Феб и Гиацинт

Бог светоносный, неистовый, отрок преславный, прекрасный,«...»

Златокудрявый, вещатель грядущего чистых глаголов «...»

О всецветущий, ведь ты кифарой своей полнозвучной

Ладишь вселенскую ось, то до верхней струны поднимаясь,

То опускаясь до нижней...

Чонгук шарит по внутренним карманам не застёгнутой куртки и понимает, что проебался. Зажигалка осталась дома, и лучше бы за ней не возвращаться, потому что есть вероятность, что хорошенько по морде съездят и не упустят во второй раз. А курить, сука, хочется – это ритуал любого побега, без него всё по пизде пойдёт.

Темно, серо, фонарь раздражает жутким жёлтым цветом мочи, и снега нет. Изо рта валит пар, мороз пробирается под свитер. Чонгук оглядывается, шумно выдыхая. На остановке, кроме него, – только парень, задумчивый, в чёрном пальто, пшеничном шарфе и кудрями золота. Ёбаный Бог. А боги курят вообще? Но выбора нет, попытаться в любом случае стоит: ничего не потеряешь, но может быть приобретёшь. Язык не отвалится, хуй не упадёт, как говорит лучший бро на свете.

Чонгук достаёт сигарету из красно-серой дешманской пачки, которую покупает в магазине знакомой аджумы.

– Есть прикурить? – спрашивает, подходя ближе и шмыгая носом.

Парень оборачивается, кивает заторможено, достаёт руку в перчатке из кармана и протягивает прикольной формы зажигалку, металлическую, узорчатую. Приятной тяжестью она падает на ладонь.

Закуривает только Чонгук. Гадость. Хочется харкнуть и горло прополоскать. Но такой он – вкус жизни.

– Какие тут автобусы ходят? – голос глубокий, мягкий шёлк.

– Да никакие, наверное, время позднее.

– М-м, – тянет парень, его бы слушать и слушать. Чонгук уже готовится к вопросу, мол, а ты чего тут ждёшь, но слышит: – Погулять не хотите?

И зависает, сталкиваясь с повёрнутой лицом к лицу скульптурой. На левом ухе – серёжка в форме лука без тетивы, на правом колчан со стрелами. Чонгук отвлекается лишь на миг и попадает в плен: глаза незнакомца – уставшие огни, а светят ярко в душу.

– Хочу, – слетает с языка, и что-то странное ворочается в душе, концентрируется внизу живота.

– Тогда вперёд.

Ветер задувает. Приходится застегнуть куртку на кнопки: молния давно сломалась. Можно было, конечно, отцовскую дублёнку схватить, но Чонгук мало о чём думал, когда убегал, потому что не хотел быть следующим в цепочке жертв. Мать, снова побитая, ворвалась скандалить, а за ней пришёл бы отец, выпивший и уже взбешённый, и тогда... на следующий день пришлось бы прогулять занятия. Чонгук не мог этого позволить. Слишком долго он пробирался сквозь дерьмо. Ещё пара усилий, и вылезет наконец. Главное не увязнуть.

Парень этот странный, идёт, молчит, будто один. И Чонгук чувствует себя заворожённым. Так и тянет развернуться обратно, но сил и воли не хватает.

– А что же вы делали там? – следует запоздалый вопрос, но звучит он тускло, как бы незачем.

Чонгук кривится в усмешке.

– Из дома сбежали?

– С чего взял? – слишком остро реагирует и, видимо, выдаёт себя, прикусывая губу.

– Не прав? – прав, конечно, но в подтверждении не нуждается, поэтому: – Сколько вам?

– Двадцать, – врёт Чонгук.

– М-м, я старше.

– На сколько?

Парень, или уж скорее мужчина, вскидывает руки, поворачиваясь корпусом и оттопыривая все десять пальцев.

– О, ты выглядишь молодо, – намеренно фамильярно тянет Чонгук, понимая, что это заденет: ни грамма вежливости по отношению к старшему – издёвка, которую не терпят.

Ударная доза раздражения к миру и этому дню, несмотря на пробивающийся свет, слишком крепко держится внутри, и яд сочится. Но дело не только в этом. Чонгук проверяет, как далеко он может зайти, ну, или просто нарывается. А может ему хочется увидеть что-то помимо умиротворения белого камня, дурманящего разум. Аж светлые чувства в животе копошатся. Конечно, если кто-нибудь определяет, как светлые мимолётную влюблённость, восхищение авансом и корыстное желание отдаться в хорошие руки.

Мужчине всё равно, он не ведётся, а представляется:

– Тэхён.

– Чонгук, – на автомате.

Идут медленно, тупо прямо, в никуда.

– На той остановке, знаешь, была авария, – к чему-то начинает Тэхён после разговора ни о чём и заминки после. Он тоже стал обращаться неформально. Ему позволительно. – Погибли женщина и ребёнок. Знаешь?

Косясь, Чонгук шмыгает носом. Не знает и знать не хочет. Какое ему дело? Но вот Тэхён ждёт ответа вроде. Или не ждёт. По лицу не разберёшь. Непроницаемо прекрасный. Холодный. Так кажется в темноте: всё ночь путает, размывает силуэт, стирает линии. Одно не может исказить – тёплый голос.

– Я там как-то упал на льду пару лет назад, кровищи тоже много было, – прокашливается Чонгук.

– М-м. Тебе холодно, – констатирует Тэхён. – Я живу недалеко.

И чего тогда вот он на остановке забыл? Чонгук не спрашивает, но тянет лыбу. Бог-то явно не христианский, не праведный. И слава богу, кажется, свой божок. Чонгук надеется и во взгляде видит подтверждение.

– Приглашаешь?

Тэхён угукает, а Чонгуку, в общем-то, плевать. Он сегодня и не надеялся вернуться домой, думал в клуб завалиться к другу, а тут его трахнуть хотят, походу. Неплохо.

– Не боишься? Ты меня не знаешь, – с задором усмехается Чонгук.

– А ты меня?

– Я ещё не соглашался ни на что.

– Я Ким Тэхён, сценарист, может, слышал?

И правда слышал. В прошлом году гремела историческая дорама. Соседка с нижнего этажа забегала на каждую серию, а аджума из магазина что-то рассказывала про красавчика-сценариста. Хорошее было время: отец где-то пропадал, мать за эмоциональными срывами от очередной смерти персонажа не выводила.

– Это должно меня успокоить?

– Мгм.

Чонгук смеётся, глядя на явно стушевавшегося Тэхёна. Сценарист-убийца – звучит, как новый сюжет триллера. Чонгук бы посмотрел, разумеется, даже если бы рейтинг был говно. В голове свербит мысль прошерстить всю фильмографию. Вынимая телефон, он быстро гуглит, подносит экран с первой же фотографией к лицу Тэхёна и теряется от контраста светлой улыбки с точёным безразличием.

– Успокоил, – всё окоченело, и здравый смысл тоже, да и плевать. – Веди.

Недалеко – это минут двадцать на такси. В подъезде Чонгук кидает локацию другу и имя. Больше ничего не пишет, и тот, прочитав, не реагирует, потому что схему знает.

В квартире приятно пахнет – вот первое, что замечает Чонгук. В доме родителей, который он никогда не назовёт своим, в стены въелась алкогольная вонь.

– У тебя тут каталог из икеи за девятнадцатый век?

Чонгук щёлкает включателем и проходит прямо к дивану, прикидывая, как скоро отругают за невоспитанность. В мыслях интерьер Чонгук характеризует, как дорого-богато – помпезная хрень с большой люстрой, бежево-золотым диваном и пугающими картинами на стенах.

– Что-то вроде того.

Тэхён, появляясь из коридора тенью, не глядя и ничего больше не говоря, скрывается в одной из комнат. Вернувшийся в простой чёрной футболке с двумя чашками и термосом он кажется неловким посреди пышного лоска. Не спрашивая, он разливает чай, пока Чонгук въедается в заново открывшиеся черты правильного лица. Тэхён же вдруг утыкается широкими зрачками в его свитер, скользя так заинтересованно, что и Чонгук отвлекается, пытаясь понять, что не так. Пятно? Слишком видно шов? Ещё одна дырка?

– Что?

– Узор, – поясняет Тэхён, наклоняясь. Вдруг он оказывается так близко, что вот-вот Чонгук почувствует дыхание. Он бы хотел почувствовать. На губах. – Похож на лепестки с буквами «А», «Y». Это что-то значит, – утверждает.

– У тебя странный флирт.

Тэхён отстраняется. Снова слишком далеко.

– Так зачем мы пришли к тебе?

– Согреться.

Чонгук отхлёбывает чай.

– Тогда я в душ.

Тэхён кивает. Он отводит в ванную, даёт полотенца. Сумасшедший – вот, что думает о нём Чонгук. Тёплый – вот, что проносится следом.

Вода смывает день. Смывает тёмные мысли. Гель пахнет цветами, так что и Чонгук теперь тоже. Будто он вдруг стал человеком, а не выродком, который зачем-то родился и ему припоминают, карая за страшную ошибку.

Выходит Чонгук в халате, взятом без спроса. Волосы он тоже посушил, отыскав фен в одной из полок. Тэхёну, видимо, всё равно. Шум он явно слышал, но ругаться не прибежал.

И сейчас молчит, сидя за компьютером. На экране горит белым лист с репликами. На столе фото женщины и маленькой девочки.

– Женат?

– Был.

Был, и ладно. Чонгук доволен, что не придётся иметь дело с изменами и быть любовником. Хорошо бы стать партнёром, если повезёт.

– Что пишешь?

– Редактирую. Мой друг пообещал снять любой сценарий.

– И что за история?

– О юноше-греке, погибшем от рук возлюбленного и возродившемся в новом мире. В Корее, конечно, – усмехается.

Чонгук что-то мычит, слушая вполуха сюжет мифа, на котором построена история, но быстро теряет интерес, оглядывая кабинет, служивший и спальней, судя по кровати, такой неподходящей под стиль и явно купленной после. Над ней висит струнный инструмент, причудливый и незнакомый.

– Играешь?

– Мгм, на кифаре. Признаюсь, начал недавно, так что не очень хорошо.

Тэхён встаёт и вдруг подходит вплотную, замирает взглядом на Чонгуке, снова принимая вдумчивый вид. Он долго молчит, скользя по телу ласковым порывом ветра.

– Хитон бы тебе пошёл, – кивает сам себе. – Ты очень красивый, – и тянет ладонь к щеке, но дотрагивается лишь кончиками пальцев, проводя по скуле. – Похож на главного героя.

И рассмеяться бы, но статуя ожила и отрываться от лица, восхищённого образом, не хочется. Восхищённого образом Чонгука... Непривычное ощущение. Изнутри дрожит всё, кровь горит и температура бьёт под сорок.

– Не хочешь сняться?

– Конечно, – Чонгук встаёт на колени, – можешь снять меня.

Тэхён смотрит с непониманием, собираясь что-то сказать, и вдруг с коротким звуком обрывается, когда Чонгук касается его, обхватывая бёдра, и прижимается носом к ширинке, горячо выдыхая и поднимая глаза.

– Что ты… – Тэхён отшатывается, делая два шага назад. Маска трещит, а под ней янтарём горят эмоции.

– Да ладно, – тянет Чонгук и цыкает.

– Ты думал… О, – догадывается Тэхён, хлопая ресницами.

– А почему нет? Или ты только по девочкам?

– Ну, не только, вообще-то.

Простодушный ответ вручает зелёный флаг. Чонгук не скрывает довольной ухмылки и подползает ближе. Всё-таки он верно чувствовал.

– Тогда в чём проблема, мистер сценарист?

– Это странно.

То, что Тэхён не говорит о морали, радует неимоверно, как и неопределённый ответ и румянец на щеках, и глаза, что пронзают желанием. 

– Просто поддайтесь, – тихим вкрадчивым голосом говорит Чонгук, будто поёт, и, потянув завязки, спускает спортивные штаны вместе с бельём, не встречая сопротивления.

Тэхён колеблется, но не останавливает.

Заводит жутко, когда он, чуть отвернув голову, боится посмотреть вниз, как прикусывает губу, как скрипит и возбуждается быстро, не ласканный годами. В тишине громко слышится дыхание и мычание, сдерживающее стоны. Слюна течёт по подбородку и челюсть ноет, но Чонгук берёт глубже, тычется носом и привыкает к приятно-удушающей наполненности. Наркотиком бьёт в голову, когда в абсолютном тумане Тэхён толкается навстречу. Душно и горячо, собственное возбуждение молит о прикосновении.

Долго Тэхён не держится, хватаясь за волосы Чонгука, и, успевая оттащить, плывёт и телом и взглядом. Чонгук поднимается, в поддержке обхватывая чужую талию, берёт ладонь, направляя и призывая помочь и ему. Длинные изящные пальцы движутся лихорадочно, и оттого приятней. Тэхён всё ещё не здесь, когда его пачкают и целуют напоследок. Чонгук жмётся ближе, подталкивая к кровати.

Раскалённым железом по коже ощущаются касания. Тэхён пылает ярким обжигающим радужку цветом, шепчет что-то о цветах, о песнях муз и красоте.

Боги, Чонгук хочет слышать, чувствовать больше. Ему кажется, что струны кифары звучат над ними, что тени пляшут хоровод, что стрелы пронзают сердце и ветви стягивают тело.

Лампа в какой-то момент погасает, компьютер переходит в сонный режим, Чонгук задыхается под изящным, но сильным Тэхёном, потерявшимся, забывшимся и обратившимся в другого – не человека. Чонгук определённо сходит с ума, видя лавровый венец на золотых кудрях, в которые зарывается пальцами. Тэхён покрывает невесомыми поцелуями скулы, линию челюсти, подбородок. В нём нет привычной для Чонгука грубости – есть только нежность давнего возлюбленного. Это привязывает.

И когда кифара играет последнюю ноту, Чонгук жаждет, чтобы его любили ещё тысячу раз.

За окном выпадает снег.

ﻸﻸﻸ

Подставляя лицо под воду, Тэхён не думает о том, что впервые переспал с парнем. Он соврал. Всю жизнь он был только с девушками.

Обтираясь полотенцем, Тэхён думает о Чонгуке, которого впервые увидел на той же остановке около двух месяцев назад и застыл во времени, очерчивая силуэт, в воображении увенчанный лавром и облаченный в белоснежную тунику с вышивкой серебряных нитей. Весна скользнула в мысли разрушенной жизни. Тэхен печатал в заметках сюжет.

После он часто встречал Чонгука, но не искал знакомства, черпая вдохновение издалека и осаждая желание. Погружённый в работу, Тэхён исцелялся, отрывая с корнями вросшие миазмы и мечтая выжечь душу, пытавшуюся воскреснуть.

Он снова чувствует, как она сияет теперь, когда он взял Чонгука, без страха готовый отдаться тоже.

Распустившийся цветок, запутанный в простыне. Тэхён не может оторвать глаз. Он никогда так сильно и так быстро не влюблялся, и чувство не притупляется, даже когда это чудо с пусанским диалектом и отсутствием манер начинает говорить.

– Если надо ещё поработать для роли, – кривит рот Чонгук и толкает язык в щёку, – пригласишь опять? Погреться, – и дёргает бровью.

– Я был серьёзен, – хмурится Тэхён. Он почти ложится обратно в постель, но Чонгук встаёт, обнажённый, идеально слаженный и крепкий.  

– Да брось ты, просто потрахались, – перебивает сразу, не давая возразить: – Есть чё пожрать?

И идёт на кухню голый, не стесняясь. Тэхён – за ним выросшим хвостом. Он так вымотан и хочет спать, но мысли всё равно не позволят ему.

– С прошлого дня не ел, – Чонгук заваривает лапшу.

Тэхён хочет привязать его к себе. Он знает, что так чувствует не он один. Они оба разбитые, хлебнувшие отравы и жаждущие исцеление, искали друг друга. Тэхён часто рассуждает о смерти – это его способ справиться с потерей. Но прямо сейчас он жаждет жить.

– Так что там с твоими греками? – спрашивает Чонгук, отправляя чашку в раковину.

Он хочет быть грубым, но Тэхён видит пробивающиеся высоко побеги нежности и целует крепко, долго до игл по коже, а потом рассказывает ещё раз историю, написанную про них, и предлагает остаться на ночь. Навсегда.

Он нашёл его – свой гиацинт.