Арсений неверующий.

Для его сферы деятельности это, как ни противоречиво, редкость; большинство экстремалов, может, крестики и не носят, и перед сном не молятся, но какое-то ощущение высшести у них таки присутствует. Оттого у каждого второго талисманы да ритуалы на удачу перед важным заездом; а в машине, проделывающей в воздухе третье сальто, где по меньшей мере каждый пятый оказывался, и вовсе, как в падающем самолете, атеистов нет.

Есть. Один по крайней мере — и он сейчас нервно гипнотизирует багажную ленту, что никак не желает отдавать его честно нажитые пожитки.

Ну так вот.

Арсений неверующий, но если есть там где-то Чистилище, оно выглядит как аэропорт Шереметьево в августовское воскресенье в три часа дня — он уверен. Потому что такого количества неприкаянных и сомнительных личностей больше не может собраться ну просто нигде. За те двадцать пять минут, что Арс тут торчит, он успел такого наслушаться и насмотреться, что на всю жизнь хватит.

Мимо проезжает большая красная спортивная сумка с символикой Форда — нет, это не его. Во-первых, он предпочитает Порше, во-вторых, у него: и в машинах, и в аксессуарах, — есть вкус. За сумкой тянется тучный мужчина в двух метрах справа, у которого опечатка в надписи на пропотевшей футболке и спортивные солнечные очки, кажется, вросли в лицо; а Арсению остается только завистливо проводить взглядом эту карикатуру на человека до коридора в зал ожидания и снова уставиться на жерло, выплевывающее очередной не-его чемодан. 

Вот поэтому он обычно летит налегке.

Вторя мыслям, телефон брякает уведомлением от Сереги с лаконичным: «Ну?» — и ответка с баранками не соответствует ни статусу, ни настроению, поэтому отвечает Арсений таким же коротким: «Жду еще».

«Ахиреть», — в голове отчетливо озвучивает чужой голос. Арсений ставит эмоджи, пожимающий плечами, и из предложенных мессенджером вариантов выбирает какой-то сомнительно на самом деле похожий стикер с котом. Убирает телефон обратно в карман легких брюк, возвращаясь взглядом к поредевшей веренице чужого багажа; пробегается по ней пытливо еще раз на всякий случай, но — нет. Родной кислотно-желтый монстр промеж потертых черно-серых кубов не притаился. 

Что ж все не слава богу-то, а. 

Семичасовой перелет с пересадкой, даром, что в бизнес классе, все мышцы в теле натянул заржавевшим прутом; по началу облегчившие процесс пара бокалов шампанского сейчас тяжестью тянут затылок к полу в купе с осадком короткого бестолкового сна; курить хочется невыносимо, но больше всего — уже в покой гостевой комнаты Серегиной трешки на Патриарших, чтобы пятки облизывали волны прохлады из кондиционера, а не вот это вот все. Арсений любит полеты, любит особенную романтику сервиса и на высоте, и даже перед, но все, что идет после рукава от самолета до зала ожидания принимающего аэропорта — не. Слава тому, кого нельзя называть, за Аэроэкспресс: хоть в пробках на МКАДе стоять не придется, — но до туда бы еще доползти.

А в своих шансах на это Арсений все сильней и сильней сомневается. 

Нет, честно, если этот чемодан с потертой фиолетовой ленточкой проедет мимо еще хоть раз, он прямо здесь закурит. 

Те самые высшие силы, в которые Арсений не верит, его угрозу, кажется, слышат и во избежание нарушения правил общественного порядка — о, чудо! — сменяют гнев на милость: из-за поворота показывается родненький кислотный уродец. Будь силы на что-то большее, чем дотащить себя и его до поезда, Арсений бы прямо сейчас от радости станцевал. Вместо этого только подтаскивает старичка к себе и в унылую, но припрыжку, идет наконец к долгожданной свободе. 

Поджигая уже ровнехонько под знаком с зачеркнутой сигаретой свой Данхилл, Арсений присылает Сереже восторженное: «Все!» — щедро приправив эмоджи взрывов, огоньков и хлопушек. Затягивается блаженно, шум снующих туда-сюда при- и убывающих, таксистов и встречающих впитывает с каждым вдохом; от нещадящего солнцепека забивается глубже в тень, ловит обрывки фраз сквозь севшие беспроводные наушники. Запостить бы сторис, но вряд ли фото передаст атмосферу этого асфальтового муравейника; и строки остроумной подписи рождаются в голове, там же и оставаясь:

Ну, привет, моя родина

вроде бы

Серега скидывает еще раз полный адрес с домофоном, этажом и расположением квартиры, потому что номерка нет, и говорит, что дверь не заперта. 

``

Третий Рим после Рима первого (да и второго), а также бесчисленного количества других крупных городов в основном Европы, к которым Арсений привык, кажется каким-то вообще другим миром. Наслаивание поколений и классов друг на друга — не то чтобы прям уникальная черта именно этого мегаполиса; но то, в какой архитектурной оргии здесь сплетаются между собой панельки со сталинками и новостройками — оно, ну, другое. Это, может, какой-то извращенный патриотизм в Арсении заиграл, да вряд ли, потому что испытываемые эмоции при взгляде в окно скоростной электрички от того, о чем там вещал Безруков, далековато.

Ему там и взяться неоткуда, не здесь точно. Арсений Москву никогда горячо не любил, спустя десять лет после отъезда — нечего и начинать; может, в Питере он бы и проникся нежностью и желанием фальшиво голосить Цоя в колодцах, здесь же только хочется, чтобы волна в метро не снесла прямиком на рельсы. Очень нелепо было бы, зарабатывая на жизнь одним из самых рискованных способов, потерять ее из-за толкучки на Кольцевой. И куда всем этим людям в вечер выходного так срочно понадобилось? 

А схема эта уебская местной подземки с прошлого Арсового визита обросла — не горюй. Ну или горюй, пытаясь зеленую ветку отличить от салатовой. 

Арсению бы сейчас за руль одной из своих горячо любимых лошадок, но его, привычного к скорости, восемь баллов на Садовом точно сведут с ума. Остается только с тяжелым вздохом поволочь чемодан за собой в сторону нужной платформы. 

Еще в студенчестве Арсений шутил, что такому черту как Серега в съемной однушке в Чертаново самое место, но сейчас он рад, что друг нехило поднялся, как минимум потому что ехать недолго. Чуток меркантильно, но это — простые радости жизни, что даже вглубь вагона протискиваться не надо. На своей остановке он скорее вываливается, чем выходит или тем более воодушевленно выпархивает; очередь к эскалатору и сам эскалатор преодолевает с мужеством, и вот уже, прямо как багаж на багажную ленту, Маяковская выплевывает его в оживленную солнечность раннего вечера.

Отойти на безопасное расстояние от дверей и сделать глубокий вдох. Оглядеться вокруг. Убедиться, что ни к березке, ни к свежей плитке губами припасть не хочется, только к подушке, и, сверившись с картой, уверенно помаршировать к своей цели. 

Молодец, Арсений, по одному пункту за раз. 

На то, чтобы оценить архитектурное богатство недешевого района, сил никаких: едва не съехав по стенке в лифте, до квартиры Арсений добирается уже чисто на зло целому миру и убийственной тяжести во всем теле. Дверь действительно подается легко — вот может же себе позволить человек и трешку за баснословные деньги, и на замки забить. 

— Это я, — на всякий случай Арсений зачем-то кричит куда-то в сторону шумящей воды за стенкой. 

— Иду я, иду, — Сережа отзывается вообще с другой стороны. 

Он появляется, когда в угол падают уже осточертевшие кеды. Оглядывает гостя с прищуром, будто не верит, и только столкнувшись с выжидающей хмуростью, подходит наконец, расплываясь в улыбке и тяжело хлопая по плечу.

— Ахиреть, — повторяется. — Реально ты. Думал до последнего, что это все шутка.

— Зимой же виделись, — Арс неловко его приобнимает, потому что на буйство чувств силы оставил еще где-то во втором аэропорту из трех. 

— Та я не об этом, — его отстраненность Сережу, видимо, не обижает. — Я, типа, про то, что ты реально приехал. Сюда.

И «сюда» — это про квартиру, Москву, Россию, или все сразу — Арсений решает не уточнять. Дергает неясно уголком губ, спрашивает, где помыть руки, по указанию чужого кивка идет в просторную ванную, где вода не бежит; шумело, значит, на кухне. Взгляд поднимает в зеркало. Изображение не то чтобы прям обреченное, но откровенно потрепанное: и не перелетами, не метро даже, а всем тем, что Арсения — сюда — привело. Щетина, которая вполне себе уже борода, мешки под глазами, синими как-то по-трупному, а не все эти ваши моря да лазури, и в целом видок человека, который либо месяц не спал, либо только из комы.

Ну, недалеко от правды. 

— Виноград будешь? — Сережа к нему не поворачивается, когда Арсений интуитивно находит кухню тире столовую; так и стоит, этот самый виноград встряхивая в дуршлаге.

— В жидком виде — с пребольшим удовольствием.

Друг понятливо хмыкает и после блюда с кишмишем действительно ставит на стол два бокала с бутылкой красного. Арсений опускается на небольшой мягкий диван, протягивая блаженно ноги, чего ни в самолете, ни в электричке сделать не мог, и закрывает глаза. На ремонт он еще налюбуется, а сейчас под веки точно песка насыпали. Кондиционер обдувает лодыжки — хорошо. 

Перед Сережей, наверное, немножко все-таки стыдно. Они друзья уже скорее по старой памяти, чем по факту: так бывает, когда между вами препятствие в границу и не одну, — а Арсений вот так заявился, намереваясь занять чужую жилплощадь на неопределенный срок. Но пустили же его, причем не уточняя подробностей, добровольно и безвозмездно, а в чужих мотивациях разбираться — только лишней тревоги себе нагонять. Арсению и имеющейся достаточно. Так что пока можно пользоваться гостеприимством, лениво прикусывая вино виноградом, он будет. 

Пару минут ему дают на вот так отдышаться, прийти в себя, прежде чем:

— Ты не подумай, я рад, — слышится неуверенное. — Но серьезно, Арс, почему приехал? Так резко еще. 

Рано радовался.

— Что, прям никаких идей? — стервозничать, вообще-то, не стоило бы, что-то там про руку, которая кормит, но не получается — не.

Частично привычка, частично заебанность, частично потому что вслух самому это произносить — ну вот так не по-взрослому и не по-мужски ссыкотно. Сережа качает неодобрительно головой, но не давит — на там спасибо. 

— Нет, ну я ж за кухней слежу, прогнозы там делать надо, а то от аналитиков этих зеленых вышкинских никакой пользы, — ворчит. Но по-отечески так, беззлобно. — Но неужели тебя за это прям насовсем турнули? 

Арсений бы про зеленых вышкинских аналитиков поговорил с удовольствием и вообще про Серегин бизнес, хотя в ставках этих не понимает ни черта, — может, только поэтому ни в одной договорной гонке не участвовал: тупо разбираться не хочется, сколько там ему причитается за педаль не в пол. Вообще про что угодно бы поговорил. Молодость бы повспоминал, расспросил бы про пассий, да хоть про что и где тут преобразилось за его отсутствие, — лишь бы: 

лишь бы не ворошить незажившее месиво, откуда асфальтовая крошка еще торчит. Но Серега друг не просто хороший — он настоящий. И потому не отстанет, сколько не делай страдальческие глаза.

— Ну не прямо турнули, — Арсений локтями упирается в колени, а взглядом мимо чужой головы с кичкой — в окно. Там за липой брезжит медленно рыжеющее небо. — Но прозрачно намекнули посидеть, подумать над своим поведением. 

— И ты посидеть решил аж в другой стране? — усмешка тревожная; чует Сережа подвох. 

— А я устал просто, Сереж, — Арсений опрокидывает в себя залпом почти целый бокал, и что вино, наверное, не за трехзначную сумму, его волнует сейчас очень мало. — Устал.

Он не в настроении откровенничать, правда. Да и сформировать в слова все это вязкое, тянущее внутри сейчас не получился — ему устаканиться надо, немного застыть, чтобы к рукам не липло, не расползалось от кончиков волос до кончиков пальцев нефтяной массой. Это «устал» — максимум честности, на которую Арсений способен; он надеется, что Сережа поймет по хрипнущему голосу и по слабо дрожащим рукам. Сам факт, что Арсений кому-то себя позволил увидеть таким: разбитым, слабым, потухшим, высохшим, — уже откровение.

Сережа, кажется, понимает. Вина подливает в чужой бокал, откидывается на низком дизайнерском стуле, подтянув блюдо с кишмишем к себе поближе, и начинает говорить сам: про контору свою, про их прошлое и про девушек. Про все, что угодно, будто это нормально, что укативший десять лет назад за бугор навстречу большому автоспорту друг сейчас сидит в его московской квартире с видом, будто у него умерли по меньшей мере вообще все.

По факту — как будто умер он сам. 

Арсению песня вспоминается, которая его не зацепила на деле при выходе, не откликнулась, но те строчки про дороги в никуда и возвращение домой сейчас кажутся к месту. Хотя по логике вернуться он мог бы в Омск, на крайняк в Питер, а никак не в Москву, — но там бы он дома не был.

Тут — да.

И город действительно горит, пусть и не чужой любовью, зато закатом.

``

Шанс оценить интерьер предоставляется на следующее утро. Выпили они немного: Арсения нещадно рубило, и в отведенную ему комнату он уполз уже минут через сорок, — поэтому легкий гул в голове и теле списывается на тяжелый день, почти одиннадцатичасовой сон и джетлаг. Сережи в обозримом пространстве, когда сонный Арсений босиком выходит из спальни, не обнаруживается, тот, вероятно, еще досыпает свои законные. Привычка не считать время до двенадцати-часу дня пригодным к бодрствованию в нем осталась со времен учебы на вечерке и ночных подработок. Он и лег наверняка порядочно позже Арсения.

На мраморной столешнице угрожающе возвышается навороченная кофемашина. Арсений косится на нее с опаской, но организм требует кофеина, а задница — приключений; поэтому он достает из шкафчика большую белую кружку, морально готовясь к неравной схватке с новыми технологиями. С тоской вспоминается любимая медная джезва, оставленная в парижской квартире. Если он застрянет здесь дольше, чем на пару недель, надо будет определенно прикупить себе новую; каждый день себя чувствовать обезьянкой с очками Арс не готов. 

Когда после интуитивно подобранного порядка нажима разных иконок на экране зверюга начинает рычать и что-то да лить в подставленную тару, Арсений наконец окидывает оценивающим взглядом окружающую обстановку. Нет, он и вчера успел подметить, что скромной ее не назовешь, но сейчас обращает внимание на детали; и интерьер, если честно, выглядит, как стоковая картинка по запросу «ар-деко».

Все, что можно было сделать из мрамора, сделано из мрамора (и чуть-чуть еще то, что нельзя), диван и стулья обиты асфальтовым бархатом, потолки метра под три, не меньше, и в центре как кухни, так и столовой, условно разделенных между собой широкой аркой без двери, по массивной люстре сложно описываемых форм. Существовать с таким над головой Арсению было бы некомфортно — он и сейчас отползает поближе к окну. 

Интерьер не то чтобы безвкусный, просто совсем не на вкус Арсения; и ему почему-то кажется: не на вкус Серого тоже. Он, помнится, покупал эту квартиру с девушкой года еще полтора назад, огорошив таким внезапным порывом остепениться. О девушке ничего не слышно еще с ноября. А приехав в тот самый последний раз к Арсению в гости зимой, Сережа уже привычно вещал о новых ни к чему не обязывающих похождениях. 

Ограничился в ответ на вопрос неопределенным: «Да сложно все стало. А ни мне, ни ей лишние сложности ни к чему», — и дальше Арсений не спрашивал, не имеющий привычки лезть в чужую душу без приглашения. 

Гостевая спальня, куда он возвращается уже с кружкой своего законного кофе, повторяет стиль столовой и кухни и ощущается абсолютно необжитой. Следы человеческого присутствия обнаруживаются только на лоджии: крошки от печенья в вазочке на низком столе и смятый плед в объемном удобном кресле. Пепельницы не наблюдается, и Арсений мысленно просит у Сережи прощения, закуривая и ближе пододвигая к себе ту самую вазочку, — потом сполоснет. 

Москва давно проснулась — или не засыпала, — но с лоджии вид открывается на тихий закрытый двор. Осознание, что буквально в паре домов мечется суетная мешанина машин и людей, кажется сюрреалистичным на фоне покоя склонившихся над пустующей детской площадкой лип с березами. Арсений отхлебывает кофе: зерно, вроде, хорошее, но отдает горечью, а он предпочитает покислее. Можно ведь на пару минут сделать вид, будто это наибольшая из его проблем?

Еще то, что он чемодан так и не разобрал, только достал зубную щетку и футболку с мягкими домашними штанами, чтобы переодеться. Незастегнутый обратно уродец так и лежит своим кислотным брюхом кверху посреди коридора. 

Вообще есть плюсы в том, что уютной квартиру не назовешь — здесь совершенно не тянет предаваться ни тревоге, ни меланхолии. Начинаешь, вроде, себя жалеть, и тут же глаз натыкается на какой-нибудь хитровыебанный светильник. Тут же стыдно становится: он ведь стоит наверняка не один МРОТ, а ты тут сопли жуешь, — да и в целом атмосфера далека от поэтичной. 

Может, Арсений Сережу, не поменявшего ремонт после расставания, немного все-таки понимает.

Сигарета, как часто бывает с первой утренней, кончается быстро; вторую брать на голодный желудок идея так себе, да и не тянет, поэтому Арсений устраивается глубже в кресле, пальцами обняв горячие керамические бока кружки. Вот о чем стоит подумать, так это о плане действий. После выхода первой статьи билеты в Москву он купил даже раньше, чем написал Сереже, до отлета мозги и руки занял судорожными сборами, и так пара дней, что стоило бы потратить на осознание произошедшего, в итоге прошли бездумно и беспокойно; а покой — вот он, сейчас.

А дальше-то что?

В Москве — что там, во всей России — его особо никто не ждет. Вон, даже Сережа не ждал. Частично поэтому Арс и приехал: чужие ожидания откровенно его заебали.

— Только приперся и уже решил мне тут все прокурить, — дверь в квартиру открывается почти бесшумно, и раздавшийся неожиданно сонный и хмурый голос друга заставляет вздрогнуть.

Арсений виновато поднимает глаза.

— Извини. Я проветрю.

— Забей, я вообще не за этим, — Сережа отмахивается, зевая. — Ты телефон на кухне оставил, на всю квартиру звонит. 

Он протягивает Арсению аппарат, одной босой ногой ступив внутрь. 

— Изви…

— В морду получишь, если закончишь это предложение, — Сережа нахмуривается, со сна прочищает горло и, морщась от запаха дыма, возвращается внутрь, на прощание буркнув: — Честное слово, как не родной.

Арсений сжимает губы, стискивая телефон в руке. Это не вина Сережи, но родным он себя и правда не чувствует — даже себе.

Несколько пропущенных на экране — менеджерка. От нее же штук пятнадцать сообщений в Вотсапе и пара СМС, и внутри злорадство мешается с раздражением. Арсений уже накидывает несколько вариантов, как бы ей позаковыристее ответить, как звонок раздается снова; палец скорее машинально нажимает на кнопку приема вызова, и трубку, сжав зубы, приходится поднести к уху.

— Ты охренел?! — познания Арсения в испанском слабы, но это он перевести в состоянии. 

Девушка, кажется, ждет ответа.

— И тебе здравствуй, Ис, — он говорит на английском.

— Пошел нахер, — все еще испанский. — Чтоб я еще раз оставила тебя без присмотра. Пару дней ему на подумать, говорит, я директора еще уговаривала, мол, взрослый мужик, глупостей делать не будет, а ты, мать твою, что?! — эта тирада уже на английском.

— А я, вот, ну, — Арсений невинно тянет: — сижу, думаю. 

— Смеется, — сокрушенно и шокировано выдыхают в трубке. — У него хватает совести надо мной смеяться.

Арсений только хмыкает, не собираясь ничего отрицать.

Исабель этого не заслужила, наверное. Из всего серпентария журналюг, рекламщиков, менеджеров и прочих гадов среднего звена она, вероятно, самый добросовестный человек, на которого Арсению повезло натыкаться; в том плане, что по головам пойдет и грязных методов чураться не будет, зато честно и без увиливаний, не строя из себя непонятно что. И его самого за четыре года совместной работы девушка вытаскивала не раз, пусть и исключительно из соображений сохранения собственной должности.

Только вот сейчас вся покинутая им шайка коллег и соратников кажется многоголовой гидрой, что так и тянется цапнуть за пятки, и дружелюбно чесать за ушком даже самую безобидную морду Арс не намерен.

— Чего ты хочешь? — он спрашивает холодно, подтянув колени к груди. 

— Чтобы ты голову из жопы достал, не устраивал этих истерик и вернулся, — Исабель отвечает в тон. — И мы спокойно придумали, как нам дальше быть.

— Вы ведь хотели, чтобы я на время залег на дно. Я залег — здесь меня точно никто не достанет.

— Ага, в том числе твои адвокаты, если сучонок решит подать в суд.

— Вы ему этого не позволите. 

— А с чего бы нам прикрывать твою задницу, если ты так себя ведешь?

— Не мою, — Арсений говорит со спокойной усмешкой, дает понять, что такими угрозами его не возьмешь, — а свою собственную. 

Исабель в трубке сдавленным шепотом матерится на родном языке. 

Арсений делает глоток как-то стремительно остывшего кофе. Тянется все же за пачкой, поджигает новую сигарету; пока на том конце линии зло молчат, подбирает слова. Он не в настроении ругаться на самом деле, наорался уже, хочется только, чтобы ему дали наконец продохнуть, а для этого придется убедительно сыграть решительность и вменяемость. Как будто так и было задумано, а он не сорвался, повинуясь, как выразилась менеджерка, порыву своих истерик.

— Ис, успокойся, — говорить старается ровно, почти доброжелательно. — Я не планирую дебоширить и создавать вам еще больше проблем. Будем считать, что у меня… небольшой отпуск. Как можно дальше от папарацци и еще кучи народа, которому на меня и на всю ситуацию не наплевать — это ведь только к лучшему. Пусть там все уляжется, вы без моего участия разберетесь, а как каждый первый спортивный журналист перестанет хотеть моей головы, поговорим о дальнейших действиях. Чем не план?

В ответ долгое молчание, но это лучше, чем мгновенный отказ. По крайней мере Исабель думает.

— Ладно, — наконец она явно нехотя, но отвечает согласием. — Но только если ты обещаешь мне не высовываться. В Россию за тобой наши стервятники, может, и не полетят, ты не настолько крут, но там и своих хватает, а информация распространяется быстро.

— Тише воды, ниже травы.

— Чего?

Арсений усмехается.

— Выражение такое. Не волнуйся, в общем, — Исабель выдыхает опять, неразборчиво бормочет, явно собираясь перейти к прощаниям, но Арсений ее опережает: — И да, Ис.

— Ну что еще?

Арсений осушает остатки кофе одним глотком и вторую, едва начатую сигарету душит в импровизированной пепельнице, жмурясь и больно кусая себя за щеку изнутри.

— Спасибо, — он говорит это глухо, едва ли способный, что чувствует, по-нормальному облечь в слова; у него с этим вообще так себе.

— Пошел нахер, — девушка в трубке отзывается скорее весело, чем враждебно.

Спустя секунду слышатся уже только гудки.

``

Когда Арсений возвращается в кухню с бокалом и телефоном в пальцах, вазочкой подмышкой и максимально загруженным выражением лица, там к его удивлению обнаруживается Серега, хотя время едва ли перевалило за восемь утра. Серый сидит на том же стуле, смотрит перед собой рассредоточенным взглядом, и все его существо выражает недовольство смещением жизненных ритмов. 

— Доброе утро? — Арсений неловко замирает в широком и высоком дверном проеме. 

Напрашивается мысль, как приземистый друг себя чувствует в этой огромной квартире, если даже Арса обилие пространства заставляет неосознанно ежиться. 

Сережа, покачав головой, поднимает на него взгляд: серьезный и цепкий. Намерение продолжить вчерашний несостоявшийся допрос читается в каждом контуре его собранной позы и морщинке на напряженном лице, но он говорит только:

— Неприятный выдался разговор? — с интонацией скорее утвердительной, но без нажима.

Арсений ведет плечами, будто внезапно озяб. 

— Необходимый, — неопределенно отвечает он.

Это правда к лучшему, что они с Исабель поговорили: от него по крайней мере на какое-то время отстанут. Менеджерку, которая должна теперь как-то преподнести их договоренность начальству, не жаль, — знала, на что подписывалась. И все же облегчение если и есть, несет скорее не чувство свободы, а заложенные уши и тошноту, как в скоростных лифтах.

Или у Арсения просто что-то с давлением.

Сережа хмыкает.

— Мне на работу надо, — говорит он, слегка поморщившись наверняка на тех самых вышкинцев, которые что-нибудь наворотили. — Типа срочно. К вечеру постараюсь все разгрести. 

— Ладно? — Арсений не совсем понимает, к чему такая отчетность.

Вернее, догадывается, но он как бы и не планировал изначально, что Сережа будет его развлекать. Ну или куковать наседкой, как над смертельно больным.

— Ты, это, ну, — Серый мнется. — Погулять там сходи. Или в кино. Или кофе попей. Да хоть в зоопарк или планетарий — недалеко тут. Не сиди, короче, в четырех стенах, ладно? Если деньги не обменял, я дам, чтобы ты не тащился. Дубликат ключей в прихожей на полке, где солнечные очки. Только не загуляй.

И он говорит сухо, четко, но — читается в этом деланном равнодушии такая забота, на которую только этот грозный маленький мужичок и способен; его беспокойство, которое он старается не выдавать, то ли чтобы себя не скомпрометировать, то ли чтобы не в меру гордого Арсения не оскорбить. И, господи, неужели Арсений настолько хреново выглядит?

— Уже меня выпроваживаешь? — он улыбается другу мягко, с привычным ехидством.

А внутри так тепло-тепло.

— Я же сказал, что дам дубликат ключа, — тот чуть-чуть расслабляется, когда Арсений, кажется, выдает первую адекватную — в их понимании — реакцию с самого своего приезда. Закатывает глаза и с неуверенной, но насмешкой, поднимается, привычно хлопнув по плечу. — Все, бывай. Деньги?

Арсений качает головой. 

— Пройдусь до обменника. Чем не прогулка?

Сережа издает одобрительное: «угум-с», — прежде чем скрыться за дверью собственной спальни. Краем глаза Арсений успевает заметить: та выглядит куда менее помпезно и выполнена в кирпичных тонах.

``

Прогулка в итоге затягивается. Обменник есть и поближе, но Арс прется на самый Кутузовский, с насмешливым прищуром глядя, как Сити возвышается над аляповатостью сталинок. Рядом строится еще пара уродских стеклянных башен, и от одной мысли, что за участие в создании этого монстра кому-то заплатили — и заплатили немало, — закатываются глаза. Но картина в целом идеально передающая общее настроение столицы: вот своей громоздкостью странно изящное старое здание, вот пара хилых деревьев, а вот на заднем плане — худший кошмар футуриста. Даже расположение заведений вдоль проспекта символическое: библиотека, кофейня, цветочный и по меньшей мере три секс-шопа в двух зданиях. 

Арс прыскает, проходя мимо. Сумку на плече оттягивает немаленькая кипа уже размененных на отечественные наличных; а мимо — мамы с колясками, офисный планктон, молодежь разной степени эпатажности. И никому до него нет дела, такое вот комфортное одиночество в толпе. 

В компактных европейских столицах о таком ощущении непринадлежности оставалось только мечтать.

Он доходит до Славянского — сезон бесплатных яблок вот-вот наступит, — там на автобусе зайцем возвращается к МИДу, но по Садовому шагает в противоположную сторону от временного пристанища — туда, где Парк Горького полнится такими же неприкаянными. В основном — студентами и школьниками, отчаянно дышащими последними днями летней свободы. 

Жить бы здесь Арсений, наверно, не смог. Москва ему — как бывшая, которую ты встречаешь спустя много лет похорошевшей и о тебе не вспоминающей; да и в таком городе, которому беззлобно на тебя наплевать, нужен якорь. Но вот так гулять, вспоминая, как блевал отверткой под кустом, где сейчас самозабвенно целуется парочка, ему по душе. И родная, легко переводимая речь со всех сторон добавляет забытого чувства: что он без грамма нездорового патриотизма, но все-таки среди своих. 

Вдоль набережной Арсений возвращается к пройденному парой часов назад Киевскому, изредка уступая дорогу скейтерам, самокатерам, велосипедистам и — у любителей роликовых коньков названия, кажется, нет. Зря: те в агрессии и самоотдаче процессу точно выигрывают у тех, кто предпочитает без лишних усилий быстро передвигаться по городу на электронных девайсах. Манит к себе дорогая гостиница, путает система пешеходных переходов. И не остается места переживаниям да и мыслям вообще в этом своеобразном паломничестве по таким родным, но таким переменившимся местам. 

Москва громкая. Москва — живая. Москва — бесконечное пересечение антонимов и противоречий, сосуществующих в состоянии пакта о ненападении; и вот этот идеально систематизированный хаос сейчас кажется максимально подходящим раздраю в душе. А чувства бесцельной ходьбой успокаиваются, ни во что толковое не формируясь, но находя законные места в разных участках тела: усталость оседает в ступнях, тревога разливается от грудины к плечам, пустота — сплетается с костным мозгом в жезле осанистого позвоночника. Последняя на самом деле продолжает существовать в каждой клеточке, но опора опорно-двигательного становится ее баррикадами. И вот так синестетически разгонять эмоции по физической оболочке оказывается полезно. 

Понятно по крайней мере. Перенос метафизического на физическое возвращает чувство мнимого, но контроля. 

Еще в итоге добродив до Третьяковской, а там и почти до Озерковской набережной, вышедший в первом часу Арсений возвращается к Сереже уже сквозь гущу самого настоящего вечера. Небо: насыщенно-синее в глубине, а ближе к земле, как водой акварель, разбавленное рыжими фонарями, — невесомым куполом тяжело укрывает крыши. И только сейчас он осознает, что ничего не ел двое суток кроме кишмиша да придирчиво разметанной по картонке курицы в самолете. Желудок отзывается на умозаключение недовольным урчанием. 

— Опа, — Сережа застает его в прихожей, сам стаскивающий с правой ноги кроссовок, — явился. Я тоже только что пришел. 

— Как работа? — Арсений кеды снимает, не нагинаясь и сминая задники.

Внутри приятная дрожащая напряжением легкость от долгой ходьбы.

— Да эти, блин, студенты вчерашние совсем без головы. Над ними надо стоять целый день, чтобы не перепутали чего, — Серый ворчит опять, на ходу разминая мышцы, идет сразу к кухне. — Голодный? Устал? 

— И что, настолько некому их поручить, что снизошел сам важный дядя-начальник? На оба вопроса — да.

— Закажем тогда сейчас что-нибудь, а то в холодильнике пусто, я дома только ночую. Слушай, ну сотрудники поопытнее ведь не няньками нанимались, у них своих дел полно. Так что стажеры на мне. Да и кто лучше дяди-начальника объяснит, что к чему?

— Попутно всех запугав, чтоб не рыпались? — Арсений посмеивается, присаживаясь за стол.

— Не без этого, — Сережа смущенно почесывает бороду, и Арсению еще смешнее становится представлять, как вот это добрейшее душой чудо-юдо шугает доверенный ему молодняк.

Он устраивает одну ногу на другой, щурясь свету громоздкой люстры, рассеянному по комнате. Говорит Сереже заказывать на свой вкус, а сам думает: можно было бы представить, что не было между ним и этим городом десяти лет разлуки, что он просто пришел к другу в гости обычным вечером рабочего понедельника, а не приполз, поджав хвост, в единственное безопасное место. И не было ни рекламных контрактов, ни гонок под десятками камер, ни той аварии. Ничего не было — только те же Арс и Серега, разве что из Чертаново перекочевавшие в Патрики. 

Было бы, наверное, проще.

— А ты прям сильно устал? — спрашивает вдруг Сережа, занимая свое очевидно место по левую руку.

— Гулял много, — Арсений отвечает неуверенно, — ноги болят. А так — ничего. Ты почему спрашиваешь?

— Да есть идейка, как тебя расшевелить, — улыбка Сережи — ничего хорошего не предвещающая. 

И то, как он в телефон до этого пялился минуты полторы, не предвещает тоже. 

— Я своему Церберу обещал не делать глупостей, — Арсений говорит настороженно, но заинтересованности в голосе скрыть не получается.

— А ты и не будешь, — уверенно давит Серый. — Просто посмотришь, как глупости делают другие люди. Ну и в свой поток вернешься, сечешь? Типа к началу. 

— В роддом поедем? — Арсений щурится. Пытается по реакции угадать: понял ли все намеки правильно, — а сам вредничает, иронией обрастает, как панцирем дикобраз. 

Сережа только цокает.

— Не настолько. Согласен или нет? 

Знает, что Арсения если к стенке не припереть, юлить будет до последнего.

— Ну, — Арсений коротко усмехается, признавая поражение, — поедим и поехали? 

— Поедим и поехали, — довольно отзывается Сережа, что-то коротко отписывая кому-то в чате. 

Арсений думает: Москва ему, может, и бывшая, но разошлись они все-таки полюбовно.