо-Цзю, всем назло, переполненный жгучей ненавистью, нашептывал молитвы демонам.
Сяо-Цзю не скрывал ликования, когда Цю Цзяньло скатился по лестнице, переломав себе кости; хруст шеи и испуганный взгляд для сяо-Цзю стали высшей наградой, он бы расхохотался, не будь в самом центре пожара. И как, Цю Цзяньло, помог тебе твой бог? Помог ли тебе тот, кому ты с таким усердием воздавал молитвы, в кого ты так сильно верил? Помогла ли тебе хваленная удача и благосклонность самого Императора? О, нет, конечно нет: Цю Цзяньло умер от руки маленького, тоненького раба, в четырнадцать выглядящего на двенадцать.
Цю Хайтан очень удачно потеряла память.
Напротив Цю Цзяньло, набожного до крайности, стоял У Яньцзы, небожителей искренне ненавидящий. Он считал их высокомерным народцем; говорил, что небожители исполняют просьбы ровно до тех пор, пока ты воздаешь молитвы и подношения в храме, кланясь в пол. У Яньцзы плевал на алтари далеко не в фигуральном смысле; У Яньцзы небесной кары не боялся: он столько за свою жизнь пережил, что страх стал чем-то абстрактным и несуществующим. Сяо-Цзю, уже ставший Шэнь Цзю, предпочел этой ненависти безразличие — оно губит сильней.
Шэнь Цзю думал, что убить У Яньцзы будет сложней.
Учитель, Владыка пика Цин Цзин, казался золотой серединой между двумя крайностями. Цзян Фухуа был спокоен как Тихий пруд; его не волновали дрязги, ссоры и брошенные в злости обвинения, и этому Цзян Фухуа пытался научить Шэнь Цзю — безразличию к тем, чьего мнения никто не требовал. Шэнь Цзю смог добиться этого спокойствия только как музыкант, живописец и поэт — ему было все равно, что окружающие думали о его творчестве — но не как человек. Со стыдом он признавал, что иногда его трогало мнение боевых товарищей, пусть оно в большей степени было неверно составленным.
Лю Цингэ слишком внезапно перестал действовать на нервы. Если бы Шэнь Цзю не было плевать на Лю-шиди, если бы Шэнь Цзю не наслаждался долгожданной тишиной и покоем, то подумал бы, что шиди его избегает.
На странно довольное лицо Учителя Шэнь Цзю предпочитал внимания не обращать — Цзян Фухуа всегда был себе на уме.
Ни разу за семьдесят лет, проведенных в Цан Цюн, Шэнь Цзю, а затем — Цинцю, не посещал храма бога литературы. Ни единожды за всю свою длинную жизнь Шэнь Цинцю не зажег ни одной палочки благовоний во чье-то имя; не жег ритуальных денег даже тогда, когда был уверен: Ци-гэ мертв. Шэнь Цинцю всю жизнь ясно осознавал, что его молитва никому из умерших или вознесшихся не нужна.
— Просто налей хорошего вина. Этому большего не нужно.
Поэтому Шэнь Цинцю не молился: он доставал кувшин с вином, ставил на стол две чарки и ждал до темной ночи. Хуа Чэн всегда появлялся в одно и то же время: звон колокольчиков разбивал тишину пика Цин Цзин в полночь, когда луна мягким светом озаряла бамбуковые рощи, а свет в комнатах учеников давно погас.
Хуа Чэн садился напротив Шэнь Цинцю, улыбался и молча принимал чарку с вином в качестве подношения.
Шэнь Цинцю, в конце концов, никогда набожным человеком не был.
Шэнь Цинцю удачей всегда был обязан демону.
***
— Тот мальчишка неплох, — подал голос Лю Цингэ, неожиданно для всех появившийся на отборе учеников.
— Ну так забирай, — равнодушно отозвался Шэнь Цинцю, мазнув по названному взглядом.
Совершенствующийся физической направленности пику Цин Цзин был не нужен.