Пропасть усыпанного мириадами звезд и галактик черного неба с откинутого назад сидения кажется Арсению бездонной. Еще кажется, что гравитация играет с ним шутку, и он — муха, прилипшая к потолку над этой пропастью, а не она — лишь проекция на экране, куполом накрывшем зал. Если задуматься, есть тут некий символизм: пойманным пауком сидеть и глядеть на картинки космоса, — кто-то из древних народов мир, кажется, именно так и представлял. Ну, вот, в рамках конкретно этого помещения тысячи лет спустя те люди, получается, оказались правы.

Да, Арсений таки дошел до планетария.

За сюжетом фильма и поставленным голосом диктора он почти не следит, полностью отдавшись во власть визуальной составляющей. Сменяющиеся кадры поверхностей далеких планет, закрученных в улитку галактик и рваных краев черных дыр на него нагоняют все насекомьи метафоры одновременно, но если упростить, Арсений — попросту чувствует себя крошечным. Он никогда не мечтал о небе, не испытывал к нему трепета, но сейчас впечатлился; то ли потому что по натуре такой человек: впечатлительный, — то ли потому что это удивительно коррелирует с его состоянием в последнее время вообще.

С ощущением собственной решительной незначительности на фоне жизни, стремительно живущей саму себя.

Как затихает голос и фоновая музыка, Арсений не замечает. Очухивается, только когда помещение заливает снова обычный комнатный свет и люди вокруг начинают шевелиться, разминая конечности. Восхищенная тишина длится какое-то время, прежде чем тут и там шепотками возникают переговоры, и магия момента канет под первыми подошвами, покинувшими Звездный зал.

Арсений выходит одним из последних, но здание покидает шустро, не желая толпиться ни у выхода, ни у сувенирного магазинчика. Кроме финальной экспозиции, ничто здесь его особо не заинтересовало, а экзистенциальный кризис — так себе состояние для закупок. И он не то чтобы недоволен опытом, тот просто шевелит все те струны души, что давным давно безбожно расстроены.

«Сходил я в твой планетарий», — Арсений спешит отписаться Сереже, сегодня снова ни свет ни заря умчавшему в офис, и цепляется взглядом за диалог с Шастуном.

Тот в онлайне со вчерашнего вечера, когда они скомкано распрощались, появлялся лишь пару раз и то всего на пару минут. Арсений все порывается первым прервать молчание в их переписке; хотя завязать там активный диалог они не успели, оно все равно кажется неестественным. Но что сказать, ни малейшего понятия не имеет. Антон вчера выглядел раздраженным и обеспокоенным, но в подробности происходящего не посвятил, и что более неуместно: притвориться, будто ничего не было, или сунуть свой любопытный нос, — Арсений не понимает.

«Молодец, — откликается Серый. — Как впечатления?»

«Сумбурно».

Арсений отходит на расстояние, почтительное к тянущимся из-за ворот кучкам семей с детьми, и закуривает. Самому этот жест кажется странно обыденным, бессмысленным, и он даже не затягивается — просто смотрит, как сигарета тлеет в руке.

Кажется, впечатлился все-таки слишком уж сильно.

«Дальнейшие планы?»

Арсений хмыкает вслух. Да какие у него могут быть планы? Прийти домой и отлеживаться на дизайнерской мебели, включив что-нибудь на фон, заказать доставку, если даст о себе знать будто умерший в последние пару месяцев аппетит, потому что нормальной еды у Сережи так и не водится. А впрочем, вот и идея.

«Когда домой планируешь?» — вместо ответа отправляет Арсений.

«Часам к семи».

Он мельком глядит на время вверху экрана смартфона: на реализацию внезапного порыва у него около четырех часов.

``

Навыки в приготовлении пищи у Арсения, прямо сказать, максимум сносные. Он в состоянии выжить на своей стряпне, но таковую необходимость в последний раз испытывал порядочно лет назад, а кулинарными изысками проникнуться так и не возникло сперва возможности, а после — желания. Студенческие годы он прожил на бич-пакетах и пельменях с сосисками, первое время в Москве питался в основном тем, что тащили коллеги по офису, позже — нахлебничал у Сереги, а как стала позволять зарплата, дома есть перестал почти что совсем.

В Париже это в Арсении почти поменял Пьер — мужчина в свои сорок с хвостиком уже благородно седой, несостоявшийся писатель-фантаст, питавший неописуемую страсть к родному городу, где пять лет назад Арсений осел после метаний по странам, и к ведению совместного быта. Вместе они прожили почти два года. Съехавшись меньше, чем через три месяца после встречи в небольшом баре, неожиданно легко сработались темпераментами; Пьер был разведен и очаровательно неопытен во всем, что касалось однополых отношений в горизонтальной плоскости, а Арсений — вообще во всем, что касалось отношений, хоть и мотал уже четвертый десяток. Благодаря этому чудаковатому, но невероятно добродушному и терпеливому мужчине Арсений неожиданно для себя осознал, что умеет привязываться, умеет радоваться, что дома его кто-то ждет, и ждать сам, умеет любить не вспышкой, а послушным каминным пламенем. Научился печь круассаны, пусть и напоминающие неаппетитные трупы огромных инопланетных гусениц, запекать гратен дофинуа и понимать Бальзака в оригинале.

Думал, что вот и нашел свою тихую гавань, но потом Пьер ушел. С печалью сказал, что не знать всякий раз, вернется ли любимый человек на своих двоих, ему невыносимо, а просить Арсения бросить любимое дело не хватит совести; и они пропали из жизней друг друга так же стремительно, как в них появились. Первый год еще Арсений не мог себе отказать в редких порывах заглянуть в тот самый бар, но знакомой серебристой макушки и длинного пыльника так ни разу не обнаружил — и успокоился. А настроение проводить часы за плитой в одиночестве снова пропало.

Сейчас он спустя сорок минут паломничества по ближайшим продуктовым напряженно стоит над двумя внушительными пакетами и для разнообразия ни о прошлом, ни о будущем совсем не думает. Думает: не отрежет ли себе палец, если попробует нарезать овощи для рататуя. Вздыхает и принимается за работу, раз уж решил.

Выходит в итоге, конечно, несколько кривовато, и занимает значительно больше времени, чем планировалось, но без жертв. Форма, накрытая фольгой, отправляется в духовку на два часа, Арсений отправляется курить. Хочется кофе.

В жизни Арсения Пьер так и остался единственным опытом по-настоящему крепких и длительных отношений, если не считать Лену — экспрессивную изящную брюнетку на два курса старше, что до самого выпуска взяла только поступившего Арсения под свое крыло. Она показала и по-настоящему влюбила его в Питер, но в себя — не смогла. Кажется, понимала это, целуя его в последний раз на вокзале, и не дала соврать, что он ей обязательно напишет.

Что напишет Пьер, узнав об аварии, Арсений, честно говоря, немножечко ждал. Но, может, это и хорошо, что он не. Может, так он бережет Арсения до сих пор от лишних эмоциональных потрясений; а может, и вовсе ничего о случившемся не слышал — интереса партнера к автоспорту он никогда не разделял.

Прямо сейчас Арсению думается, что многое говорит, чье сообщение ты хочешь увидеть; и это — больше — не Пьер, не родители, с которыми он любые контакты почти порвал, там более никто из европейских знакомых. Прямо сейчас — он понимает для себя неожиданно — это Антон.

И Антон вдруг пишет, потому что, кажется, вселенная сегодня расщедрилась на чудеса.

«Прости, что вчера так внезапно свалил».

«Ты не представляешь, что тут творилось».

Второй раз за день забыв о тлеющей сигарете, Арсений ответ набирает тут же:

«Расскажешь?»

«Долго», — отвечает Антон односложно, после того как печатал почти полминуты.

Добавляет:

«Потом. Люди мудаки, если вкратце».

Арсений долго думает над ответом, не совсем улавливая интонацию. В итоге пишет:

«Не все», — не имея в виду себя, а, например, того же Сережу.

«Не все, — соглашается Антон, — но некоторых достаточно».

Сигаретой, самостоятельно дотлевшей до половины, Арсений затягивается, оперевшись локтями о карниз лоджии. Он стряхивает пепел вниз, на асфальт, буравя сообщение взглядом; что отвечать-то? К счастью, не дожидаясь реакции, Антон отправляет сам:

«Я что хотел».

«Заезд в воскресенье, устраивают не Позовы, и я сам не катаюсь, но Утку хотел поддержать».

«Подумал, тебе может быть интересно».

Воспоминания об Эде колют — не больно, скорее коротко и раздражающе, как подушечкой пальца наехать на кончик острой иглы, пришивая пуговицу. Не то чтобы Арсений планировал, но вряд ли они подружатся, и он не боится, нет, но себя обрекать терпеть этот полный неприкрытого осуждения взгляд смысла не видит. Он от таких же взглядов умотал аж в Россию, в конце концов.

«Не думаю, что он будет рад меня видеть», — Арсений так и говорит.

Но:

«Я буду рад тебя видеть», — просто отвечает Антон.

Картина, как он сказал бы это вживую: с бесхитростной спокойной доброжелательностью, озвучивая свои мысли, не более, — живо рисуется перед глазами. Чужой мягкий взгляд, наедине приглушенный голос, расслабленный, чуть ссутуленный силуэт, навевающий всем своим видом чувство какой-то надежности; и Арсений не может ему сопротивляться.

«Хорошо».

«Я приду».

Антон обещает написать ближе к делу и говорит, что их обоих подкинет Эд — нет смысла лишний раз светить гоночной машиной, если гонять не собираешься. А Арсений внезапно чувствует острую необходимость при встрече рассказать Антону про планетарий, возвращаясь в кухню-столовую и делая себе кофе.

``

Серега застывает в арочном проеме недо-двери на несколько долгих секунд, наблюдая за тем, как Арсений увлеченно протыкает доходящие в духовке овощи вилкой.

— Дорогая, я дома? — он неуверенно говорит, выгибая бровь, и превращаясь в вопрос всем своим существом.

Арсений переводит на него взгляд.

— Ты как раз к ужину, милый, — подхватывает он. Настроение веселое, даже шкодливое, подогреваемое чужим удивлением: вот, смотри какой я, еще не совсем издох, могу что-то вытворить. — Мой руки и накрывай на стол.

От Сережи в ответ слышится заторможенное «ага», прежде чем он уходит, хотя мыло, вообще-то, есть и тут. Пока его нет, Арсений окончательно примиряется с тем, что, видимо, местами чересчур твердые болгарские перцы — это плата за отсутствие необходимости вызывать пожарных; и достает форму, замотав обе руки полотенцем. Вернувшийся друг застает его, в растерянности ищущего, куда ее теперь ставить; вздыхает, достает подставку из пробок, приборы и пару тарелок и прилежно обустраивает место для трапезы. Подозрительного взгляда с Арсения, впрочем, так и не сводит.

— Съедобно, Сереж, — Арсений усмехается, накладывая ему порцию, — честное слово.

— Я не сомневаюсь в твоих кулинарных способностях, — тот накалывает несколько овощей на вилку с таким лицом, будто не уверен в реальности происходящего. — Просто понятия не имел, что они у тебя есть.

Арсений неопределенно поджимает губы. Как-то так вышло, что ничего о тех первых годах Арса в Париже Сережа не знает. Познакомить их с Пьером не удалось: Матвиенко был с головой в выгрызании для своей конторы пути наверх, — а заявлять ни с чего, мол, а я тут с мужиком живу тире трахаюсь, казалось неестественно личным для их редких бесед по видеосвязи. Как не знает Сережа и о самом факте, что Арсений себя давно осознал как хиленькую четверку по шкале Кинси, не потому что Арсений подозревает в нем гомофоба, а потому что то к слову не приходилось, то — не находились они, эти слова. Посвящать и сейчас друга в неожиданные подробности своей личной жизни не хочется; не хочется вообще говорить о себе.

Арсений сам себя и так задрал, если честно.

Вместо этого он вдруг спрашивает:

— Та женщина на БМВ, Варнава. Это с ней вы покупали квартиру?

Сережа не давится кабачком и даже не вздрагивает, задумывается только, будто силится понять, о чем речь.

— Не совсем, — он смотрит точно в тарелку усталым взглядом. — То есть, да, но по факту квартиру хотела она. Ремонт выбирала и заплатила за все едва ли не больше меня.

— Тогда… почему?

Почему теперь тут живешь ты? Почему — без нее? — Арсений не произносит вслух, надеется, все и так понятно.

— Потому что оформили на меня, — Сережа понимает. — Она была в процессе развода, когда у нас все закрутилось, не хотела, чтобы бывший муж покусился на ее собственность, он все до последних трусов у нее хотел отсудить. Сам гулял, а ее обвинял, что она с ним только из-за денег. Было тяжело: мне, ей, — но нормально. А когда все закончилось, она вдруг сказала, что так не может. Ну, типа, из одних серьезных, пусть и паршивых, отношений — сразу в другие. Сказала знаешь как? Что я, может, и тот человек, но мы встретились не в то время. Я пытался убедить ее сюда переехать, она отказалась. Даже деньги с трудом взяла.

Закончив свою тираду, Сережа сосредоточенно принимается за еду. Он не выглядит злым или печальным, только самую малость разочарованным. Арсений задается про себя вопросом: как может быть время — не тем? Чтобы приобрести определенные качества, человек должен пережить строго определенные события в строго определенном порядке, механизмы психики обусловлены запутанной, но четкой причинно-следственной связью, и повстречать кого-то раньше или позже, чем это произошло на самом деле, означает повстречать кого-то совсем другого. Он не может быть уверенным наверняка, но без Сережиной поддержки Варнава, возможно, с мужем бы и не разошлась. А если бы разошлась, и их пути с Матвиенко пересеклись куда позже, кто знает, стали бы они друг для друга чем-то, кроме неблизких знакомых, возможно, способом почувствовать человеческое тепло на одну ночь?

— Э, не грузись, — окликает Сережа. — Я в норме. Когда она так сказала, я сам понял, что все как-то стремительно произошло, хорошо, что притормозили. Наверное.

Арсений не цепляется за это «наверное», знает: склонять Серегу к самокопанию — дело бессмысленное.

— Может, все еще будет, — неосознанно он повторяет вчерашнюю реплику Позова, потому что Пугачева вообще умные вещи поет.

— Не знаю, — Сережа качает головой, — надо ли это мне, надо ли это ей. Сложно все, говорю же, — на этом он криво невесело ухмыляется и тянется к форме, чтобы положить себе добавки, а Арсений ведь и не заметил, как он доел.

— Вкусно? — спрашивает, потому что сам к еде не притронулся.

— Вкусно, — утвердительный кивок. — Перцы только чутка жестковаты.

Арсений наконец пробует приготовленное, вопреки малоприятному разговору чувствуя удивительную легкость в душе. В голове вертится: обязательно рассказать Антону про планетарий.