Мальчик, останься спокойным

Хочу ненавидеть эту реку. Этот лес. Предзакатное солнце.

Ненавижу только себя.

Я не боюсь смерти. Во всяком случае, своей. Наверное.

Жалкая, слабая сущность внутри, забитая и скрученная цепями мужественности, своими ручонками, наконец, взяла меня за глотку. Тошнит.

"Мальчик, останься спокойным".

Ненавижу кукушек. Говорят, когда они начинают орать, надо спросить, сколько осталось жить. Невидимый судья отсчитывает мне какое-то немереное, незаслуженное количество лет.

Как природа может быть нравственным идеалом, совершенством, если она про смерть?

Кто-то умер. Кто-то хороший. Какое она имеет право? Мне скажут: это цикл жизни, это закономерно, - кто-то, вроде мудилы, что стоит у меня за спиной, - но по мне, так это равнодушие. Наплевательство - природы ли, целой вселенной или даже Бога, - на нас. Мы ничтожны. И мы все умрем.

"Священнослужитель сказал

над усопшим немую молитву,

так обратился к нему:

«Ты древний, непогубимый,

ты постоянный, извечный,

ты, устремившийся ввысь,

радостный и обновленный»".

Он пахнет соленой горечью, что рвет его легкие изнутри. Я знаю. Я знаю брата лучше его самого. Даже не надо оборачиваться.

На меня накатывает волна гнева и раздражения - он слишком спокойный, слишком собранный. Ненастоящий.

Мне хочется его ударить, вымарать в мокрой земле, разбить ему морду, выбить зубы...

"Близкие стали просить:

«Вслух помолися,

мы хотим слышать,

молитва нам даст утешенье»".

Я глубоко дышу.

Закат вызывает у меня отвращение. Солнце напоминает человеческую голову в крови.

Рука, которой он натягивал тетиву, не дрогнула, и голос не дрогнул, и самого его, живого, как будто там и не было. Лео там не было.

Наконец, я встаю. Выглядит, наверное, со стороны так, будто я себя только и настраивал всё это время, и вот подскочил. Да и неважно.

Я оборачиваюсь, и он делает вид, будто смотрит вдаль. Благочестивый ты пиздабол.

Лео трудно долго меня игнорировать - "долг" велит. Мы встречаемся взглядами, и обманывать ему становится труднее. Я чую его слабину, желание отвернуться и больше не вспоминать, не возвращаться сюда.

Я заставляю себя ухмыльнуться.

- Кто первый заревёт?.. - что у меня с голосом...

- Если тебе нужно... - я рычу в ответ, прерывая его вымученную заботу. Даже сейчас пытается меня утешить.

В голове больно пульсирует.

- Ты только о других и будешь думать?

- Сейчас должен, как никогда.

Я делаю один за другим ломаные шаги по мокрой траве, рывком хватаю его, и он пытается отгородиться. Я прижимаюсь носом к его прохладному лбу и кладу руку ему на затылок, чтобы не вырвался.

- Ты первый. Я разрешаю.

- Разве это не прерогатива Майки - отгораживаться шутками?.. - голос его по капле теряет бесцветность.

- Прерогатива, блять.

Меня мутит от запаха паленой шерсти, кажется, мы оба насквозь пропахшие смертью, мы укладывали его на плот, мы надевали на него саван, обкладывали сухой травой...

"Отец, как жалко, что ты нас сейчас не видишь... Мы не ругаемся, нет. Мы вместе скорбим... Мы вместе. Прости, что всегда был таким мудаком. Все делал не так, а что выходило - выходит слишком поздно. Поздно быть хорошим... Мне... поздно."

Я слабак.

Он почувствовал, как задрожало моё горло, и вдруг схватил пальцами, будто хотел задушить. Чтобы я не ревел, чтобы не провоцировал его, боится сломаться за мной...

Мы постояли. Не знаю сколько. Надеюсь, всё лето.

И вдруг я почувствовал, что лицо у него мокрое.

«Не мешайте, я кончу,

тогда я громко скажу,

обращуся к телу, ушедшему в землю»