Люди земли боялись моря. Для них то весьма таинственна стихия, зыбкая и дика. Для них в воде нет правды и поддержки. Воду пили и продолжат пить, она — основа жизни. Но море враг, а океан — смерть. Рыбу, умерщвляя, забирают с той пучины, которую считали издавна убийцей, отбирая дом у существа живого, чтобы выжить самому.
В сказке, где ходили по воде, был страх скрыт вековой — пираты. Морские волки, демоны и львы… Но это не животных атлас. Всего лишь прозвища людей, кто сушу променял на отчаянную смерть и выжил, продолжая жить. Построив корабли идущие по волнам, что держали чашу деревянную с людьми, как с грешником котёл в аду, на пламени холодном толщи вод. Но здесь ад на благо грешникам пришёлся. Он оказался подчинённый. Так считали морские львы и волки.
Но нет такой стихии, что безвозмездно будет отдавать. Огонь сожрёт, оставит пепел, ветер сломит что угодно, по маленькой песчинке вынося, работая веками, разрушит незаметно глазу. Котёл сгниёт и просочится, разбухнут доски деревянны, корабль, грозно несший мачту, уйдёт покоиться на дно.
С малых лет вода Хосоку оставалась другом. Бедна семья: отец и мать, сестра совсем малыш. А теперь, ещё беднее сирота, оставшийся один в своём роду. Не яркий жизни путь хосоков. Океан забрал родителей его, но тот взял у Тихого расплату — не волком был, но саблей острохвостой. Скитаясь средь палитры синевы, Хосок внимал звучанью вод и Солнцу света.
Поведали они ему безмерно много, о том, что сами знали, а что-то
познавали вместе. Примирившись со своим врагом, пират юный якорь кинул в души людей земли и хвастунов, умеющих лишь грабить бедняка.
Появляясь из пучин морских, как на поверхность всплывшая чешуйка рыбья, Джо Хоуп хитро присваивал весь скарб неопытных рыбёшек, судна тоже, и плыл поближе к суше, часть скарба отдавая земным людям. Липовых пиратов он не трогал лишь тогда, когда внимали его предупрежденью — хочешь жить, будь как океан — тихим.
Но криками пространство меж водой и небосводом занималось, а шум посмеет издавать только прибой. Потому карал Хосок всех отчаянных, у коих не обсохло молоко, а уже царями возомнились, забывая, что принадлежит возможностям природы.
Не оминула участь Хоупа тоже, когда в один из вечеров, ловил Хосок на ужин рыбу, но чуть не узрел океанское дно. Его корабль стар, но верный, ходил под ним по водам с малых лет, как верный конь воителя степей. Сложив паруса полотна серые, он с честью защищался от океана разозленных сил. Но рифы оказались жутки и коварны.
Они проткнули днище корабля, волной растаскивая щепки, как масло растопленное в солнечных лучах. Хосок не смог понять, когда он упустил погоду. И были ли от Тихого намёки… Если друг оказался вдруг, отныне другом он не станет снова. Живя своим законом, Тихий лишь дал возможность прожить срок, но сделал всё равно по-своему.
Голый камень под щекой, нога истерзана судна прощальными кусками. Разорвана одежда, холод волн прибоя, мороз, что расстилается под кожей. Хосок не успевает даже злиться, стараясь сделать вдох, но лишь сплевывает раз за разом воду. Сипит, хрипит, силясь подняться, и морщится от боли, разрезающей всё тело. Гораздо больше травм, чем показалось поначалу.
Встаёт на четвереньки, хватаясь окровавленной рукой за гладкий, склизкий камень. Поднимает взгляд измученный к грозным волнам друга, ставшего врагом. Предателем. Но… Океан на верность никому не присягает, с чего бы вдруг Джо Хоупу исключеньем стать. Отыскав среди кудрявых водорослей куски того, что звалось парусом, Хосок обматывает раны и, чуть хромая, поднимается с колен, осматриваясь.
Тучи, цвета корабельных крыс, нависают, застилая Солнце. Будто насмехаются над слабостью. Наполняя чёрной злобой толщу вод, что некогда была спокойна. Сзади враг, впереди тьма угрожающего леса, по бокам скалистый берег. Возможно, тут была скала крепка, но сдалась под натиском воды. Ошибочно считать, что обходительная мягкость всегда одобрит твои действия и мысли, не зря ведь точит вода камень, сгладив острые углы, даже если под лежачий держит путь.
Немного морщась и стеная от острой боли стрел, Джо Хоуп решает держать путь прямо в безымянный лес. А сзади останется чернеть, древо разнесенного судна. Безумный ветер стих, прекратив тревожить всех вокруг, пират тихонько крался в заросли зелёные. Что за порода, жизнь и вид вокруг, он не ведал даже малость. Есть хотел безумно, но не желал испытывать сюрприз голодной шалости.
Птицы пели что-то на своём, хищник по пятам не шёл. Хосок к ранам потихоньку привыкал, кровь уже остановилась. Остановилась даже в венах, потому как Хоуп внезапно вышел на поляну, где скелетом, что покрылся мхами, всякой тварью и лианой, лежала шхуна на боку. Словно притомилась бежать всю жизнь и прилегла, обретя покой навечно.
Птицы тут молчали, петь не смели, ветер даже близко отказался подходить, ведь среди обломков рёбер деревянных, где, как думают, живёт душа, плыла в пространстве отнюдь не тишина… А музыка-то, неизвестно чья. Такую не создал бы обычный люд земли, ведь стал бы человек играть то, от чего кровь остановит бег, превратившись бесполезной жидкостью цветной?
Будто по веленью звука, на волнующем аккорде, кровь продолжила бежать. И понеслась так быстро, до взбешенного стука сердца. Хосок, хромая и стараясь не цеплять ветвей, чтобы шум не создавать, что выдать мог и всё разрушить, подкрался к почившему судну, украдкой заглядывая в трюм, куда под натиском стихий и времени обломившись, провалилась палуба.
Увиденное испугало не на шутку, Ведь там, во тьме просторной, в косых лучах прокравшегося света, стояло пианино чёрное, как дно морских глубин. Корпус был весь битый и ободран, на ножках закрепились ракушки, лианы обвивали инструмент, словно обнимали, защищая. Клавиши, однако, чудом уцелели, податливо звуча от касаний утонченных рук, что бережно оглаживали ноты. Бледные, костлявые, до странного изящны и нежны.
Мелодию понять казалось невозможным, но она несла в себе всю радугу эмоций, что преломились в солнечных лучах когда-то яркой жизни. Красная любовь и страсть, оранжевая расставаний боль, желтый тон семейного уюта, зеленые оттенки приключений, голубой цвет ложных и пустых, надежд, синий, вязкий, одиноких вод… И последний, тот самый, что останавливает кровь, что отнимает красный цвет у губ и сходят фиолетовые синяки ударов. Будь то о тело или душу, не столь важно. Фиолетовый — последний цвет, что жизнь в себе хранил, но вынужденно отдал.
Играющий сидел спиной к Хосоку, потому лица не видел тот. Осанка пианиста аккуратна, прямая словно мачта нового судна. Простая в крое белая рубашка, что огибала тело, чуть струясь. Насколько знатных он мог быть кровей, Хосок не знал, но аристократию учуять опыт Хоуп имел. Пушистый серый пепел волоса так и просился в руку: мягкость прядок ощутить.
Руки опустились по бокам, послышался тихонький вздох:
— Нравится моя игра?
Джо Хоуп от неожиданности вздрогнул, пугаясь не на шутку голоса чужого.
— Как долго знаешь ты, что я следил?
Пианист слегка ведёт плечом, склоняя голову вперед:
— С тех пор, как ты попал на берег. Пути обратно тебе нет.
— Но почему? — Хоуп отмирает, рискнув сделать два шага вперед. И снова цепенеет.
— Потому что остров этот как сундук, замок и ключ имеет, вот только золота в нём нет. На карты этот клочок суши не попал… Не попадёт, сюда живые не плывут, отсюда — тоже ходу нет, — молвит пианист, являя лик пирату.
«Аристократ и вправду» — думает Хосок, с благоговейным ужасом любуясь. Лисий взгляд, прищур хитрейший, но простое, милое лицо. Вот только мягкие изгибы губ утратили чего-то красный цвет. Потому пианист как будто серый, на фоне тёмного контраста. А голос мягкий, с хрипотцой и странным льдом, что чуть морозит.
— Но ты сюда приплыл ведь, ты живой, — твердит Джо Хоуп, себе не веря, впрочем. — Скажешь имя мне своё? Кто, откуда, что мне делать?
— Почему уверен, что живой? — смеется, дёргая плечами. — Я был живой когда-то. Сейчас я тень, серый пианист, что не сумел достойным стать пиратом и был утоплен тут в свои двадцать четыре. Когда остров покоился под толщей вод. Моё имя Юнги, приятно познакомиться.
Хоуп пугается сильнее, не зная, как ступить. О призраках доводилось лишь слыхать, но истории считал страшилкой детской.
— Ты играешь чудесно, почем стать пиратом желал? — спрашивает, но тело слабеет, спускаясь к холодной земле.
Призрак с ленцой смотрит сверху, в мертвых глазах огоньки беспокойства.
— Спасибо, я рад, что ты оценил. Кстати, музыку я написал, перед тем как уйти в океан. Хотел… Справедливости ради. Грабить любил слишком богатых, спуская добро беднякам. Как видишь, при жизни нас учат хорошим вещам. Плохим — способны отродясь. Но хорошее — не значит, что примут везде и всегда. По глупости дал я себя увести в океана просторы, но тут разразился гнев синих вод. Друзья оказались врагами моими, отплыли, сказав, что за рыбой. Остался один, якорь в воду пустив. Играл себе тихо, и смерть вдруг настигла. — ответил он так, словно сказку поведал.
Мороз всё сильнее кожу волнует, пусть холод не зимний однако. Хосок опускается вовсе без сил, чтобы пытаться стоять. Лежит на боку, чувствуя боль от камушков мелких и ломанных веток, наверняка позже расцветут синяки.
— А мы похожи, — смеется чуть кашляя, светит широкой улыбкой. — Вот только намерен я выжить и в воды вернуться, вот раны затянутся, двинусь я в путь.
Юнги озадаченно кривит губами, то ли в усмешке, то ли в печали. Упертый однако, этот Хосок. Что под ногами его странно примолк. Действительно схожи, он так же цеплялся, за жизнь, что теперь не нужна. Но Джо Хоуп поднимается, резко вдыхая и треплет рукой шевелюру свою. Пианист светит улыбкой, касаясь пирата руки:
— Мой остров — твой остров, ты можешь идти. Осмотрись, что понравится, то и бери.
Призрак второй улыбается снова, садясь на скамью возле нового друга. Свободен от бренности жизни людской и фиолетовой боли увечий. Веками молва передавалась пиратами. Из уст в уста, с одного корабля на другой, о странной, холодной мелодии клавиш, радуга чья утратила цвет свой второй. Оранжевый — боль расставаний, утрат.
Ведь жаркое Солнце отныне навеки, со своей мягкой, любимой Луной.