Круг за кругом, одно и то же, каждый день, неделю, месяц, год, век. История циклична? Ганью смело ответит вам «Да». Только не заканчивается ее одиночество, приправленное извечным осмыслением давно сказанных слов наставника.
«Возвращайся к адептам, — нахмурившись, прямо, как линия, произнес Сяо, сложив руки на груди. Он не единожды говорил об этом, но вопрошал, и после кучи полученных размытых ответов уже был действительно серьезен, — Ты тратишь свой потенциал на неблагодарных, они прекрасно справятся и без тебя, Ганью. Претерпят неудобства, да привыкнут.»
«Я подумаю, хорошо?»
Охотник на демонов лишь неоднозначно хмыкнул, испарившись в воздухе. Наедине Ганью чувствовала себя отвратительно, не в силах выбрать одну из сторон. «Но ведь и на двух остаться нельзя», — с тяжестью на сердце подумала девушка, опустив взгляд на рябь на водной поверхности. Маленькие водомерки смешно шевелили ножками, бегая от края до края по небольшому озерку. Эти невинные существа, без тягот и забот, просто жили, не имея достаточного развития для осмысления всей биографии Ганью, и потому она лишь покачала головой, завидуя, что не является этой смешной водомеркой с нелепыми движениями ножек.
Полуадептка каждый поздний вечер после работы в Цисин приходила в южную часть Лиюэ дабы полюбоваться морем в одиночестве, вдыхая соленый воздух и чувствуя, как ветер ласкает пухловатые щеки. В это время не было шумных торговцев морепродуктами, детей, играющих у палуб, персонала, охранников и страдающих скукой стариков. Ганью наблюдала, как город сладко засыпал, и по началу можно подумать, что цилинь тешит тревогу насчет удостоверения о безопасности Лиюэ, но на самом деле, спустя годы проживания среди людей, она так и не нашла причины оставаться с ними. Слова наставника крутились в голове каруселью, с каждым днем все круче и круче набирающей обороты. Ее держала лишь мысль о том, что она доставит неудобства коллегам.
— Я так устала. Я безумно устала от метаний. Мне так плохо.
Хрупкие слезы разбивались, как и сердце, о поверхность моря. Растущее чувство беспомощности медленно выжирало изнутри, не оставляя после себя ничего, кроме холодной бездонной пустоты. Руки повисли на деревянном заборе, ограждающей ее от черной ледяной воды. Ганью упала на подогнутые ноги, содрав колготки в коленках.
— Я не знаю что делать.
Морской ветер больше не ласкал щек, а нещадно царапал морозом кожу, оставляя после себя красные следы, воздух больше не пах солью — он источал холод и страх. Еще никогда Ганью не ощущала себя настолько уязвимой. Слабовольной. Девушка не находила сил подняться, казалось, что любое движение разорвет ее сердце от боли: она долгое время не испытывала настолько сильной агонии, до такой степени, что страшно было дышать.
Легкие наполнились холодом, а голова гудела от роя беспорядочно пробегающих мыслей. Утонуть. Жить. Терпеть. Радоваться. Страдать. Уйти. Разочарование. Надежда. Тренировки. Бумажная волокита. Одиночество. Обучение. Века. Завтра. Люди. Адепты. Неизвестная воображаемая фигура держала над головой Ганью золотые ручные весы, закладывая в чашки тяжелые воображаемо-материализованные тревожные мысли, сортируя их ловкими движениями пальцев свободной руки. Позолоченные чаши никак не могли найти точку, в которой будут равны по весу: то и дело одна значительно перевешивала другую, тяжело падая на голову полуадептки, при столкновении металл вибрацией, как заостренный окровавленный клинок, раскалывал череп наживую. Болезненно.
— Девушка! Девушка, вы в порядке?
Крик издалека прорезал завывающий над головой Ганью ветер, однако полуадептка не подала ни одного знака о том, что услышала, надеясь, что ее никто не застанет в таком положении. Даже когда человек, случайно оказавшийся на улице, аккуратно поднимал ее, она все еще надеялась и верила. Верила, что беспокойный яркий свет глаз не встретится с ее прозрачными, как стекло, источающими лишь беспрерывные дорожки слез. Ну, возможно в непроглядной тьме не было видно очертаний ее лица? Краткое «Простите», «Извините», «Я в порядке» срывалось с неоткрывающихся тонких белых губ полуадептки, когда случайный прохожий, кажется, оглох от наплывшего на него волнения.
Ганью была аккуратно усажена на скамью, пока ее «спаситель» не произнес ни слова. Мертвецкая тишина прерывалась лишь изредка звучащими краткими тихими-тихими робкими фразочками цилинь.
Холодело. Даже в молчаливой компании, даже с чужой накидкой на хрупких трясущихся плечах. С невысохшими слезами на щеках, беспорядком в и на голове, поджатыми потресканными губами, закрытыми глазами, замерзшими пальцами рук. Человек не ощущался живым, очередной плод воображения? Для чего? Голова гудела, тяжелела с каждым заданным вопросом, старательнее погружая владелицу в сон. Чувство страха было просто выжжено вместе с последними силами на размышления.
***
— Простите за беспокойство, госпожа Ганью.
Тяжелые веки с трудом распахнулись, меж пышных густых черных ресниц поблескивали капли на дневном солнце. Голова раскалывалась так сильно, что девушка рефлекторно схватилась ладонями по обе части, как бы пытаясь соединить два разбившихся кусочка. И только пришло осознание. Полуадептка метнула взгляд на рабочего, зрачки моментально сузились от страха и непонимания, что она делает в департаменте по работе граждан.
— Госпожа Ганью, как вы себя чувствуете? Вечером к ночному стажеру обратился шахтер с просьбой помочь вам.
— А, я просто немного… я только вчера закрыла дело по массовым кражам руды, не спала пару ночей и, похоже, переутомилась… немножко, — цилинь скосила взгляд вбок, старательно избегая зрительного контакта, меньше всего желая попасться на лжи. Она бы и не попалась, учитывая ее статус, но все равно было противно от одной лишь мысли об этом.
— Ох, я даже не знал, что адепты могут уставать, — работник сложил руки в извинениях, искренне надеясь на прощение, — простите ради всех архонтов нас, госпожа, впредь мы постараемся меньше вас утруждать, простите, извините, нам так жаль.
— Все хорошо, — девушка еле коснулась его щеки ладонью, призывая этим нежным жестом к спокойствию, — не стоит, в следующий раз я буду более внимательно к своему состоянию. Это вы простите за беспокойство.
Все еще не поддерживая зрительный контакт, девушка поднялась с импровизированного лежака. Фиолетово-черная накидка свисала со спинки кресла, стоящего рядом. «Кажется, вы вчера надели ее», — отозвался работник, заметив долгий разглядывающий взгляд полуадептки. В некоторых местах были потертости, да и заплатки, хотя они и зашиты очень аккуратно, ровными швами: если бы Ганью линейкой сравнила каждое расстояние от шва до шва, то оно было бы, безумие, абсолютно равным. Еще и цвет заплаток был подобран, близким к оттенку накидки. Девушка долгое время не могла отвести взгляд от элемента одежды, в звенящей от боли голове появлялись мелкие рассуждения о личности хозяина.
«Перфекционист, дотошный до любимых вещей. Человек с твердой, набитой рукой. Ещё и шахтер. Интересная личность».
— Кажется, проспала я больше обычного.
Девушка, освобожденная сегодня от работы (что испортило ей и так нейтральное настроение окончательно) прошла весь Лиюэ, здороваясь проходящими мимо жителями, как ни в чем не бывало. Обрывки той ночи пятнами всплывали при виде моря, освещенного теплым солнечным светом, однако в целостную картину оно так и не складывалось, возможно, даже к лучшему. Мягкая улыбка играла на бледном болезненном лице, но девушка не могла понять, является ли она хотя бы искусственной, или это лишь отточенная долголетием привычка?
Вечерний сливочный закат сегодня был особенно красив. Облокотившись о перила, Ганью глядела куда-то далеко за линию горизонта, размышляя об отвлеченном. Висевшая на маленьких хрупких плечах накидка легонько колыхалась на морском ветру, рукавами «обнимая» девушку за живот. Она ничего не чувствовала, не ощущала каких-либо эмоций, кажется, словно ветер мог пройти сквозь нее, столкнувшись с единственной преградой в виде чужого элемента одежды.
Полуадептка, вздохнув, отошла от перил, желая вернуться куда-то, что она называет «домом», но столкнулась с прожигающим взглядом издали, из-за угла, вроде бы. Столкнувшись зрительно, подозрительный человек шарахнулся и побежал в переулки.
— Постойте!
Ганью не понимала, почему она мчалась за следящим за ней какое-то время человеком. Ни единого разумного объяснения не промелькнуло, но бежала она так быстро и отчаянно. Розоватый яркий блеск глаз напоминал ей события прошлой ночи, не могло же так совпасть, верно?
— Простите, миледи, простите! — рухнув на колени, человек опустился лбом оземь. Ганью остановилась и смущающе что-то прошептала под нос: неловко ей было наблюдать за происходящим, и потому она помогла подняться преследуемому, — я хотела к вам подойти, но не смогла этого сделать, прошу простить!
Ганью всматривалась в условно знакомый взгляд, грязь на острых скулах, царапины на запястьях: не в силах отвести взгляда, подробно изучая каждую мелкую деталь. Аккуратная, немного испачканная одежда, прибранные лиловые волосы в незаурядную комфортную прическу, заколотую дорогостоящим украшением, живой взгляд, в котором игралось смешение недоумения и смущения. Хватка руки на запястье другой девушки крепчала, преследуемая, дабы не нарушать концентрацию цилинь, прикусила губу.
— Имя? — вопрос из уст Ганью прозвучал не только неожиданно, но и строго, девушка чувствовала себя на обыске.
— Кэцин.
— Род деятельности?
— Шахтерка. Раскопки в Разломе.
Ганью выдержала паузу, уставившись точку на рукаве Кэцин. Дрожь медленно прошлась по лопаткам, плечи слегка дрогнули от ощущения неожиданной прохлады на коже. Кэцин смущенно отвернулась, решив прервать неловкий момент озвучиванием своих давно обдумываемых мыслей.
— Прошу прощения за то, что своим наблюдением нарушила ваше личное пространство, госпожа Ганью, — девушка чуть низшего сословия говорила приглушенно, — просто хотела узнать, в порядке ли вы.
— А почему ты спрашиваешь? — «Кажется, в мире не существовало глупейшего вопроса, но я решила эту проблему», — поймала себя на мысли Ганью. Полуадептка смотрела в глаза Кэцин, а та сама впала в ступор от слов цилинь и лишь хлопала глазами, смущенно боясь прервать зрительный контакт. О архонты, это было все похоже на какую-то неудачную сценическую шутку, однако в полуосвещенном вечерним светом переулке с крепким захватом запястья шахтерке так вовсе не казалось.
— Ну, кажется, вам вчера было плохо, — в голосе Кэцин звучали нотки растерянности и дрожи, однако стоит отдать должное ее силе, с которой она говорит без запинок. По первому взгляду кажется, что у нее в голове творится сущий кошмар, и она уже проклинает себя за то, что потревожила госпожу, и стоило вообще пройти мимо, тогда и этой ситуации не существовало бы, и не испытала на себе что такое «наивысшая точка неловкости», — и я хотела узнать в порядке ли вы. Простите.
Беглянка опустила голову, скрывая набирающиеся в глазах слезы: то ли от страха, стеснения или обиды. Щеки Ганью побагровели, бледные тонкие губы изобразили слабую улыбку, а руки, ныне держащие запястья Кэцин, схватили обе грязные ладони шахтерки, переплетая пальцы. Девушка взглянула на сияющую полуадептку и сама не сдержала эмоций, расплакавшись прямо у нее на глазах.
— Простите, — сквозь слезы пыталась пролепетать Кэцин, но ком в горле держал слова в горле, не давая им и шанса быть произнесенными, и потому речь было разобрать пусть и возможно, но сложно, — я никогда не плачу ни у кого на виду, это так стыдно.
Ганью освободила одну руку из хватки и костяшкой пальца подобрала катившуюся по порозовевшим щекам девушки слезу, — мне тоже было. Но пережитое нами вчера — это наша сила сегодня. И потому завтра ты будешь сильнее.
Обмениваться чем-то сокровенным с незнакомцем намного проще чем с теми, кто тебя знают.
***
— Мне нравится, когда ты говоришь о работе, — внезапно произнесла Ганью, после чего также неожиданно положила себе в рот кусочек сладковатого блюда, подбирая краями палочек небольшие остатки риса на своих щеках. Кэцин замолкла на мгновение и приулыбнулась (как оказалось, для нее это важно), продолжив рассказывать о том, как она на протяжении месяца ходит по пятам за слентяем, использующим рабочих ради собственного обогащения, и, кажется, скоро его поймает прямо на преступлении.
— Жду не дождусь увидеть тебя на официальной службе, — проглотив кусочек, произнесла цилинь по окончанию истории, которую с таким воодушевляющим упоением рассказывала шахтерка, — нам не хватает таких людей, как ты.
— Ну раз меня рекомендует сама госпожа Ганью, то даже не буду сомневаться в своих навыках, — с легким смешком высказалась Кэцин, но настроение изменилось в момент, когда ее деревянная палочка коснулась креветки в кляре. Девушка бегала взглядом по их обеденному столу, тяжелое чувство неловкости повисло на плечах, утягивая ее вниз. Полуадептка поймала резко изменившееся настроение собеседницы и не нашла решения для улучшения состояния поникшей Кэцин лучше, чем взять своими палочками креветку и поднести к чужим губам.
Шахтерка мрачнела и удивлялась единовременно, поправив нависший локон за ухо, таки съела злосчастную креветку, боясь поймать странный вопрос по поводу ее отрицания.
— Я оплачу, не беспокойся, — вдруг сказала Ганью. Заметив поднявшийся на нее взгляд, она продолжила, — нет ничего такого если я оплачу твое блюдо, в следующий раз, если хочешь, сделаешь это ты.
— Но я могу себе это позволить, — с легкой ноткой обиды произнесла Кэцин, прожевав мясо.
— Но ты так долго смотрела на блюдо, что мне показалось… неважно, извини, я глупо поступила.
Шахтерка покачала головой в знак отрицания, однако разговор решила не продолжать. Ганью положила руки на колени, почувствовав вину за преждевременные ложные выводы, плечи легко подергивались, а горло пересохло. Девушка балластом упала в свои мысли, бездушно впившись взглядом в никуда, ощущая, как она разрушает все хорошее вокруг себя, даже отношения с недавно знакомой, которая неравнодушно приняла соглашение о дальнейшем общении.
«Может она стерпит мое отвратительное отношение к ней из-за моего статуса? Может она ненавидит меня и просто боится мне сказать? Может она боится меня?»
Ганью взглянула на мирно, через силу пытающуюся, доесть блюдо Кэцин, с закрытыми глазами она как бы читала себе какие-то нарекания, ее губы лишь слегка приоткрывались, видимо старалась это сделать как можно незаметнее. Надоедливые, как в зной насекомые, мысли кружились хороводом вокруг собеседницы.
«Да, я тебя ненавижу, — отчетливо расслышала Ганью, сердце камнем упало на самое дно черного моря ее души. Цилинь прикрыла ладонями рот, стараясь не зарыдать прямо сейчас, пока голос отчетливо продолжать твердить, — ты думаешь только о себе, — и это корень твоих проблем».
— Прости меня, Кэцин, я не хотела тебя обидеть своими словами, я просто проявила это как дружественный жест, — голос Ганью охрип. Полуадептка достала кошелек и, выложив нужное количество моры для оплаты их совместного ужина, пододвинула горку монеток к локтю Кэцин и убежала, даже не попрощавшись. Шахтерка уставилась на пропадающий силуэт в озадаченном шоке, на какое-то время остолбенев от произошедшего за столь короткое время. Девушка хотела нагнать и остановить Ганью, однако здравая мысль «ей надо побыть одной» промелькнула и действительно показалась наиболее уместной, чем докучать цилинь. С тяжелым вздохом шахтерка поднялась и, оплатив ужин, уточнила у хозяина ресторанчика, требуется ли ему в ближайшие дни официантка за незамысловатые гроши.
— Не переживайте, госпожа Ганью, — стерев рукавом грязь с подбородка и наступающий прохладный пот со лба, прошептала себе под нос Кэцин, вытирая столы тряпкой, — в следующий раз вы поужинаете за мой счет и не будете чувствовать такую же неловкость, как сейчас.
«Однако что на нее резко нашло? — девушка лишь пожала плечами, — Мне кажется она принимает мои слова чрезмерно близко к сердцу».
***
Кэцин не видела госпожу Ганью более двух недель. Вероятно, она была чрезмерно занята работой, ведь спустя месяц после знакомства они виделись буквально пару раз, и то, это было случайно поздневечернее пересечение после работы, и лишь раз организованный при сумерках ужин в выходной, закончившийся неудачно. И больше шахтерка не встречала цилинь, изрядно переживая, в порядке ли она. По крайней мере, девушка заработала за эти две недели внушительную сумму, за которую она могла смело оплатить почти любое блюдо в меню любимого ресторанчика госпожи Ганью. Она была неимоверно горда собой и своей целеустремленностью к тому, чтобы немного порадовать свою единственную знакомую. Однако сложившаяся ситуация с потерей коммуникацией никак не приносила требуемой услады
— Мне стыдно появляться ей на глаза.
Кэцин остановилась, услышав знакомый голос неподалеку. Зайдя за темный уголок, откуда ее практически не было видно, девушка затаила дыхание.
— Она вероятно ненавидит меня, верно?
Шахтерка яростно качала головой, беззвучно отрицая любые выводы, произнесенные Ганью в ее уединении в ночном порту Лиюэ. Девушка тяжко вздыхала, не желая продолжать тихий монолог. Шорох застежек, — и тихий шум, бульканье воды давало понять, что в нее упало нечто тяжеловатое. Сердце Кэцин замерло, а тело оцепенело. Затем снова бульканье — что-то пошло на дно. Сбившееся дыхание.
— Надеюсь она простит меня.
Сжав кулаки, Кэцин выбежала из этого места, высказав резкое, почти злобное «Прощу», но задрожала, встретившись взглядом с Ганью: она стояла на краю, расправив руки словно готова была упасть. Девушка забыла, как дышать, легкие наполнились песком, разрывающими плоть острыми краями. Пока кровь мешалась с пылью, перед глазами все плыло. Силуэт полуадептки кривился в изогнутом зеркале воды, на ее лице играла длиннейшая уродливая улыбка. В голове звучал лишь шум прибоя и какие-то отрывки слов, которые никак не соберешь в целостное предложение.
Девушка вытянула руку дабы схватить Ганью, как внезапно обнаружила, что не может схватить ничего материального: та падала. Кэцин метнулась, схватив почти рухнувшую в темную холодную воду цилинь за рукав, зацепившись второй за заборчик.
— Что ты творишь? — Кэцин была на грани злости или отчаяния, но говорила абсолютно ледяным шепотом, вонзая сосульки в сердце Ганью, — почему ты это делаешь?
— Даже если я попытаюсь объяснить, ты меня не поймешь. И никто не поймет, — Ганью улыбалась, но никак не сопротивлялась, напротив, не прерывая контакта, любовалась светом луны в глазах Кэцин, — по крайней мере я могу любоваться твоей красотой, особенно сейчас, в этом нежном серебр–
— Немедленно объясни мне что происходит в твоей голове! — Кэцин тянула ее за руку, пыталась вернуть ее на твердую землю. Пока та была в подвешенном состоянии, все, что она могла делать — это лишь кричать, срывая голос, и тянуть, тянуть, тянуть, тянуть. Руки, которые дробили рудный камень тяжелой киркой, пусть и были натренированы долгими годами практики профессии шахтерки, но не могли держать Ганью вечно. И по взгляду цвета розового кварца, в котором Кэцин могла разглядеть лишь собственное отражение, как смотрит в зеркало без души, она поняла, что выхода, кроме как дать ей упасть или упасть вместе она не имеет: оставался лишь выбор крайности. Бросить или идти на дно вместе, это почти, если не он сам, самый сложный выбор в ее жизни. Пальцы, обхватившие лакированное дерево, легонько начинали дрожать от ощущения резко появившейся нежеланной ответственности.
— Хочешь упасть? — после, казалось, вечного пребывания в личностном конфликте, выговорила Кэцин. Ганью молчала, боясь сказать тот ответ, который не входил в логическую цепочку ее знакомой, что разорвет и без того хрупкие звенья, от нынешнего натяжения и так готовые разорваться. А та ждала хоть слова. Или изменения во взгляде, в котором заметит искру желания покончить с этой жизнью. Хоть что-то.
Терпение терялось также быстро, как и стремительно накапливалось напряжение в мышцах, стараясь удержать обессиленное тело.
— Хочешь упасть? — повторила вопрос Кэцин уже чуть громче. И снова без ответа, без мельчайшего намека на то, что вопрос услышали, ну или хотя бы обдумали, — вместе?
Ганью вздрогнула, почувствовала, как ее, кажется, ослабленное и такое легкое тело прижали к себе крепко-крепко, а после — тяжелое столкновение с поверхностью воды. Голова Кэцин покоилась на ее ключицах, а руки сжимали ткань кофты со спины, боясь потерять цилинь. И только сейчас полуадептке пришло осознание: ее подруга решила упасть с ней на самое дно.
В море холодно, море морозило кожу и рубило любой источник тепла — Кэцин была теплой, грела грудную клетку собой, находилась рядом и держала ее, как самое дорогое, что она встречала в жизни. Плакать в такой ситуации от горечи не являлось возможным, слезы просто уносила соленая вода. Воздуха в легких также не оставалось, любое хныканье наполнило бы их жидкостью и грязью. Сожалеть она тоже не могла, все, что ранее происходило с ней, казалось ничем иным, как логическим стечением обстоятельств с плохим концом. Но переводя застывающий взгляд на Кэцин, которую ждало ее счастливое будущее с теми, кто ей близок сердцу, Ганью не могла сдерживать злости на саму себя. Что переплела их судьбы и теперь была вершительницей их общего совместного конца. Та не заслуживала этого после всего, что сделала для цилинь.
Ганью обхватила замерзающими пальцами щеки Кэцин и притянула ее ближе к себе. Она видела, как шахтерка медленно теряла сознание, задержав дыхание на слишком долгое время, но даже в такой ситуации умудрилась выдавить улыбку для цилинь. Дрожащие губы коснулись чужих, приоткрывая их и выдыхая кислород в истощенные легкие, пока хрупкая ласковая ладонь коснулась груди, используя силы глаза бога.
«Спи», — не отрываясь, прошептала в губы Ганью, прижимая Кэцин ближе к себе.
***
Кэцин с мучительным вдохом, подобно забыв, как дышать, резко поднялась, столкнувшись с молниеносно настигнувшей ее головной болью: череп словно был заполнен землей. Девушка потянулась к волосам, чтобы снять украшения с прически и расслабить кожу головы, как почувствовала на своих ладонях холодные, чужие, и перевела взгляд на Ганью, которая то ли смеялась, то ли плакала — то ли все вместе. Но девушка могла отметить кое-что очень важное: спустя продолжительное время с момента их знакомства она увидела слабый румянец на щеках цилинь и, кажется, теплящийся блеск жизни в глазах. И даже когда полуадептка плакала на ее плече и вздыхала, бесконечно прося прощение за произошедшее, Кэцин слышала в голове лишь шум прибоя и нежно-заботливое сказанное так близко «Спи», напечатанное чужими губами на ее. Шахтерка гладила Ганью по волосам, не отпуская из своих объятий: она безумно сильно боялась отпустить и потерять ее, что готова была прожить так целую вечность, лишь бы снова не видеть силуэт на краю пропасти в никуда.
Но сейчас, казалось бы, хрупкая Ганью, которую можно сломать одним лишь неловким движением пальцев, выглядела такой живой. Подобно море утянуло на дно все тяжести, которые она несла на своих плечах долгие-долгие годы. Кэцин была уверена, что это только начало истории цилинь, где сама шахтерка примет непосредственное участие, но только как второстепенная персонажка, а может и как главная героиня: все-таки летопись будет вести Ганью.
— Можешь пообещать мне кое-что до ужаса глупое? — неожиданно, шепотом выпалила Кэцин, уткнувшись в молочно-белую шею цилинь. Она боялась прерывать эту тихую идиллию, которая окружила их и скрыла от окружающего мира, оставив внутри только вдвоем, так нуждающихся подруга в подруге в данный момент времени.
— Д-да? Я сделаю все что угодно, чтобы загладить свою вину.
— Если ты почувствуешь себя неважно, возьми меня за руку. Хорошо? — Кэцин схватила полуадептку за щеки, смотря ей прямо в глаза. На удивление, цилинь не испугалась такого действия, а лишь прикрыла их и перевела дыхание, после чего слабо кивнула. Девушка мягко улыбнулась и поцеловала Ганью в лоб, шепча слова благодарности. Их пальцы крепко переплелись, и пусть сейчас полуадептка чувствовала себя в чужих объятиях (будет ли правильно выразиться «в чужих»? Родных и близких, теплых и уютных, потому что это была Кэцин) как дома, она посчитала это действие вполне уместным, и легкий пунцовый цвет на щеках Кэцин прекрасно это доказывал.
— Обещаю.