Мадам и Ева

В баре было дымно и душно. Все как будто в тумане. У Катарины чуть кружилась голова, и она хотела бы вырваться из спертого воздуха, прогуляться по блестящему пронзительными огнями Нью-Йорку, омытому дождем… Но Ева, изящно покуривая дамскую сигарету в мундштуке из кости, до сих пор развлекалась с юным полицейским, разыскавшим их в злачном местечке, где всегда было томно и играл волнующий джаз.

Мальчишка с оттопыренными ушами смотрелся странно в окружении дам, одетых в узкие платья и боа, и их напыщенных кавалеров, и это несоответствие лишь раззадоривало шаловливую Еву, наслаждавшуюся его вниманием и страхом. Простоват; очевидно, беден. Катарине не было его жалко. Он сам захотел попасться в гладкие змеиные кольца рассказов Евы — долгих, овеянных густым горько-сладким дымом и насыщенным запахом дорогих женских духов. Он задерживал дыхание и смотрел на нее блестящими лихорадочными глазами, зачарованный плавными движениями и текучими словами.

— Вас видели с мистером Норманом, — из последних сил не отступал мальчишка, забавно цепляясь за работу, которую он должен был делать. — И на следующий же день его нашли отравленным! Я, конечно, не буду обвинять вас, однако вы могли видеть, слышать… Камень украли, — понизив голос, сказал он. — Он наверняка хвастался перед вами! Вы единственная наша зацепка!

Он готов был умолять.

Катарина откинулась, положила ногу на ногу. Узкое черное платье задралось, но она не стала поправлять. Ей было скучно; это чувство, знакомое каждому магу, отпраздновавшему хотя бы столетие жизни, обволакивало ее и дурманило голову, как мальчишку — приторная, но таинственная улыбка Евы. Он уже близок был к помешательству. А музыка все играла, и официантки в коротеньких платьях проскальзывали мимо них как ни в чем не бывало.

Прикрывая глаза и окунаясь в успокаивающую темноту, Катарина до сих пор слышала, как хвастливый старик-англичанин ронял серебряную ложечку с тонким звоном. Чай с молоком — изысканный, дорогой — разлился по ковру влажным пятном непролитой крови. Чуть горьковатый миндальный запах… И горькие, будто отравленные, губы Евы, мучившие ее. Та хотела забыть старика, его сальные слова, масляно смягченные британским выговором, и покровительственные жесты. Найдя его на вечере, устроенном какими-то благотворителями, Ева и Катарина цепко не отпускали добычу и терпели его самодурство, но какое же обе они испытали облегчение и торжество, когда он распростерся на кожаном диване, раскинув руки и уставившись на огни люстры немигающим слепым взглядом.

Он не был первым. Вряд ли — последним. Но, может быть, каждый раз Ева видела мужа. И чувствовала какой-то огонь в душе, делающий ее чуть живее.

— Послушайте, молодой человек! — выговаривала Ева, делая короткие передышки на то, чтобы выдуть прямо ему в лицо клуб дыма, и имитируя совершенно коробящий слух польский акцент. — Я не слушалась ни одного наглого мужчину после того, как упокоился мой нерадивый муж — при моем пламенном содействии!..

— Так вы убили мужа, пани Эва? — спустя некоторое время спросил мальчишка-полицейский, трогательно хмурясь. — И вы в этом признаетесь?

— О, я треснула его двуручником по затылку, — счастливо, немного пьяно улыбнулась Ева. — Неужели вы думаете, что уважающая себя женщина станет терпеть невежественного мужлана, утверждающего, что он первый человек на земле?

— А что же было потом?

— А потом я встретила пани Войцек, она помогла закопать труп. И мы переспали.

Катарина едко улыбнулась и протянула ему в который раз высокий бокал с тонкой ножкой, наполненный каким-то слабеньким пуншем. Полицейский упрямо затряс головой, пораженно глядя на Еву, сияющие глаза которой мечтательно затуманились…

***

Катарина нашла ее на рассвете позади постоялого двора, спешно отдирающую подол у простого серого платья. Треск ткани звучал пронзительно, как зловещее воронье карканье. Рядом чернело убранное поле — густая, взрыхленная земля. Полюбовавшись тем, как играют мышцы на напряженных тонких ногах, Катарина не могла не заметить, что на тряпке остался бурый кровавый след, еще маркий — он перепачкал ее руки. Позади пани Эвы лежал мужчина. Назывался ее мужем, но на него она глядела безынтересно и пусто.

Крепка же любовь супружеская. Катарина подхватила тяжелый двуручник, валявшийся в негустой траве поодаль, поставила к камню, у которого упокоился мужчина. Загнанными глазами Эва следила за ней, подобравшаяся для броска.

Она бы не заметила их. Паломники, должно быть. Текли на юг, чтобы удариться о святыни. Каждому доставалось по их вере. Катарина твердо верила в вечный путь под ногами, в дорогу, свободно утекавшую к краю мира. И, возможно, в острую саблю в своей руке. Ей не было дела до святош, и вступать в спор ее тянуло только по большому пьянству, а это было не то время и не то место, чтобы упиться вдрызг.

Эва в корчме даже не взглянула на нее, все больше смотрела в земляной пол, слушая самодовольный разговор своего супруга. Прятала лицо за платком, как будто скрывалась от кого-то, но Катарина поставила бы на чарку дрянного самогона, что тут удалось раздобыть: она просто замерзала. Последние дни осени выдались морозные; при дыхании вырывались густые клубы пара.

Хорошая жена — вот кем она была. Для не то чтобы идеального мужа, судя по тому, что он лежал, уткнувшись мордой в мерзлую землю, — но тут Катарина не бралась судить.

— Я помогу, — коротко объяснила она. — Тебе нужно спрятать тело и убираться, пока кто-нибудь не застал тебя здесь и не решил повесить на скорую руку. Так тут дела делаются. Священник их благословит. Им нужно развлечение. А то одна грязь да война…

— Мне нечем вам платить, пан Войцех, — окрысилась пани Эва, встряхивая светло-рыжей головой. Платок, которым она прикрывалась в корчме, слетел. Кто-то назвал бы ее ведьмой — но только не Катарина, которая, смотря как посмотреть, самой настоящей ведьмой и была. Она улыбнулась, заметив: одна прядь неудобно спадает Эве на сморщенный в попытке не чихнуть нос.

Возможно, если ее умыть, у нее найдутся на щеках веснушки.

— Успокойся, — мягко сказала Катарина. Вздохнула, наклоняясь над разрубленным черепом, и уважительно поглядела на тонкие руки Эвы, трясущиеся, но отнюдь не так сильно, как она ожидала. — Я не собираюсь тебя трогать.

— Ты… — изумленно протянула Эва. Она определенно угадала что-то по тому, как изменился голос, обычно грубоватый и намеренно пониженный. — Ты женщина, значит? — нерешительно спросила. Поглядела на короткие смоляные волосы, на расшитый кунтуш, на разбойничьи цацки… — Не понимаю.

— Катарина, — любезно представилась она. — Для друзей Кася. Или Цесек — смотря как тебе по нраву, — подмигнула она — не смогла удержаться; задорно оскалилась. — Ты убила не в первый раз, — предположила Катарина, глядя в ее широко распахнутые янтарные глаза — совершенно нечеловеческие, словно хранящие отблеск первого рассветного луча.

— Нет. Но он не мертв окончательно, — задыхаясь, сказала Эва и резко усмехнулась — это ей совсем не шло. Так говорили непреложные истины, и в ее словах Катарина расслышала горькое сожаление — о возвращении мужа и незначительности своего поступка.

— Постой здесь, я стащу лопату из сарая, чтобы можно было вырыть могилу; лучше уволоки его туда, на пригорок, к дереву. А что до платы… я люблю слушать незаурядные истории, — кивнула Катарина, приглашая поделиться, чем сможет. Выговориться — это было важно.

Особенно если вы едва проломили череп своему супругу, украв тяжеленный меч у пьяного наемника, валявшегося где-то под столом в засаленной дешевой корчме.

***

— Вы давно знакомы? — расспрашивал запутавшийся полицейский. Он осоловело моргал. — И вы не родственницы? Странно, у меня записано…

— Что вы знаете о родстве душ, мой мальчик? — трагично вздохнула Ева, и в ее голосе послышались нотки, совсем не подходящие молодой изысканной женщине. — Когда-нибудь вы думали, что вечность — это проклятие? И что единственный способ не потерять рассудок — найти себе отражение, того, кому ты поверишь столько же, сколько и себе, в череде перерождений отыскать себе друга… И видеть, как жизнь этого человека неумолимо проскальзывает, истончается. Вот что такое ваше родство. Быть рядом, даже понимая, чем все это закончится, потому что жизнь всякого обрывается.

Он думал, Ева пьяна. Что она сама не понимает, что говорит. Глупая растерянная женщина, окруженная фантазиями. Их не принимали всерьез, и это было забавнее всего. А вполне возможно, половину ее торжественных слов заглушал шум музыкальной пластинки и громкий праздник в другом углу: там пара отмечала помолвку. Катарина косилась на них с едва заметной усмешкой, а они и не видели ее, опьяненные счастьем.

Ева наклонилась к ней и прошептала, что девушка беременна от другого, что ей нужно выскочить замуж поскорее, пока не стало заметно и пока отец не поколотил ее до полусмерти, но бить будут и так — озверевший муж, когда ребенок вырастет совсем не похожим на него. Дурное предсказание, оброненное просто так.

Череда чужих жизней проносилась мимо них, оставляя сигнальные всполохи на изнанке.

***

Солнце клонилось к закату, а в ушах до сих пор стоял надрывный скрип старого дерева, тревожимого порывистым ветром. Ночи были долгие и холодные, но они не добрели до деревеньки, нанизанной на широкий тракт выше, — пришлось заночевать в лесу. Рядом с собой Катарина держала саблю и неосознанно набрасывала колдовские плетения, намечала. Спутница ее ничуть не удивилась — да и ей ли, после столь долгой истории, тревожиться из-за простого человеческого чародейства?

Они закопали мужа Евы, Адама, на холме. Земля поддавалась с трудом, словно противясь их преступлению, разделенному на двоих. Ева склонила голову, бормотала — может, просила прощения. Катарина опустилась на колени, зарылась пальцами в землю, чувствуя покалывание. На изнанке бился дух, еще прикованный, привязанный к костям, не покинувший отяжелевшее мертвое тело, запертый в нем, как в гробу… Он злился и хотел вырваться, найти новое пристанище.

Катарине стало вдруг весело: выйдет ли у нее, что она задумала? Едва пришедшее в голову сначала казалось шуткой, шалостью, но все больше обретало размах.

Стиснув зубы, она стала завязывать нити узлами, приковывая дух к костям и к дереву, похожему на изломанного сгорбленного старика. Вой наполнил изнанку, Адам дергался и извивался, отрываясь от тела, но Катарина уверенными ударами пресекала его и загоняла обратно. Хоронила заживо, внутренне проклиная, хотя и не понимала, откуда взялась эта ожесточенная злоба. С губ срывалось короткое рассерженное рычание зверя, боевая магия шумела в ушах, как буря.

Ева ничего не сказала, хотя сразу все поняла. Оплакивала его молча.

***

Они ехали в гостиницу на такси, фырчащем двигателем. Водитель молчал, несмотря на то, что обыкновенно они бывали болтливы и интересовались двумя женщинами, возвращавшимися в свое убежище в одиночестве. Но, если забыть про чужое любопытство, Нью-Йорк нравился Катарине, заставлял снова чувствовать себя молодой и полной сил. Он всегда шумел и спешил, и толкотня на дорогах, в которую такси врывалось, и беготня людей по обочинам — все это вселяло оживление. И блеск огней, и отдаленные звуки музыки…

Во всех путешествиях у них с Евой не было дома. Сейчас они снимали номера в гостиницах, не скупясь. Когда-то — довольствовались вшивыми комнатушками, узкими, темными, но время понемногу выточило их. Создало заново. Они испробовали сотни, тысячи легенд, примеряя маски.

— Они догадались, что мы украли бриллиант, — прошептала Ева, когда они миновали гостиничного консьержа и поднялись по высокой лестнице, устланной красными мягкими коврами, глушившими шаги их ног в начищенных дорогих туфлях с тонкими каблуками.

Ей не всегда нравилось то, что заставляло Катарину искренне веселиться. Дерзкое ограбление горячило ее кровь, мучило покалыванием в затылке. А хладнокровная Ева могла бы убить кого-нибудь, не страдая, однако все это казалось ей беспокойным, варварским, суетливым. Она не обагряла руки с тех самых пор, как Адам пал от чужого меча. Словно все еще видела отравленную, едкую кровь своего священного мужа на тонких стиснутых пальцах.

Иногда Катарине было любопытно, скучает ли Ева по мужу, данному ей свыше. Мысль об этом всегда смешила ее, и она заглядывала в темно-золотистые глаза подруги; как забавно: Бог создал их идеальными, прекрасными, во всем подходящими друг другу, а они отнюдь не были счастливы. Господь, свободный дух, нечто высшее — он не учел то, что называли человеческой скукой. И они были обречены погибать. Вечно.

***

Ее поражало, как это всесильное существо хрупко и обычно, даже наивно. Ева помнила о грехе и боялась, часто оглядывалась на небо и молитвенно складывала ладони, вознося славу своему Творцу, когда Катарина ругалась или посылала кому-то проклятия. Непривычная была к наемничьему ремеслу, потому ненадолго пришлось задержаться в ближайшем городе. Иногда Ева молилась. Катарина считала, что Бог отвернулся от них и не наблюдает так пристально, чтобы бояться вздохнуть лишний раз. Но такой уж ее подругу создали — боязливой и покорной.

— Как же ты решилась убить мужа? — спрашивала Катарина, раззадоренная загадкой.

— Не знаю. Он не хотел меня оставить, а мы надоели друг другу до смерти за столько лет. Я мечтала отделиться, но добровольно он не отпускал меня. И я подумала: пока его дух отнимется от тела и переселится в какое-нибудь другое, я успею убежать, и он меня не догонит!

Все это Ева говорила неловко, словно не о себе.

— Да прилепится жена к мужу своему… — насмешливо напомнила Катарина.

— Ты знаешь Писание? — изумленно вскинула брови Ева, заинтересованная по-настоящему, словно единственное, что могло ее пробудить, — это застывшие прелые слова старых священников, навечно оставшиеся на бумаге.

— Одно время я жила в монастыре, — бесхитростно поведала Катарина. — Хочешь спрятаться от воинствующей Церкви — будь у нее под носом. Не нападет на след ни за что.

Ева была суеверная и зашуганная поначалу. Боялась любить, боялась быть свободной. Ее нужно было не приручать, как дикую лошадь, а учить быть смелее. А Ева пряталась от ее пьяных поцелуев и лихих слов, намертво замыкалась. А если и позволяла, то едва-едва касалась, как призрак, готовый дымкой рассеяться между пальцами. Согреть бы ее, заставить поверить во что-то большее, чем холодный безмятежный Господь… Пустое это, глупое, но Катарине было смертельно скучно, и ей нравится бродить по свету не одной и устраивать хаос в городах и селах, что она навещала. И хаос в душе Евы.

В ее спутанных словах Катарине порой слышалось какое-то чужое, тревожащее слух имя, и взгляд у Евы был темный, больной. Она знала свое место — магичка, не лучшая и не худшая, наглая и упрямая. Не способная соперничать ни с первоначальным прекрасным человеком, ни с тем, кого называли в честь самой яркой и красивой утренней звезды. У Катарины была только ее горящая душа — то, чего никогда не хватало Еве.

От нее до сих пор пахло яблоками эдемского сада — или это у Катарины кружилась голова от сидра, что им налили в очередной таверне. И, отвлекаясь, Ева могла говорить на певучем насыщенном енохианском. А в остальном она была обычной женщиной. Как и должна. И они шли вдвоем: плохая жена и та, что приносила раздор и блеск молний.

А дороге не было конца.

***

Глухой ночью Катарина оставила Еву, хотя ненадолго подумала, что та может проснуться в одиночестве на холодных шелковых простынях… В большой просторной комнате, но под тяжелым балдахином двуспальной кровати — ей покажется, что она заточена в гробу, что ее засыпали землей. Такие страхи навещали Еву нечасто, но она как-то мимоходом признавалась в них. Катарина понадеялась, что ее отлучку не заметят.

Спустившись к консьержу, Катарина на ломаном английском попросила телефон, чтобы он ничего не заподозрил. Они притворялись богатыми туристками, сестрами, хотя нисколько не были похожи и на них, бывало, косо смотрели. Спокойный мужчина преклонного возраста не стал ничего говорить, привыкший к тайнам. Связавшись с человеком, имени которого она не знала, Катарина решительно договорилась о передаче бриллианта — на чистом русском. Этот считал, что они беженки из разодранной революцией и раскрашенной в алое новой страны Советов.

В прошлом Катарина не преминула бы заглянуть туда, поглядеть, что творится в самой большой и глухой, непомерно тоскливой стране с приходом новой власти, но Ева отговорила ее, и они рухнули в привольную жизнь Штатов. Иногда Катарина потакала ее желаниям — научилась за столько лет.

На улице Катарина закурила, стоя у стены и лениво наблюдая за редкими грохочущими машинами — развозящими пьяных такси. В центральном квартале, где было много гостиниц, эти машины сновали тут и там, вызывая у нее странную досаду. Она скучала по старым временам и своим верным лошадям, и это значило, что подкрадывалась старость.

Из маленькой дамской сумочки Катарина вытянула портсигар, где прятала дешевые самокрутки. Прищелкнула пальцами, заслоняясь другой ладонью. Ветра совсем не было, а ночь стояла мирная, однако Катарина не хотела, чтобы кто-то заметил ее колдовство, хотя давно прошли годы, когда за это могли сжечь на городской площади.

Иногда она задумывалась о том, что делает. Какой это имеет смысл. Они неизменно приносили только гибель, являясь в мирные жизни людей и развеивая бессмертную скуку за их счет. Прежде Катарина не испытывала стыда, она лишь… размышляла. И знала, что не сможет остановиться.

Она никогда не думала, что умрет в постели, но талант и участие Евы берегли ее от опасностей долгое время, и она уже привыкла думать о своей жизни как о бесконечной… Магия горела в ее жилах, мешалась с жаркой кровью. Умом Катарина понимала, что сила однажды не сможет обманывать хрупкое человеческое тело и прятать его от тяжелого дыхания дряхлой старости, но до того оставалось еще прилично времени. Нет, вопрос был в ее душе. Несмотря ни на что, она не хотела уходить.

Ева же, казалось, желала покоя.

***

— Так значит, ты первая из женщин, матерь всех нас? — снова насмешливо выспрашивала Катарина, не скрывая веселья, что помогало ей справиться с головокружительным откровением каждый раз. — Моя матерь?

— Нет, что ты, — солнечно улыбнулась Ева, вспоминая давнишние библейские времена. — Господь создал целое племя людей и отправил его следом за нами, ведь вдвоем с Адамом мы не смогли бы выжить, ничего не умеющие… Одни во всем мире! Нет, мы бы погибли. А тем людям мы стали божественными предводителями.

— Понравилось? — лукаво улыбнулась Катарина. — Власть.

— Не знаю.

Она обняла себя руками. Париж, замерший в ожидании стихийного бедствия, внимал им устало и обреченно. Катарину влек яркий запах крови, дурманный, свежий, а Ева следовала за ней в этот раз — они встретились по дороге, да так и не разминулись, связанные одиночеством.

— Я не была первой, — шепнула Ева украдкой. — Пришла прежде моя сестра, Лилит, сделанная из огня. Прекраснее каждой, кого я видела. Ее любил мой муж, а я лишь стала ей заменой. Покорной подделкой. Ты бы тоже предпочла ее, если б увидела.

Глядя на ее белую кожу, Катарина не видела старые белые кости, из которых ее выточили в развлечение первому мужу. Но угадывала. Где-то там, в основании.

— Ты свободна. Уже была, когда укусила то чертово яблоко, — заметила Катарина, не желавшая оставлять ее наедине со своим давним и неразрешимым горем.

— Нет, что ты… Я подчинялась Адаму, меня искусил Люцифер. Вся моя жизнь определена кем-то, кого я даже ни разу не видела. Единственное мое отступление было единожды, когда я убила мужа. И то я до сих пор сомневаюсь, правда ли я сама это сделала или кто-то мне нашептал… И хотела ли я уничтожить его или я ошиблась.

— Можем съездить и откопать, если ты так соскучилась по супругу, — усмехнулась Катарина, подначивая ее.

Ева лишь фыркнула и ничего не ответила.

***

Пальцы у Евы были аккуратные, вкрадчивые, как у чувственной арфистки, невесомо перебирающей дрожащие струны. Она вертела крупный прозрачный камень, осматривала, чуть прикусывала напомаженную пухлую губу — раньше такого чародейства у женщин не было, и Катарина даже не подозревала, насколько неприлична привычка ее размышляющей подруги.

Так она держала предложенное Люцифером яблоко. Старая затасканная история, растиражированная, что уже казалась бессмысленной и ненастоящей, но когда-то это было — и было с ней, с этой самой женщиной. Катарина всего лишь магичка без дома и без места, скитающаяся, как сын-преступник Евы. Ей сложно думать о том, что случилось тысячи лет назад. Но это неизменно внушало ей как-то священный трепет.

О том, что Ева повинна в грехе человеческом, странно было думать, когда она сдержанно мурлыкала какую-то въедливую песенку, услышанную в джазовом клубе, где они танцевали, пили и веселились — жили. Когда камень в ее руке поблескивал, Катарине казалось, в нем вспыхивают какие-то магические таинственные огоньки.

— Нужно будет переехать, — прикинула Катарина. — Сегодня передадим камень, все устроено. У полиции пока нет никаких доказательств, но нужно торопиться. Доля причитается. Куда хочешь отправиться?

— Может, туда, где все начиналось? — спросила Ева, радостная новым переменам, вся просиявшая. — В Польшу, к тебе домой. Как давно ты там не была?

Катарина пожала плечами. Она знала, что рано или поздно придется вернуться и принять предначертанное самой Евой, но оттягивала как могла, непокорная оракулу. Может, она хотела позлить высшие силы и подругу заодно, противясь судьбе. Но никак не получалось от нее скрыться, в какую бы страну не направилась.

Да и с семьей, с кланом Войцеков, встречаться не хотелось.

— Твой внук убьет Бога, — вдруг высказала Ева.

Иногда она начинала пророчествовать, но Катарина относилась к этому насмешливо: сбывалась примерно половина из слов Евы, а та хмурилась раздосадованно и объясняла ошибки постоянной изменяемостью мира и судеб.

— Ну, это его проблемы.

— Внука? — задумчиво уточнила Ева.

— Бога, конечно.

Катарина покачала головой. Она сама умела раскладывать простенько карты — засаленные, доставшиеся от ее предков-цыган. Судьба не поддавалась ей, пряталась; может быть, обижалась, что Катарина искренне смеется над ней и не хочет уважать то, что древние называли мойрами, сплетающими человеческие жизни.

— Ты никогда не предсказывала мне, — заметила Катарина, усмехаясь. — Не какому-то неизвестному моему потомку, а мне настоящей. Ты рассыпаешь пророчества направо и налево, но я не дождалась ни одного, блядь, намека на то, как закончится моя жизнь!

— Я не знаю, — просто ответила Ева. Ее улыбка была приятной, правильной, картонной. — Это не то, чем я могу управлять.

— Или не хочешь. Тебе не нужно защищать меня от будущего; я знаю, что умру, как и всякий человек! — храбрясь, заявила Катарина.

Ева покачала головой и вернулась к бриллианту.

Им не нужны были деньги. За долгую жизнь накопилось полно заначек в разных частях мира. Катарина помнила не все, но многие из них. Когда так долго существуешь, так или иначе приходится постоянно двигаться, переезжать. Не за что зацепиться, ни друзей, ни семьи. Тут Катарина снова вспомнила молодоженов из бара и ехидно улыбнулась своим мыслям.

Их гнала необходимость что-то делать. Не выбывать из игры. Они обе боялись старости душевной, а еще больше — остаться никому не нужными, безвестными. Потому и не покидали друг друга в долгих странствиях, иногда расставаясь лет на пять из-за усталости, но неизменно встречаясь снова.

Но Катарина знала, что однажды ее ждет конец. А Ева… что ж, она продолжит перерождаться, увидит и ее внуков, и правнуков, и… Ей становилось печально, когда она думала об уходе; отчасти — потому что пришлось бы ее оставить. Что бы с ней стало?..

И тогда, глядя на сверкающий камень в руках подруги, Катарина впервые серьезно задумалась о том, как обмануть смерть и продолжить путь.