И ещё

Они об этом не говорят и это правильно, потому что иначе будут проблемы. Вечный тягучий позор на плечах, разочарование близких, невозможность увидеться снова.

Поэтому они не говорят.

Модестас смотрит украдкой в душе, жадно облизывает взглядом всю спину от копчика до лопаток, украдкой же бормочет под нос:

— Gražus.

Едешко рядом поднимает голову и суёт свой нос.

— Что? — почти в полный голос спрашивает он.

Серёжа, конечно, оборачивается и смотрит. Модестас шипит и отмахивается, не твоего, мол, ума дело. Шипит, конечно, на Едешко, а от Серёжи просто отводит взгляд.

Между ними напряжение — дзынь-дзынь — звенит как натянутая струна. Все слышат и молчат. Серёжа смотрит не украдкой, будто так и надо, будто и не должен прятать взгляд. Серёжа не слышит, у него и без того звенит в ушах. Серёжа не молчит, Серёжа говорит:

— Чего-то ты тихий, Модь.

И ещё:

— Устал?

Модестас, как всегда, пропускает обрубленную, легкомысленную кличку мимо ушей и кивает.

Устал, Серый, очень устал. От духоты, от недостатка места, от надвигающихся со всех сторон стен. У стен есть уши, у окон есть глаза, у людей — рты.

Поэтому Модя смотрит украдкой и бормочет под нос. Стены услышат, окна увидят — пойдут слухи. Модя и думает на литовском, так, на всякий случай.

Серёжа говорит на русском и не стесняется в выражениях. Он говорит:

— Расслабься.

И ещё:

— Выходной завтра.

Серёжа гибким прутиком перегибается через лавку, чтобы поднять сползшую на пол рубашку. Даже от самого незначительного движения под кожей у него ходят тугие мышцы. На Серёже нет даже майки, зато есть шорты. У Серёжи кожа что молоко и красивый крепкий зад.

Модестас пялится совсем не украдкой, надеясь что стены глухи, а окна слепы.

Когда Серёжа оборачивается, бежать поздно. И взгляд отводить поздно, к тому же рубашка всё ещё в Серёжиных руках. Модестас старается смотреть в лицо, но получается только на широкий разворот плеч и тонкие, вразлёт, ключицы. Серёжа заламывает брови и говорит:

— Модь, ты что?

И ещё:

— Всё нормально?

Модя кивает головой и отворачивается. Укоризненно смотрит на одну из стен, как бы приказывая ей молчать, благо окон в раздевалке нет.

— Gražus. — Говорит неровным шёпотом и спихивает свои вещи в спортивную сумку.

Серёжа слышит, но молчит. Он снимает шорты и Модестас отворачивается окончательно, чтобы избавить себя от всех компрометирующих факторов.

Перед носом насмешливо блестит запотевшее зеркало.

Воздух в раздевалке влажный и пропитан запахом альф. Серёжа в зеркале почти нагой. Модестас заставляет себя вспоминать литовские песни и не думать о том, как же пахнет Серёжа.

Конечно как альфа, конечно.

Серёжа пахнет альфой, потому что он альфа. Запах Серёжи наверняка очень тяжёлый и насыщенный, наверняка томный. Наверняка нравится омегам.

Серёжа одевается и говорит:

— Пойдём уже, Модь.

И ещё:

— Ты не заболел, нет?

Модя думает что да, точно, наверняка заболел и сейчас в бреду, ну потому что. Он даже в голове не называет это так как есть. У стен ведь уши, а он не знает как глубоко могут слышать стены.

Модя думает про Серёжину Библию, про желтоватые страницы с маленькими буквами, про затёртый крест на обложке. Модя думает про Серёжину Библию, чтобы не думать про Серёжин зад.

Они выходят на улицу, в ноябрьский вечерний мороз.

Серёжа выдыхает облачка пара, шмыгает красным носом. Его белая кожа вкусно румянится, тронутая морозом, ресницы слипаются. Модестас перебирает матерный литовский и размышляет, есть ли у стен и окон, уши и глаза снаружи.

Серёжа бросает беглый взгляд на него и смотрит в основном под ноги, утыкаясь носом в воротник пальто.

— Gražus. — Не удерживается Модестас и прикусывает язык, потому что это неуместно и совсем не вовремя.

Серёжа хмурится и спрашивает:

— Чего?

И ещё:

— Что ты всё заладил, объяснись.

Модестас дёргает плечом. Мысли больше не мешают и стены с окнами замирают в молчаливом ожидании. Они следят за тем, как Модестас с Серёжей идут по пустым улицам, переходят спящие дороги, будто бы плутают в поисках чего-то. Они до поры молчат.

***

Вино от Зураба и Мишико кислит. Модя думает про яблоки из детства, про литовское небо. Оно очень кислого цвета, особенно вечером, перед закатом.

Серёжа опрокидывает всю бутылку, порывисто махнув рукой, слишком увлечённый своим рассказом.

Он говорит:

— Чёрт.

И ещё:

— Сейчас.

Он пропадает всего на минуту, а Модестас разглядывает стены. Благо окна зашторены занавесками. Стены, в отличие от Модестаса, не настроены враждебно.

У Серёжи пахнет чаем, и книгами, и геранью. Герань, экспрессивно-розовая, воинствующе стоит на подоконнике, заварник молчаливо-укоризненно отвернулся носиком к раме. Между геранью и чайником, там же, на подоконнике, на середине открыта Библия, в ней закладкой тупой карандаш.

Серёжа возвращается с тряпкой и бутылкой сидра. Серёжа ставит сидр на стол, а сам наклоняется, чтобы вытереть бордовую липкую лужу. Модестас хватается за бутылку сидра, чтобы хотя бы попытаться отвести взгляд.

Стены укоризненно молчат.

Серёжа липкими пальцами откидывает чёлку со лба и говорит:

— Надо ещё на раз.

И ещё:

— А то завтра прилипнем.

Модестас запоздало предлагает помощь, но получает в ответ настойчивое «нет» и задание разлить по стаканам сидр.

Серёжа пытает его, протирая пол на целых три раза, а потом преспокойно моет руки.

Со стаканом сидра и встрёпанной чёлкой на лице он румянится ещё слаще, улыбается пьяно.

— Gražus. — Говорит Модестас своему стакану.

Серёжа хмурится и подпирает щёку рукой. Говорит:

— Ну хватит.

И ещё:

— Я не понимаю.

Ещё бы, думает Модя. Хорошо, что ты не понимаешь, думает Модя. Значит и стены не понимают, думает Модя.

***

Под покрывалом душно и нечем дышать, пот катится по вискам, стекает в ямку между ключиц.

Серёжа злится, рычит и откидывает покрывало на пол. Возражает:

— Ни к чему оно.

И ещё:

— Смотри на меня.

Модестас смотрит во все глаза, вытаскивает язык как можно сильнее, старается дышать носом. Приятная тяжесть на языке перемежается с томным запахом.

Тяжёлый, думает Модя, угадал.

Пока Модя втягивает щёки, Серёжа жалобно заламывает брови, и раскрывает губы. Снова румянится, всё так же вкусно и притягательно. Тянет за рыжие волосы, давит пятками вдоль позвоночника и надломлено всхлипывает:

— Модестас.

И ещё:

— Модестас.

Модя утыкается носом в молочное, нежное, пахнущее нагретым песком и степью. Модя мнёт налитые напряжённые бёдра. И на то, и на то Серёжа отзывается дрожью и стоном. Тихим, в закушенные костяшки. Ступня скользит по плечу и лопатке Модестаса, прежде чем налитое и молочное под руками дрожит и Серёжа говорит:

— Модь, я…

И ещё:

— Боже мой!

На языке горячо и влажно. На языке всё то осуждение, что исходит от стен. На языке горьковато и до сих пор кислит после вина.

Модестас щекой скользит по Серёжиному прессу, влажному, горячему. Модестас трогает дыханием его лицо, языком родинку пониже щеки.

— Gražus. — Говорит Модестас и сразу же исправляется. — Красивый. Mylimas.

Серёжа не реагирует, млеет, томный, усталый. Не открывает глаз, зато открывает рот, позволяет целовать, позволяет толкнуться, скользнув пониже живота.

***

В коленно-локтевой Серёже не удобно и он ложится грудью на подушку, подгребая под неё руки. Модестас в третий раз за день трогает взглядом его зад. Потом руками. Потому зубами.

Серёжа охает и прикрывает глаза. Серёжа говорит:

— Осторожнее.

И ещё:

— Следы оставишь.

Модя думает, с омегами проще. С бетами проще, думает Модя, с альфами тяжело. С Серёжей тяжело. Ещё с Серёжей хорошо.

Серёжа ладный и узкий, приятно упругий везде, где ни тронь, гибкий как пластилин. Он со сладким стыдом разводит колени, позволяет мять за бока, позволяет трогать пальцами и языком.

На пояснице и лопатках, поверх молочного, красивые созвездия мелких родинок. Их Модя тоже собирает языком, как драгоценные камушки.

Модестас не вспоминает о стенах, старается ведь. Не вспоминает, когда Серёжа покладисто гибко гнётся, стоит положить руку на поясницу. Не вспоминает, когда тот проезжается щекой по простыне, сжимая её же в руках. Это (не)правильно и очень красиво. Модестас не удерживается и кусает в загривок.

Серёжа говорит:

— Модестас.

И ещё:

— Стой.

Модя виновато проводит по укусу языком и где-то совсем глубоко в душе сожалеет, что это заживёт очень быстро.

Альфа не может пометить альфу.

Таковы правила, напоминают стены укоризненным молчанием.

***

Серёжины глаза темнеют к рассвету, он говорит:

— К чёрту.

И ещё:

— Пусть остаются следы.

***

Белое и молочное в зеркале теперь пестрит синяками от пальцев и следами от зубов. Синее, жёлтое, красное — всё на Серёжином теле смотрится хорошо.

Серёжа умывается и смотрит на себя в зеркале. И снова в животе, где-то между косыми мышцам, тянет от сладкого стыда.

На Серёжиных плечах укусы, жадные, немного агрессивные — Модя злился, что не может пометить. Потом Серёжа злился тоже, и на золотистой коже Модестаса укусы становились бордовыми, почти фиолетовыми.

Между ними всё ещё полно напряжения, оно всё ещё звенит где-то на периферии. Серёжа смотрит на Модестаса не украдкой, будто так и надо. Серёжа говорит.

И ещё.