Чану сносит голову от одного вида своего мужа. Он мягкий, воздушный, безумно привлекательный и вкусный. Его молочная кожа блестит на свету, как будто он самая настоящая драгоценность. Крепкие бедра заставляют слюну встать поперек горла, когда омега приседает. Чан считает самым настоящим наказанием, что он может только смотреть, без права на то, чтобы коснуться, сжать в руках, уткнуться носом в шею и сжать в зубах приятную мягкость.
Волна негодования зарождается в груди с новой силой. Чану не нравится то, что делает Минхо. Ему не нравится, что тот пытается тренировками убрать «лишние», по его мнению, килограммы, хотя там лишнего ничего нет. Чан сам его откармливал, сам все делал для того, чтобы омега был сытым, чтобы его не тревожил голод.
— Ты во мне сейчас дыру прожжешь, — Минхо смеется и берет в руки небольшие гантели, которые с боем выбил у Чана, когда тот ездил в город за продуктами.
Чан отводит взгляд в сторону, потому что и правда слишком пристально смотрел. Особенно, последние пять минут, когда мягкие ягодицы обтягивали плотно сидящие лосины. Чан проводит рукой по взмокшему лбу, на котором уже давно собрались густые брови, меж которых образовались морщины от напряжения.
Чан не скрывает тот факт, что его раздражает происходящее, но он старается держать это все в себе, чтобы лишний раз не задеть Минхо. Когда год назад они узнали о том, что в их маленькой семье ожидается пополнение, Чан для себя решил, что сделает все возможное, чтобы его омега и их еще не рожденный ребенок ни в чем не нуждались.
С самого начала их отношений Чан хотел одного — накормить Минхо. Его пугали тонкие запястья, которые, как казалось, можно было легко переломать. Пугали выпирающие ребра, которые хорошо было целовать, облизывать, оставлять на них укусы, но было бы еще лучше, если бы их можно было пересчитать, коснувшись пальцем, а не одним взглядом.
Чан ушел в отрыв, взяв на себя ответственность отвечать за питание омеги и ребенка. Плотные завтраки, обладающие всеми нужными элементами и витаминами; перекусы перед обедами, в которых обязательно были сочнейшие плоды фруктов (лето тогда выдалось не только по-райски жарким, но и богатым на урожай); обеды, на которые чаще всего Чан готовил супы; полдники, полные фруктов и выпечки; ужины были похожи на пытку: стол ломился от еды. Спесь альфы спала в тот момент, когда он понял насколько сильно перебарщивает. Минхо не повезло избежать токсикоза, который накрыл его уже в первом триместре. Плотные завтраки выходили лучше, чем заходили; от обедов не было смысла, потому что единственное, что получалось без страха запихнуть в рот — фрукты; ужины Чан наловчился готовить легкими и питательными.
И все бы хорошо, да только Минхо вместо того, чтобы набирать вес, наоборот худел. Чан хватался за голову, пытаясь найти причину подобного поведения организма, учил новые рецепты блюд, надеясь на то, что это поможет. Но всему нужно было время. Токсикоз, который преследовал по пятам и высасывал все наеденные калории, стал реже; живот, который до этого почти не рос, наконец-то начал увеличиваться в размерах. Минхо начал расцветать.
Чан не мог справиться с тем, что творилось в его груди, когда он видел какие изменения происходили с его Минхо. С каждым днем он становился мягче, воздушнее, пышнее. Несмотря на свою худобу до беременности, Минхо мог похвастаться своими бедрами, которые Чан никогда не обделял вниманием, но то, как во время беременности они стали еще более мясистыми, заставляло Чана пускать слюни.
И то, как сейчас Минхо с особой жестокостью травит сердце Чана, его убивает.
— Ты разбиваешь мне сердце, — сдается Чан и все еще не может отвести взгляд от тела Минхо.
— Я избавляюсь от лишнего веса, — Минхо хмурится, дует губы, чтобы сдуть прядь, которая повисла над левым глазом. — У тебя больше никаких дел нет или что?
— Мое дело — следить, чтобы твои килограммы никуда не сбежали, — Чан складывает руки на груди и для вида хмурится. Ему кажется, что еще чуть-чуть и морщины на его лбу просто поселятся.
Минхо на это цокает, глаза закатывает и отворачивается. И это была его грубая ошибка, потому что Чану открылся шикарный вид, который он точно не собирается облизывать одним взглядом.
Минхо ставит ноги на ширине плеч, вытягивает руки наверх, зажав в них гантели, а потом наклоняется вперед и повторяет это упражнение несколько раз. С каждым новым наклоном длинная футболка, прикрывавшая ягодицы, с них сползала, она была почти готова оголить все, что только можно было. Обтянутый лосинами зад отбирал все внимание, но как будто Чан бы этому был против.
Чан давится воздухом, когда омега неожиданно начинает приседать, разводя ноги в сторону. Ровная осанка, тонкая талия, которая скрывается за тканью вещи, надетой сверху на Минхо, округлые ягодицы. Это все похоже на пытку. В глазах темнеет, в ушах появляется непонятный шум, сердце заходится как сумасшедшее. Минхо потягивается, сладко стонет от приятного чувства усталости и легкой боли в мышцах.
Чан уверен, что он замужем за дьяволом, потому что, когда Минхо оборачивается, его губы искривлены в легкой ухмылке, в его глазах столько озорства, как будто ему не двадцать пять, а опять шестнадцать. Он знает, что чертовски горяч; знает, какую реакцию вызывает у собственного альфы; Минхо все прекрасно знает, этим он и пользуется сполна, в очередной раз нагибаясь, только в этот раз вперед, чтобы засветить своим широким вырезом и все ещё набухшей от кормления грудью.
Чан сглатывает слюну, которая комом становится в горле, закрывает глаза, потому что над ним издеваются, над ним смеются. Самое забавное то, что он сам это все позволяет. Чан разрешает Минхо собой крутить так, как тот пожелает, только вот жалости в омеге нет совсем. Измывается над своим альфой так, как над чужими рука не поднимется.
Чан резко распахивает глаза, когда до ушей доносится какой-то раздосадованный вздох, а воздух в комнате становится слишком тяжелым, впитавшим в себя всю горечь омежьего разочарования. Минхо опускает гантели на пол, а затем хватается руками за футболку, когда Чан замечает то, что потревожило его мужа.
Мокрые пятна в том месте, где находятся соски, расползаются с такой скоростью, что можно позавидовать. Минхо оттягивает вещь, пытается отлепить ее от уже намокшей груди, недовольно морщится, потому что ему не нравится сложившаяся ситуация, не нравится запах молока, который забивает его чуткий нос. Мерзкие капли срываются с набухших сосков, оставляют разводы до самого пупка, где кромка лосин, которая уже тоже успела пропитаться белёсой жидкостью.
Чан как заворожённый следит за тем, что происходит перед ним. Не может оторваться от того, как Минхо тягает майку, оголяя живот, на котором видны поблёскивающие разводы. В голове взрываются фейерверки, которые мешают думать, мешают адекватно отреагировать на сложившуюся ситуацию. У него только одно желание, которое он слишком сильно хочет воплотить в жизнь.
Чан не помнит того, как поднимается, потому что для него все эти движения не кажутся важными. Перед глазами влажная футболка, которая прилипла к телу; перед глазами набухшие соски, которые просвечиваются сквозь ткань; перед ним нахмуренный Минхо и его искривлённые от негодования губы, которые ужасно хочется поцеловать.
В животе горит пламя, которое становится лишь очередным толчком для того, чтобы схватить Минхо за плечи, притянуть к себе и впиться в его влажные и мягкие губы. Чан жмурится, пальцами осторожно мнёт уже заострившиеся плечи, которые ещё не так давно были мягкими. Чужие губы подаются навстречу его, они шевелятся в одном ритме с его, что заставляет сердце сбиваться с заданного темпа. Чану не хочется все прекращать, не хочется разрывать сладкую пытку, которая горячими импульсами разносится по телу.
— Позволь мне, — говорит с придыханием, прислонившись к вспотевшему лбу Минхо своим.
В глазах омеги возбуждение растет с такой скоростью, что Чан не успевает моргнуть, как чужой язык мажет по его губам, требует ещё один поцелуй. Это кажется диким извращением — то, что они творят, переплетаясь мокрыми языками, что слюна стекает по их подбородкам. Минхо стонет, его руки сжимают собственную грудь, которая от возбуждения стала выделять ещё больше молока. Ему больно и хочется поскорее разобраться с проблемой, которая возникла.
— Помоги мне, — умоляет Минхо, влажные губы облизывает и пытается глаза открытыми держать, руками к краю футболки тянется, чтобы сорвать ее, стянуть с головы и швырнуть в сторону. — Помоги мне, альфа.
Чан кусает нижнюю губу, горящими глазами смотрит на Минхо, на его нуждающееся лицо, на изнывающее от возбуждения тело, которое, как кажется, выгибается под разными углами, требуя от альфы ласку. Омегу кроет, он не стесняется того, что с ним происходит. Не стесняется того, как его ломает перед Чаном. Не стесняется того, насколько слабым он кажется, когда снимает с себя вещь и пытается отойти к дивану, только не выходит. Чан хватает его за руки, тянет к себе, обхватывает влажную от пота талию, и буквально вдавливает Минхо в себя. Молоко, все ещё струящееся из его сосков, пропитывает футболку, делает ее до скрежета в зубах мерзкой, но Чану плевать. Его зубы ноют от желания прокусить шею, оставить рядом с меткой ещё одну, и он это делает. Языком вылизывает то место, в которое всадит острые зубы, вслушивается в всхлипы Минхо, которые с каждой секундой становятся более капризными. Если Чан продолжит тянуть, то сделает хуже и он это знает, но не может отказаться от задуманного. Омега вскрикивает, когда острые клыки рвут его кожу, дрожит, еле стоя на ослабевших ногах, когда Чан обхватывает руками его ягодицы и тянет вверх, чтоб Минхо залез на него и обхватил ногами.
— Так ведь лучше, правда? — Чан рокочет, довольно облизывается, как налакавшийся молока кот, но это все ещё не так. Он ещё не испил ту сладость, что его ждёт. — Держись, — прижимает Минхо к себе, который уже не сдерживает слез, его вставший член трется об твёрдый пресс альфы, который, кажется, этого не замечает, идя прямо к дивану, чтобы опустить на него омегу. — Вот так хорошо, да? — укладывает Минхо на подушки и осторожно отцепляет ноги, которые тот сам не в состоянии убрать.
— Помоги мне.
В голосе Минхо столько нужды и столько желания, которое просто невозможно игнорировать, что Чан и не собирался делать. Он опускается на колени между разведённых ног омеги, оглаживает руками крепкие бёдра, желая припасть к ним губами, оставить на них бордовые разводы. Но он этого не делает. Не сейчас. Потом.
Мягкий живот липкий от молока. Чан впивается пальцами в ляжки Минхо, скорее всего тем самым оставив на них следы от пальцев, языком припадает к низу живота, слизывая жидкость, которая и туда смогла затечь, но ее не так много. Кожа в том месте солоноватая из-за того, что перед этим Минхо занимался спортом, но от этого не противно. Совершенно наоборот. Член болезненно ноет от одной мысли о том, какой омега перед ним лежит и как сильно он ему доверяет, что позволят видеть себя таким уязвлённым и падким до желания.
— Чан-и, выше, — Минхо тянет гласные, закрывает глаза, в надежде на то, что это поможет ускорить время.
Омега вскрикивает, когда сосок оказывается зажат зубами, а второй между пальцами. Чан играется, немного дёргает и чуть сжимает, ему нравится видеть такого разбитого Минхо, желающего ещё больше, чем ему дают. Его опухшие, раскрасневшиеся губы раскрываются в немом стоне, когда вместо зубов сосок накрывает горячая влажность. Когда Чан начинает сосать, рукой сжимая второй сосок, который сразу же начинает течь. Минхо это кажется слишком, он не может этого вытерпеть, не может так долго оттягивать возбуждение, которое оставляет влажные пятна с двух сторон лосин. Из его задницы давно течёт, смазка пропитала нижнее белье, протекла на надетую поверх вещь и оставляет следы на диване.
Чан смотрит прямо на Минхо, когда молоко с новой силой брызжет ему в рот, когда сладкая жидкость стекает по горлу прямо в пищевод. Минхо вкусный, просто до потери сознания. Его невозможно не хотеть съесть, когда он весь такой мягкий и сладкий, когда раскрывает рот для очередного стона, потому что потяжелевшая от молока грудь начинает пустеть. Внутри него горит пламя, которое невозможно потушить. Не тогда, когда омега такой доступный, раскрытый для него.
— Тебе хорошо? — Чан выпускает изо рта покрасневший сосок, лижет его языком, а затем дует прямо на него. Минхо хнычет, пытается убежать, но у него не выходит. Он в плену рук, губ. В плену Чана. Его альфы. — Ну же, отвечай, — он обманчиво ласков, пытается разнежить, перед тем, как обхватить второй сосок и вытянуть из него все, что осталось.
— Мне хорошо, — Минхо не лжёт, его покрасневшее лицо все за себя говорит. — Мне очень хорошо.
Чан удовлетворенно хмыкает, оглаживает руками дрожащее тело, зубами дразнит все ещё текущий сосок, выбивая из Минхо новые стоны. Он знает, что омеге осталось немного. Ещё чуть-чуть, осталось выпить всего ничего, чтобы дать Минхо кончить, чтобы подарить ему то облегчение, которое он просит.
Чан сосет сосок, выжимает остатки молока, а затем выпускает изо рта и его. Пальцами осторожно пробегается по ним, чуть сжимает и поглаживает, следит за тем, как Минхо выгибается, закатывает глаза и слишком громко стонет. Чан жмурится, утыкается носом во впадинку пупка омеги, вдыхает его запах, который давно смешался со сладкой примесью молока. Облегчение накрывает его с головой, захватывает все тело, делая его таким лёгким, что хочется рухнуть наземь и дать себе отлежаться, но он этого не может себе позволить. В первую очередь нужно позаботиться о Минхо.
— Я тебе помог? — спрашивает шёпотом, бережёт силу, которая ещё понадобится.
— Помог, — соглашается Минхо и тянется руками к Чану, чтобы обнять его за широкие плечи.
И в принципе, Чан не против всех этих тренировок, если они будут заканчиваться так.