Фарфоровая кукла

Коко никогда не любил Акане. Он просто восхищался ею, как дети восхищаются любимыми сказочными героями, а подростки — знаменитостями. Путал восхищение с любовью, но никогда по-настоящему не любил.

И долгие годы он отрицал свою влюбленность в Сейшу. Ненавидел собственные заинтересованные взгляды в сторону Харучие, Чифую и даже Сои. Гребаные миловидные парни с их огромными светлыми глазами и блядским характером сводили его с ума.

Особенно Сейшу, с которым всю жизнь знаком, которого наизусть уже выучил, чей портрет по памяти мог написать. Жаль, не научился рисовать. Не научился даже говорить красиво, чтобы словами все выразить.

Сумел словами лишь оттолкнуть от себя, подорвать все мосты между ними и остатки доверия, что истончалось с каждым годом.

И с каждым годом крепла зависимость от жемчужных волос и светло-зеленых чайных глаз. Таких же горьких, как настоявшиеся верхние листики, залитые кипятком прямо в чашке. Но никакой чай не способен с его бессонницей справиться, пока мысли без конца вертелись вокруг вечно скучающего взгляда.

Пока надежда хоть на что-то уже миллиарды раз была разделена на бесконечность, но смирение не пришло даже спустя десять лет.

Приходили лишь невозможные сюжеты о случайных встречах, которые постоянно происходят в фильмах и книгах, но никогда в реальной жизни.

Вот и приходится годами придумывать, что сказать и как вообще на пороге мастерской появиться, чтобы не напугать. Чтобы Сейшу хотя бы узнал в незваном госте своего бывшего лучшего друга, который никогда по-настоящему не был ему другом, а теперь и вовсе являлся опасностью.

Но даже опасности приходится отводить взгляд и отчаянно пытаться сдержать слезы из-за одного лишь короткого вопроса, что почти равнодушно был брошен прямо в лицо.

И секунды тишины целую вечность тянулись.

Белый шум вместо долгого, вынашиваемого годами признания. Белые волосы почти полностью скрывают лицо. В ушах все отчетливее звенит ненавистное «я не Акане». Перекрикивает все остальные мысли. Оглушает. Перерезает тормозной шланг.

И оставляет по себе лишь злость. Оставляет обиду, ведь все бессонные ночи, проведенные за размышлениями, были зря. Все сценарии и искренние слова совершенно бесполезны. За все года они ни на дюйм с мертвой точки не сдвинулись.

А теперь их на мили назад отбросило.

И вся любовь обернулась ледяной в своем спокойствии яростью.

По щеке Хаджиме последняя слеза сбегает, впитываясь в бледную кожу. Хищная ухмылка намертво прирастает к лицу.

И к груди Сейшу прижимается снятый с предохранителя двадцать второй глок*.

«Значит ты станешь ею»

Потому что перещелкнуло что-то и вдребезги разбилось, уничтожив все нежные слова и трепетные желания. Вмиг подтвердив старательно игнорируемые догадки, что все это лишь одна большая зависимость с полупрозрачным налетом любви.

Иначе Хаджиме не наслаждался бы страхом в округлившихся глазах, не держал бы палец на курке, сильнее упирая пистолет в беззащитную грудь.

У него лишь одно желание осталось — заставить Сейшу то же самое, что и он, прочувствовать. Все то болезненное разочарование, что сушит горло и липкой паутиной опутывает внутренности, убивая последних бабочек.

Ранить его как можно сильнее, оставляя сквозные рваные раны, что без конца кровоточить будут, вязкой смолой истекать, каждый день поражая все большую площадь. Каждый день скрывая гниющую заживо мечту за удивительно красивой оберткой.

Коконои по утрам наряжает Сейшу в дорогие многослойные платья. Делает ему нежный макияж, под слоем тональной основы скрывая все синяки, которые сам и оставил. Гладит почти заботливо по лицу и плечам, вплетая жемчужные нити в сложную прическу. Заставляет множество украшений носить и туфли, в которых невозможно ходить, но все равно приходится, ведь Хаджиме требует постоянно рядом с ним находиться.

Связывает ноги шелковой лентой, чтобы шаги были меньше. Без предупреждения бьет позолоченной тростью по лопаткам, ведь спина всегда должна быть ровной. Затыкает рот созданным на заказ кляпом, дабы не раздражал гребаными разговорами о ней, а лишь красиво молчал, увенчанный отборным крупным жемчугом и золотыми цепями.

Прикованный к кровати, принимал редкие ласки, за очередным нежным прикосновением ожидая лишь боль. Вздрагивая и жмурясь от каждого поцелуя к обнаженному телу, словно ему противно было.

Хаджиме тоже от себя противно было. До тошноты и желания кожу содрать. Переломать себе руки, чтобы, снова сорвавшись, не бить по прекрасному лицу, не смыкать пальцы на хрупкой шее. Вырвать себе язык, захлебываясь кровью, чтобы не выпытывать, этого ли Сейшу ожидал, когда отводил взгляд и дрожал осиновым листом, стоило Коконои лишь на шаг ближе подойти.

И оправдывать неозвученные ожидания, полностью игнорируя болезненные всхлипы и попытки докричаться, что разбивались о ювелирный кляп. И разбивалась губа от особенно сильной пощечины, но не чтобы почти заботливо предотвратить подкатывающую к горлу истерику, а дабы Сейшу в себя пришел и почувствовал все.

Как рвутся дорогие ткани и давят жемчужные ожерелья, впиваясь в плоть, пока в обнаженные бедра со всей силы впивались пальцы Коко, оставляя новые гематомы поверх старых. Раздвигая стройные ноги и вынуждая в глаза смотреть, пока внутри растекалась холодная смазка. Пока Хаджиме насмехался над тем, что она давно бы уже потекла от всех тех поцелуев, которые он дарил. Которые Сейшу отказывался принимать так, словно жалкую подачку хуже обглоданной кости.

Принимать сквозь острую боль. Ведь с каждым днем все хуже становилось. И сегодня Коконои взбесился раньше обычного, даже не начав растягивать, влил в него смазку прямо из тюбика, не касаясь лишний раз. Не прекращая шипеть, что Сейшу сам виноват, сам довел его до края своим беспричинным страхом, вот пусть теперь наслаждается тем, как член тугие, не подготовленные стенки раздвигает, медленно проникая в него.

И от подобного у обоих дыхание спирает и остановиться сразу же хочется. Рассыпаться в извинениях, крепко обнять, сцеловывая слезы с любимых глаз, снимая все оковы. Резко толкаясь до упора, не давая себе возможности передумать. И приходится до крови впиться зубами в орошенную потом шею, чтобы от боли не скулить. Чтобы не начать успокаивать плачущего Сейшу, что метался по кровати, насколько позволяли короткие цепи, тщетно пытался убежать от проникновения или хотя бы вдохнуть.

Но пусть лучше так. Пусть он задохнется сейчас от боли, нежели начнет привыкать к ложной нежности, а после вновь будет погибать от ненужности, когда Коко уйдет, бросив его среди заснеженного города. В очередной бесконечный раз выбрав ее.

Даже когда безжалостно вбивается, буквально на части разрывая, он все равно выбирает ее. Выбирает увитую жемчугом шею и потеки черной туши. Зарывается носом в светлые волосы и прячет за ними шрам от ожога. Вдавливает в подушки запястья, никогда не прикасаясь к члену, не заботясь совершенно, кончил ли Сейшу.

Не оставаясь с ним на ночь в одной кровати, чтобы не забыться случайно, останавливая никому ненужный спектакль. Падая на колени и рассыпаясь на атомы, вымаливая еще одну — последнюю — попытку все исправить, хоть на этот раз все правильно сделать. Заобнимать до трещин на ребрах. Зацеловать до кровавой пульсации на губах. Заласкать до сорванного голоса и потери сознания, снова и снова доводя до пика наслаждения, пока до дна не иссушит.

А потом заговорить до глубокого сна и соленых шрамов на лицах от впервые правильных слов. Слов, что никогда не будут произнесены ни вслух, ни мысленно.

Ведь Коконои называл его своей куклой. Любимой, но все равно недостаточно красивой.

Потому что Сейшу по-прежнему недостаточно женственный. По-прежнему не похож на нее. Но если постараться...

Хаджиме будет самыми кончиками холодных пальцев касаться нежной кожи, поправляя тонкие брители шелкового платья, и выдыхать на самое ухо: «жаль, что у тебя такие широкие плечи».

А уже спустя каких-то полчаса будет по шву рвать это же платье, нагибая над рабочим столом, и теперь уже рычать: «а бедра наоборот слишком узкие».

Через несколько дней подарит тонкий изумрудный шарф и сразу же отведет взгляд, прошептав едва слышное «кадык очень заметен, надо бы спрятать».

Тем же шарфом после свяжет запястья, взяв прямо у панорамного окна, и прикрикнет, что руки очень грубые и что надо чаще использовать крем, которыми Коко целый шкаф в ванной забил.

И вскоре ванну они начнут принимать только вместе, чтобы все уходовые средства правильно использованы были, а кафель внезапно не покрылся горячей кровью, как в тех повторяющихся предрассветных кошмарах.

Как в безмятежном романтическом фильме, Хаджиме будет распределять кондиционер по жемчужным прядям, нежно поглаживая и приговаривая, что в слезах и на эмоциях стрезанные волосы еще обязательно отрастут, но теперь придется прятать все острые предметы.

А после на руки поднимать, прижимая спиной к запотевшему кафелю, терзая зубами и без того изувеченную шею, и едва слышно причитать: «вот бы ты ниже был». Не приходилось бы тянуться вверх, чтобы сминать пухлые губы в поцелуе.

Не приходилось бы, в очередной раз взбесившись, выплевывать ему в лицо омерзительное «вот бы ты женщиной был», и снова без подготовки силой брать, превращаясь именно в того монстра, каким Сейшу его и считает.

Повторяя день изо дня ненавистные слова, даже не глядя на него. Ломая, ломая, ломая… и однажды окончательно пересекая черту.

Становясь худшей версией себя, когда после очередного удара бросил необдуманное «если бы я не ошибся той ночью…»

Замокая лишь на короткий миг, чтобы проглотить столь хрупкое и искренее «не осознал бы, насколько люблю тебя» и продолжить обвинять, кидаясь самыми жестокими словами, на которые только способен был. Ранил ядовитыми копьями бесконечных «если бы», которые дикой шипастой розой годами обвивали собственное седрце.

И плевать совершенно, что Коконои совершенно не думал так. Что любил до безумия, все эти годы на стены от разлуки лез, бережно хранил те немногие фотографии, что у него остались. До последнего лелеял блядскую надежду на что-то сопливо-ванильное, нежное и взаимное.

Лелеял, даже когда бил наотмашь, вынуждая на колени упасть, направляя в лицо все тот же глок, впервые угрожать убить. Впервые не находя в зеленых глазах ни капли испуга. Лишь немое смирение, звон цепей в попытке привстать и разбитыми губами к дулу пистолета прильнуть, целуя свою смерть. Обводя языком и пропуская холодный металл все глубже в расслабленное горло, позволяя делать с собой что угодно.

Послушно принимая той ночью все грубые толчки и несдержанные удары, что под утро сменились долгими поцелуями и ленивыми ласками, когда слезы сами собой от щемящей нежности льются, а тело словно вязкой карамелью облито.

Когда приходится жалеть, что не удалось умереть на ледяном мраморе, в последний раз взглянуть на звездное небо, истекая отравленной кровью. Ведь лучше так, нежели смотреть на лунную россыпь волос, что небрежно разметалась по напряженной спине, когда Коко снова уходил.

Снова думал о ней, ведь так?..

Снова попал в череду бессонных ночей, когда мысли вновь и вновь возвращаются к желанию все исправить. У них же получилось раз… чтобы не размыкая объятий, губы в губы, сахарные негромкие стоны, осторожные движения, лихорадочный румянец чистого наслаждения, разделенного на двоих…

Только на утро, что близилось к обеду, все мечты разбиваются о стеклянное безразличие зеленых глаз, которые теперь были способны лишь на безмолвные, полностью лишенные эмоций слезы. Словно плачущая кровью икона. Неподвижная.

Безжизненная.

Холодная фарфоровая кукла, абсолютно послушная. Молчаливая, пока не спросят, согласная на все, стоит только сказать. Идеальное воплощение самой темной фантазии. Все именно так, как Хаджиме того и желал.

Оставалось лишь умереть самому.