В этой мастерской уже давно не было посторонних лиц. Закрытая намертво дверь открывалась лишь одним ключом, который надежно хранили у сердца тот, кто эту самую дверь и запечатал, закрывая этот уголок от безмятежности на долгие годы. Он раньше тут работал. Тут держал траур. На лице проскакивает кислая улыбка, ведь он помнит каждый уголок этого места.
Вы заглядываете в комнату из за спины воскового мастера и поражаетесь тому количеству фигур, что тут стояла. Начатых, законченных, разбитых или отправленных в самый темный угол где-то под потолком, чтобы благополучно про них забыть на долгие годы. Каждый сантиметр здесь был покрыт густым слоем пыли, которую можно было бы собрать в “снежки” и играть ими как дети играют зимой. Годы отсутствия мастера дали свои плоды.
Вы познакомились в особняке год назад. Филипп тогда казался не от мира сего. Часто витал в облаках, говорил с женщиной на своем плече и устрашающе смеялся при любой удобной возможности. Вы играли и против друг друга, вы были и товарищами по общей охоте. Трудно сказать какое время отпечаталось на подкорке мозга лучше, кроме как противный едкий запах тех склянок, которые практически ежедневно общипанная курица заставляла пить. И тех бессонных ночей отходняка после этой гадости. В одну из таких он то и помог. Принес одеяло, взял на руки и долго-долго гладил по волосам. Он сравнивал тело с Афродитой, с Юноной, с Иридой. Маловероятно хоть один человек был способен приблизиться к их великолепию, но эти речи успокаивали, пусть и звучали как неприкрытая лесть. Больной мозг жаждил любой приятной сказки на ночь, чтобы отвлечься.
И вот вы вдвоем здесь. В пыльной мастерской, где предстоит провести не один и не два дня, разбирая старый хлам, что вот-вот покроется плесенью от воды, что медленно капала из проржавевшей трубы. Он звонко чихает от пыли, стоит двинуть хотя бы на сантиметр старые чертежи, которые лавиной падали прямо на голову, поднимая вокруг тайфун микрочастиц. И вы тихо смеетесь с его гнезда на голове, тихого вздоха и очередного чиха, который с каждым разом все больше походил на чих котенка.
Огромная ладонь цепляется за вашу, что в этих лапах казалась совсем крошечной, и тело медленно поднимается с пола, продолжая симфонию чиха. За ней начинается вторая партия уже от вас. Пыль… Отвратительная вещь. Совсем скоро ее тут не станет.
Филипп расстилает по полу свои старые работы. Он раньше писал на огромных холстах картины природы, кувшины и других дев, лишь бы забыться в искусстве хотя бы на мгновение. Масло лежало на тонких листах массивными мазками, что выступали за пределы картины. Казалось, что туда можно было пройти, стоило лишь протянуть руку, оказаться вместе с художником на той самой поляне или оказаться в мастерской рядом с мольбертом забавно пародируя то как Филипп с помощью пальца и кисти измерял пропорции кувшина, но из раза в раз те не сходились и приходилось переделывать, пока усталость не взяла свое и этот самый кувшин не наметили сразу краской. И он вышел лучше, чем до этого! Магия усталости.
Восковой мастер поднимается с места.
– Сейчас кое что покажу. Иди сюда. – он подзывает рукой к огромному шкафу. Внутри он был заполнен доверху различными работами в совсем разных жанрах и техниках. Вот лежала миниатюра акварелью, а на нижней полке лежал поразительных размеров холст с плотным слоем сангины, который, увы, не удалось сохранить в первоначальном виде. Стояли фигурки из мрамора, гранита, воска и даже металла. В голове всплыл образ Филиппа в сварочной маске, подобно тем неумехам строителям и эту мысль вы стараетесь отогнать как можно дальше. Слишком уж то нелепо и неуместно.
Казалось, что Филипп попробовал себя во всем, включая вязание, коллекционирование и даже шитье.
– Это платье… Я шил его на Кристину… – он погладил девушку по щеке, горестно вздыхая. – Не думаю, что тебе оно подойдет, но уверен, что если попробовать сшить такое еще раз, то оно будет чудесно смотреться с твоими глазами, которые когда-то меня покорили. – он улыбается так как улыбался бы юноша перед девушкой из соседнего женского пансиона, которую было суждено видеть не более раза в месяц, но после каждой такой встречи улыбка не сходила неделями. Он стягивает с платья широкую атласную ленту, но вместо того, чтобы повязать ту на волосы или на пояс, где она была на платье первоначально, он бережно завязывает бантик на вашем запястье, словно то было дорогим дизайнерским браслетом прямиком из модных домов Франции.
И берет эту руку, вкладывая в свою ладонь. Он ведет в медленном танце, медленно рассказывая каково было во Франции в его времена. Про званые вечера, где особо интеллигентные гости танцевали вальс друг с другом, шурша длинными подолами платьев. В то время он всегда стоял в стороне и медленно потягивал пунш или вино. Он мог только мечтать о партнерше, что подойдет к нему и пригласит на танец. Или к которой он сам осмелится подойти и заговорить. Возможно, ему в те времена просто хватило бы собеседника из более низкой прослойки населения. Тот, кто не был кандидатом высоких наук и знал все и обо всех. Кто-то проще. Кто-то, кто был бы похож на него самого.
– Я бы предложил чудесной даме выпить, прогуляться по саду и поговорить обо всем на свете. – он мечтательно вздохнул, поднося руку к губам и медленно целуя тыльную сторону ладони. – О том, о чем бы ты захотела, моя любовь. Я не знаю, что тебя бы привело туда, не знаю с кем бы ты была, но у тебя бы вышло затмить всех на этом вечере. И тебе совершенно не обязательно носить для этого драгоценные камни, что отражали бы свет!
Он отпускает руку и кланяется, пока вы опускаетесь в воображаемом реверансе в воображаемом пышном платье конца прошлого столетия. И вы оба смеетесь. Тихо, чтобы не спугнуть атмосферу старой мастерской, покрытой пылью, которая хранит в своих стенах воспоминания одного конкретного человека. И он готов поделиться ими лишь с одной душой этого мира.