Примечание
написано 12 февраля 2016
редактировала Or_so
Лонг-Айленд, Олл-Филд. 17 января, 1993 г.
В шесть утра она открывает глаза, и мутные серые сны растворяются в белизне потолка. Она не запоминает, что ей снится, и дни начинаются с пустоты в голове.
Дом застужен с осени, и спасает лишь газовая плита, которую на ночь, конечно, нельзя оставлять включенной. Нагреватель в подвале давно пора починить, но на это нет денег.
Если бы не собаки, которые пристраивались к хозяйке по бокам на тонкий матрац, ночевать на полу было бы невозможно. Первое, что она делает – тянет руку к теплой собачьей морде. Билл мгновенно просыпается, полусонно тявкая и облизывая горячим языком её пальцы. Оззи возится с другого бока и сует мокрый нос ей в лицо.
Собаки – причина просыпаться каждое утро, выходить из дома и терпеть до конца. Поэтому она и забрала их из коробки с обочины дороги несколько лет назад.
Она зябко поводит плечами и растирает ладони, чтобы немного согреться. Потом зажигает спичку, и та вспыхивает в колючей темноте зимнего утра. И тухнет. Одна спичка ничего не значит, но из всех потухших вышел бы целый коробок за месяц, а это лишняя пара центов. Наконец старая керосиновая лампа разгорается и освещает пустую комнату. Спальное место посреди, плитка в углу, табуретка, служившая поверхностью для приготовления пищи, старый холодильник, не работавший без электричества, и оборудованное у стены место для работы – сооруженный из коробок и накрытый тканью «стол». На нем – печатная машинка, книги, блокноты, исчерканные записями и рисунками. Пустая стеклянная пепельница – на сигареты денег нет, но иногда ей кажется, что та источает табачный запах. Помогает сосредоточиться.
Билл и Оззи, уже нетерпеливо поскуливая, возятся у двери, но беглого взгляда хватает, чтобы за замерзшим стеклом разглядеть, сколько снега намело.
Она встает с отдающей слабым теплом постели и идет проверить единственный свитер, разложенный на полу – он все еще сырой после стирки трехдневной давности, но выбора нет. Она старается не принюхиваться к запаху свитшота, в котором спит и ходит каждый день.
Ком ледяной воды жжет простуженное горло и неприятно распирает желудок. Кутаясь в черное пальто, она с собаками выходит в гараж, потому что оттуда попасть на улицу проще, чем через замерзший парадный вход. Поначалу она пыталась сбивать лед, но по неловкости травмировала руку до крови и оставила это занятие. Весной сам оттает.
Каждое утро она садится в автомобиль и пробует его завести. Если заводится – значит, еще не все потеряно. В самые холодные ночи, когда температура опускалась до минус двадцати пяти, она ночевала с собаками в салоне, пахнущем пылью и сыростью, но сон обычно шел урывками из-за гложущего чувства вины за растрату топлива. Кроме того, без машины добираться до Стоуни-Брук пешком около часа.
Автомобиль завелся с третьей попытки, рычанием мотора разгоняя тишину. Если температура не будет падать ниже нынешних пятнадцати-семнадцати градусов, есть шанс, что ей хватит бензина до конца января.
На улице порядочно намело и очень темно. Естественно темно. Когда она впервые перебралась сюда из Нью-Джерси, то долго не могла отделаться от ощущения, что слепнет. Глаза привыкают к уличному освещению, экранам мониторов, билбордам, фарам и лампам, их отражениям в воде, стеклах и на белых стенах. Поэтому ночи в городе кажутся синими. А в действительности они черные. Язычески черные. И человек тут - абсолютно лишний.
Свет фонаря ослепительно вспыхивает на монолите снега. Собаки держатся рядом, недовольно поджимая дрожащие лапы. В прежние дни они гуляли не так рано, но однажды столкнулись лицом к лицу с человеком из банка, ждавшим её у дома. Он задавал слишком много вопросов, на которые у неё не нашлось ответов. Складывать извещения о неуплате в аккуратную стопку, не вскрывая, морально ей давалось проще, чем разговаривать с людьми. Через три недели отключили электроэнергию, воду и телефон.
Привычный маршрут – десять минут по дороге, упиравшейся в оледеневший залив, на берегу которого стояла маленькая местная церковь. На многие мили вокруг - только она и собаки, что носятся по белому пляжу.
Оно не приходит уже два с половиной года. Но воспоминания, как оно предложило устроить погром на службе, и, в конце концов, добилось своего - одни из самых неприятных. Был большой скандал. Потом закрутилась вереница клиник, врачей, таблеток, переездов. А вот глава книги… Глава получилась сногсшибательной.
Билл что-то упоенно откапывает в сугробе и нетерпеливо гавкает. Оззи крутится рядом и принюхивается. Она сует в рукава замерзшие руки и смотрит в даль белой пустыни, на чистое звездное небо и острый серп полумесяца. Спящий прекрасный пейзаж. Вот он, во всех деталях и тонкостях перед ней. Почему же она больше не способна заставить кого-то увидеть его своими глазами?..
Собаки вдруг заливаются оглушительным и призывным лаем, Оззи бросается к хозяйке, поскуливая, и возбужденно носится вокруг. Билл, ухватившись зубами за что-то, с трудом различимое в темноте, пытается вытащить это из-под задеревеневшего снега. Она вздрагивает от неожиданности и с трудом наконец выходит из анабиоза. Кажется, собаки нашли какую-то дрянь, и самое время не дать им распороть пасти о старый мусор.
Она подходит ближе. Сердце пропускает несколько ударов и бешено возобновляет ход от увиденного.
Билл держит в зубах край капюшона темно-серой куртки.
Она оседает на снег рядом и, трясущимися руками отгоняя возбужденных собак, ощупывает тело.
Труп? Большой. Очень тяжелый. Ей становится дурно. В голове пульсирует мысль, что нужно перевернуть его, но мертвеца увидеть страшно.
Надо срочно ехать в деревенский участок, но она не имеет ни малейшего представления, будет ли хоть кто-то на службе в шесть утра. А если парень еще жив, то оставить его тут – значит обречь на гибель.
Она хватает его за плечо и, стеная сквозь зубы, пытается перевернуть – с первого раза не получается, от холода мышцы ослабшие, и суставы тут же отзываются болью. Слишком тяжелый. Она уже ничего не чувствующими руками расчищает как можно больше снега, придавившего тело. На нем оледеневшие джинсы и огромные ботинки. Это, определенно, самый крупный мужчина, которого она видела.
Приложив всю свою скромную силу, она приподнимает тело и наконец переворачивает его.
Мир словно нарочно замирает перед кульминационным моментом, когда она выгребает из-под его капюшона и оранжевого шарфа кусочки льда. Черты лица кажутся странными, и она, замерев от дорисованной воображением картины, боязливо отнимает руку от его щеки. Фонарь, брошенный рядом, освещает лицо пострадавшего и тут же выпадает из рук. Она отшатывается. Ей хочется закричать, но голос стынет в горле, и от слез все вокруг смешивается в страшную, как Чистилище, всеобъемлющую черноту. Только вот лицо это в белом пятне света словно выжжено теперь на сетчатке глаз, и образ не пропадает.
Нечеловеческая кожа серо-зеленого цвета с оттенком синевы обморожения, вместо носа – выпуклое… что-то с двумя узкими как у змеи ноздрями.
Оно вернулось?
Оно никогда не принимало конкретных форм. Как говорили врачи, шизофрения протекает по-разному, и слуховые галлюцинации – так специалисты по-научному называли оно, - не всегда сопровождаются бредом. Сейчас же перед ней нечто невероятное.
Она никогда не верила в пришельцев, заговоры правительства, эксперименты и прочие городские сказки - во что-то, с чем никогда не сталкивалась лично. Оно же всегда было предельно ясным и четким, оно отвечало на вопросы, рассуждало, рассказывало и…
Творило.
И вот оно вернулось…
Осторожно подобравшись ближе, она не берет фонарь, но заставляет себя снова прикоснуться к коже существа, стянув тонкую перчатку. Ничего не происходит. Вдохнув, она осторожно ощупывает его шею.
Чувствуется слабый пульс, едва ощутимый под подушечками пальцев.
Существо живо.
Она совсем ничего не понимает.
Он - плод её разума? Болезнь нашла лазейку в психике и породила этот странный образ? Но ведь собаки его нашли, не она. Они его видят и реагируют на это создание. А если… Если у неё нет никаких собак? Или она заперла их и ушла из дома одна? Что вообще есть? Что реальность?
Может, оно никуда не уходило, и теперь собирается наказать за врачей и терапию… За предательство. Она представляет, как, парализованная его властью, впадёт в беспамятство, потеряет сознание, и её тело найдут только тогда, когда собаки станут бродяжничать по округе, их узнает пара человек, полицейский придет в дом, обнаружит пропажу, и в ходе расследования… Сколько все же трупов найдут?
Параноидальный страх охватывает сильнее с каждой секундой, но Билл цепляется за рукав и рывком роняет её лицом в снег, толкая твердыми обледеневшими лапами. Оззи тычет носом в лицо, облизывает, выпуская белый пар, и жалобно скулит. Она, шепча побелевшими губами успокаивающие слова, неловко поднимается и, ухватившись за ошейники собак, прижимается к ним на несколько минут.
Наваждение проходит.
Надо что-то делать. Иначе она сама замерзнет. Она уже замерзла так, что ей грозит простуда. А существо…
Что делать? Оставить тут? Просто уйти? Или позвать полицию?
И снова – что случится, если она вернется с полисменом, а тут никого не будет? Второй раз в психушку она не хочет. Но вряд ли кто-то будет её спрашивать…
Она вновь робко приближается и подбирает фонарь, освещая массивный силуэт. Как будто вырезанный из картинки и наклеенный на реальность. Оззи вертится вокруг него и обнюхивает. Псы видят существо так же явно, как и она, а коллективные галлюцинации с животными – это что-то совершенно невозможное и невероятное.
Вот поэтому она и держит собак. Они – мерило реальности всего, что она видит.
Она уже не чувствует пальцы ног, когда, приказав Биллу и Оззи охранять, бежит, загребая снег в ботинки. Тело вяло реагирует, и каждое движение дается с трудом. В семь утра люди в Олл-Филде уже выезжают на работу, и она чертыхается про себя, чтобы ни на кого не наткнуться, хоть и живет на окраине.
Машина заводится со второй попытки, и она старается не думать, что случится, если увязнет где-нибудь. Она также гонит прочь мысль, как затащит в машину того, кого перевернула-то с трудом.
Пошел мелкий снег, и ей кажется, что она целую вечность едет в мелькающую белыми точками темноту. Но, к счастью, собаки реагируют на её появление возбужденным лаем, и она, облегченно вздохнув, ориентируется на звук.
Затащить существо в салон не получается. В какой-то момент у неё кончаются силы, и она падает ему на грудь. Лежа, она думает, бьется ли там сердце. Какое оно? Вторая попытка. Кое-как просунув его торс внутрь, она открывает дверь салона с другой стороны и изо всех сил тянет за куртку. Существо, сгорбленное, кое-как помещается. Она отпускает и еще несколько минут не может заставить себя пошевелиться от усталости, руки трясутся, и она абсолютно уверена, что потянула связки. Собаки жмутся друг к другу на заднем сидении.
Когда всё кончается, и свет в машине гаснет, она сидит, вцепившись в руль, и дрожит. Существо не разглядеть в зеркало заднего вида, и её это беспокоит. Наконец, они трогаются в путь.
Дверь гаража она оставила открытой, чтобы оказаться внутри как можно быстрее. Туда уже намело снега, и возвращаются они, оставляя позади вовсю разошедшийся снегопад. По крайней мере, заметёт следы от колес.
Оказавшись в полной темноте, она скорее включает свет в машине и считает про себя до десяти, прежде чем обернуться. Существо всё ещё там, недвижимое, собаки - тоже на месте, вопросительно смотрят в ответ. Откинувшись на спинку кресла, она сидит какое-то время с закрытыми глазами. Постепенно отмороженным лицу и пальцам рук и ног возвращается чувствительность, да так, что от боли хочется кричать.
Когда она открывает глаза, немного согревшаяся, она снова оборачивается, и существо всё ещё там. Она морщится от осознания, что придется надрываться и тащить его снова, через слабо освещенный гараж, а потом в комнату по коридору. Но другого выхода нет.
Когда существо оказывается на её матрасе, она, насквозь пропитанная мгновенно остывающим потом, падает рядом. Руки и промокшие ноги трясёт, пальцы отзываются болью от холода, и у неё сильно кружится голова от того, что она наглоталась морозного воздуха и ела только вчерашним утром. Билл и Оззи, неряшливо расплескав воду из мисок, мокрыми мордами лезут проверить, жива ли их глупая слабая хозяйка, и, удостоверившись, что жива, ложатся рядом.
Ей кажется, что она больше в жизни не шевельнётся. Очень хочется спать. Но отключаться нельзя. Преодолев слабость, она встает и, шатаясь, идет зажечь все четыре конфорки. Снова оборачивается. Существо - на месте и не собирается исчезать. Завтра она не сможет встать и будет лежать пластом от перегрузки и простуды, её уже бьет озноб, и она глотает сразу три таблетки парацетамола. Она привыкла к таблеткам.
В доме все еще слишком холодно. Отставив в сторону печатную машинку, она стаскивает ткань с коробок, снимает пальто, чтобы укрыть существо чем-то помимо своего одеяла. Собаки тут же залезают ему под бока, и она находит силы усмехнуться их непосредственности.
Движение немного согревает. Таз со снегом водружен на плиту. Топориком она ломает одну из коробок и в ванной комнате разводит огонь в старом мангале без ножек, водрузив его на несколько кирпичей. Только маленькое окно над раковиной приходится облить кипятком, чтобы сбить лед, после чего клубы серого дыма, бившего в потолок, понемногу рассеиваются.
Вода начинает закипать. В комнате становится теплее.
Она опускается к существу и, помедлив, осторожно кладет ладонь ему на лоб. Теперь она явно замечает, что он дышит. Она рассматривает его странное, нечеловеческое лицо и ищет слова, чтобы описать его. Описать свои ощущения. Действительно ли она чувствует, что его кожа такая жесткая, или больной мозг посылает обманчивые сигналы, и в действительности она гладит пустоту?
Она расшнуровывает огромные ботинки и стягивает их с его ступней. Долго не может отвести взгляда от полосатых носков. Она может поклясться, что такие продают в супермаркете по три доллара за пять пар. Под курткой оказывается свитер, в котором поместилось бы три таких, как она, и огромный твердый горб сзади, а его джинсы, мокрые из-за оттаявшего снега, обнажают мускулистые длинные ноги. Она вдруг ловит себя на дурацкой мысли, что зимой мужчинам следует носить кальсоны под штанами. Почему она признаёт неведомое существо мужчиной, если даже не видит гениталий – к счастью, вероятно, - она сама не знает. Снять свитер труднее всего, но, потягав руки туда-сюда, она справляется.
Костяные пластины закрывают его тело спереди от груди до паха, спина выгибается под огромным панцирем, как у черепахи. На руках по три пальца, широкие плечи, абсолютно антропоморфная мускулатура и спутанная паутина шрамов, темнеющих на коже.
От мысли, что она вряд ли смогла бы выдумать что-то подобное, легче ей не становится. Огонь в мангале начинает слабеть. Она идет вылить горячую воду в нагревшуюся ванну, кашляет от дыма, едва не расплескав кипяток на себя, и подбрасывает обломки коробки в костер.
Снова наполнив таз снегом, она выдворяет собак и потихоньку пытается подтащить существо к ванной комнате, скользя матрасом по полу.
Почему она не бросила его там? – спрашивает она сама у себя. Потакать вновь разыгравшему бреду, принявшему опасную форму после нескольких лет ремиссии – глупо. Притащить в дом чудовище – еще глупее. Может, завтра уже в её дверь будут ломиться военные и сразу же пристрелят как свидетеля. Или будут долго допрашивать, а потом прикажут упечь в сумасшедший дом, проще простого же. И неизвестно, что хуже.
Так почему?
Последние три года она бегала и пыталась поймать порхающую медузу собственного сознания, и никак не могла. И вдруг ухватила дракона. Его страшно держать, в любую минуту он может сжечь её, обратить в пепел, и совсем ничего не останется, даже имени. Но отпустить и снова ощутить пустоту – страшнее.
Она вдруг замирает, проговаривая вполголоса эту мысль, облекая звуками в плоть, и, отпустив существо, проделавшее на матрасе путь в половину комнаты, идет к печатной машинке. Ноющие пальцы врезаются в клавиши, и впервые за долгое время на бумаге рождается осмысленное предложение, а не уродливые, кое-как сшитые куски и ошметки слов.
Пальцы замирают, она перечитывает напечатанное снова и снова, и её охватывает давно потерянное возбуждение от процесса. Когда-то она могла сутками находиться в творческом опьянении, пока оно подсказывало истории и слова. А сейчас…
Она сама это сделала?
Она бросается к существу, проверяет слабое дыхание и снова по полшага, по сантиметру тащит.
Когда он оказывается прислоненным к чугунному бортику, она доливает остатки кипятка в уже остывшую воду. От костра в ванной комнате жарко и душно, дым щиплет глаза. Обессиленная, она опускается рядом, смачивает полотенце и обтирает лицо существа. Любопытные псы пристраиваются рядом.
Она осознает, что все зря – она никогда не поднимет его, он слишком тяжелый. Покачиваясь, она встает и берет дырявое банное полотенце. Зачерпывая тазом воду из ванны, она окатывает существо, в надежде, что это хоть как-то его согреет, хоть и понимает, что обрекает себя на плесень. Потом промокает воду и растирает изо всех сил его лицо, руки, бока, рассматривая и разглаживая чешуйки, складки и сгибы.
Может, ты - дьявол? Или один из его детей? – думает она. Гигантская рептилия, распрямившая спину по человеческому образу и подобию. Самый красивый ангел принял облик змея, одно из имен его – Халиль, что значит «утренняя звезда», а нашла она его как раз утром под звездами…
Она замирает на мгновение, выдыхает и повторяет эту мысль раз за разом про себя, чтобы не забыть и записать позже.
Может, и правда это оно? Может, оно было дьяволом, и неспроста подговорило её устроить в церкви представление?
Существо снова на матрасе посреди протопленной комнаты, укрытое всем, что она смогла найти, вплоть до её летней одежды. Существо дышит, и она, записав в блокнот еще несколько мыслей, решает перекусить.
Ест она в основном сухие продукты быстрого приготовления, закупленные еще в ноябре. Благо, что с таким количеством снега и дешевизной очистительных таблеток недостатка в воде нет. Только собаки питаются относительно неплохо, и выбор между экономией на себе и экономией на питомцах для неё не является выбором. Кроме того, лучше иметь в запасе качественные собачьи консервы, которые можно и самой съесть в крайнем случае, чем допустить, чтобы Билл и Оззи заболели.
Запасы подходят к концу, и она старается не съедать больше двух пачек лапши в день, хотя бы пока не получит отчисления за статью в журнал Стоуни-Брук, безвкусную, коммерчески лживую и совершенно неискреннюю статью. Но она проглотила гордость и согласилась. Иногда ты или предаешь идеи творчества, или умираешь от голода.
Она открывает дверь в гараж, чтобы часть дыма от костра и сожженный плитой газ хоть немного выветрились из комнаты. Прижавшись к собакам, она держит в руках упаковку заваривающейся лапши и сидит возле гостя. Она думает, что такой длительный обморок – это плохо. Очень плохо.
Кровь приливает к желудку после трапезы, а тепло размягчает мысли. Но оставить огонь она не может без присмотра. Кроме того, нельзя, чтобы комната снова остыла, по крайней мере, до тех пор, пока существо не откроет глаза. Если откроет. Если вообще существует.
Она собирает бумагу для розжига и садится на пол в ванной, напротив мангала.
«…вынуждены сообщить, что ваша рукопись не подходит нашему издательству…»
Сжечь.
«…к сожалению, анализ целевой аудитории и фокус-группы показал, что сейчас неактуальны темы…»
Сжечь.
«…ваша предыдущая книга имела определенный успех, но сейчас мы не уверены, что стоит вкладывать средства в…»
«…вынуждены отказать…»
«…вынуждены отказать…»
«…вынуждены отказать…»
«…она в ярости рванула скатерть, увлекая на пол чайный сервиз, и крикнула: «Кто вы, чтобы меня судить?!»…»
Рука замирает и, вздохнув, она откладывает рукопись в сторону. Письма, объятые оранжевым пламенем, корчатся, извиваются и крошатся черными крупинками. Глаза сами собой закрываются от усталости, и последнее, о чем она успевает подумать - что если искры разлетятся, то она наверняка проснётся и успеет потушить.
Она проваливается в сон и просыпается уже в темноте. Огонь потух, и у пола стынет холодный воздух. Протерев глаза, она загребает волосы и, упершись руками в стену, поднимается. Все тело ломит, одежда пропахла дымом, и уже определенно вечер.
Нерешительно заглядывая в комнату, она замирает.
Пусто.
Вещи и одеяло лежат на матрасе, но под ними никого нет. Газовая плита выключена. Оззи и Билл, завидев хозяйку, подходят, и её ладони опускаются на широкие собачьи головы.
Снова пусто и холодно.
Мыслей в голове нет, она ложится поверх раскиданного вороха и закрывает глаза. Почему-то ей хочется расплакаться. Только какой в этом смысл? Кого ей оплакивать? Галлюцинацию? Себя? Почему ей так плохо, будто она и впрямь что-то потеряла?
Собаки ложатся рядом, и она все же позволяет себе расклеиться, уткнувшись Биллу в бок.
Который час – неизвестно, зимой очень рано темнеет.
Через неопределенное время её поднимает голод. Она заваривает немного отсыревший порошковый суп и морщится от странного привкуса, стараясь не думать о том, что может отравиться плесенью.
Все закончилось – говорит она сама себе. Надо постараться забыть и не позволить вернувшейся болезни развиваться.
Но вдруг она замечает бумажную птичку у печатной машинки, сложенную из вырванного блокнотного листка. Не веря своим глазам, она опускается на пол рядом. На вправленной в механизм бумаге чернеют напечатанные строки о медузе и драконе.
Медленно она разворачивает оригами и читает:
«Спасибо за помощь.
У тебя классные собаки. Прости, что съел твою лапшу и взял лекарства.
И прости, что украл твою машину. Я её оставлю в деревне, ладно? Мне очень надо было.
Кстати, не увлекайся кострами в доме, ты можешь себя случайно поджечь.
Майк».
Она перечитывает записку несколько раз и откладывает в сторону. Подносит к лицу стеклянную пустую пепельницу и резко вдыхает воображаемый запах.
Неважно. Совершенно неважно.
Сегодня она напишет что-то невероятное. Сама.