Ветер в горах был немилосердным. Он не пронизывал до костей, но, казалось, задувал в самые глубины души, от чего все внутри делалось пустым и холодным. Лань Сичэнь, конечно, знал: вовсе не ветер виновен в той стылой бесприютности, что поселилась в его сердце. И все-таки ощущение того, как природа отражает его потаенные переживания, приносило толику облегчения. Он будто бы делил свою боль с кем-то еще. Пусть даже с холодным горным ветром.
Колокольчик у дверей цзинши звякнул, растревоженный дуновением. Внутри все у Лань Сичэня сжалось, но лишь на мгновение. Это всего лишь колокольчик. Ожидание в очередной раз ничем не увенчалось.
Лань Сичэнь отвел пальцы от струн гуциня.
Мог ли он позволить себе надежду? После всего, что случилось в храме Гуаньинь, да и раньше тоже, мог ли он теперь верить хоть во что-то? Хоть кому-то? Хотя бы себе самому?
Он сжал руки на собственных белых одеяниях: клановый траурный цвет наконец пришелся кстати. Не будь белый цветом Гусу Лань, он все равно носил бы его до конца жизни.
Он все думал о том, мог ли он изменить что-то? Спасти любимого человека, против которого в итоге обернулся весь мир? Смог бы он простить все злодеяния, которые совершил Цзинь Гуанъяо, и принять его?
Ответ на последний вопрос нашелся слишком быстро: да, он смог бы. Его милый А-Яо, с его искренней улыбкой, нежностью и вниманием, с его тонким чувством прекрасного, с его стремлением к великим делам… в душе Лань Сичэня этот образ был куда ярче и живее, нежели образ Цзинь Гуанъяо, продумывающего хитрые планы мести тем, кто посмел его унизить. Мстящего без нотки сожаления, своими руками или чужими, одному человеку или сотням…
Лань Сичэнь покачал головой. У его А-Яо были на это причины. Его душа была изранена.
Смог бы он исцелить эту душу, если бы знал? О, он постарался бы. Он хороший заклинатель, он знает тысячу целебных мелодий. И знай он о той тьме помыслов, что терзала его брата, разве не сделал бы он все для него?
Но даже если бы Лань Сичэнь не преуспел в этом, если бы Цзинь Гуанъяо не остановился и все равно отомстил всем, кого ненавидел – отцу, Не Минцзюэ, если бы по его вине погибли его жена и сын, его сводный брат – Лань Сичэнь все равно попытался бы его спасти.
Забрать в Гусу, спрятать ото всех в тихом и спокойном краю, заключить в доме, окруженном горечавками, и …
И где-то в этот момент Лань Сичэню стало не по себе.
Он никогда не одобрял поступка собственного отца, который в попытке спасти не любившую его женщину, заточил ее в домике в Облачных Глубинах. И никогда не понимал стремления Лань Ванцзи привести в Гусу Вэй Усяня: ведь было очевидно, что после всего, что тот натворил, ему тоже придется провести остаток дней в заключении. Но сейчас, думая о дорогом для себя человеке, он будто шел той же тропой размышлений. И это пугало его. Пугало потому, что ему подобное и правда казалось ему выходом. Он бы спас своего А-Яо от всего. От ненависти, что сжигала его душу, от боли, которая не давала спокойно жить. От молвы, которой вечно нужен козел отпущения. Здесь, среди разноцветья горных трав, в простой и безыскусной жизни, не стало бы ему легче и спокойнее?
Лань Сичэнь оборвал собственные мысли, слишком ошеломленный ими. Возможно, что все, что произошло, было лучшим исходом для Цзинь Гуанъяо, чем это.
Возможно, быть заточенным до скончания века в Гусу – это и правда хуже, чем умереть от руки человека, которому полностью доверял. Чем быть похороненным в одном гробу с тем, кого ненавидел. Чем не иметь шанса рассказать, почему ты сделал то, что сделал.
Лань Сичэнь посмотрел на недвижные струны гуциня и позволил себе тихий вздох.
Расскажет ли А-Яо хоть когда-то?
Он долго не мог позволить себе позвать его. Он как будто становился плохим человеком от этого желания поговорить. От своего прощения. От того, что до сих пор любил, несмотря ни на что. Он, Лань Сичэнь, который всю свою жизнь старался жить праведно, следовать тысячам правил клана и еще тысячам правил честных и благородных взаимоотношений между людьми – разве мог он так беззаветно полюбить человека, подобного Цзинь Гуанъяо?
Все внутри него начинало протестовать, едва он задавал себе подобный вопрос. Конечно, мог! Цзинь Гуанъяо не был плохим, а если и был, то любой человек заслуживает любви и понимания и, в конечном счете, прощения. Даже если эта любовь очерняет самого Лань Сичэня – пусть так. Выходит, он не был столь благочестив, каким хотел казаться?
И теперь ему не хватало того самого благочестия, чтобы отринуть все, что случилось, и жить дальше.
Все его благочестие кончилось еще там, в храме Гуаньинь, когда он, потеряв землю под ногами, вдруг почувствовал, что готов умереть с А-Яо. Когда в смертельной агонии тот вдруг обратил свой гнев против него – и Лань Сичэнь поддался. И когда в последний момент тот оттолкнул его и принял на себя всю ярость Не Минцзюэ, Лань Сичэнь замер, потрясенный. Даже в самом конце, даже перед лицом неотвратимой смерти, обуреваемый страшными эмоциями и невыносимой болью, его А-Яо предпочел спасти его.
И теперь, оставшись единственным из троих братьев, Лань Сичэнь не знал, было ли это лучше смерти? Ему было страшно признаваться даже самому себе в этих мыслях, но они и правда одолевали, туманили разум надеждами о том, что, возможно, покинь он мир живых, он смог бы отыскать душу Цзинь Гуанъяо и, хотя бы после смерти, воссоединиться с близким человеком?
Отходили на задний план и мысли о том, что он – глава клана. О том, как много людей зависит от него и его решений. О том, что у него и среди живых еще остались люди, которым он дорог… Все это значило так мало в сравнении с тем, что могло бы быть за гранью жизни. И только врожденная рассудительность помогала ему оставаться там, где он был. И все же, заглушив ее глас, Лань Сичэнь расчехлял свой гуцинь. И ноты мелодии призыва разносились по ветру.
На его зов не было ответа. Никогда не было ответа.
Будто душа его брата распалась на мельчайшие осколки. Будто отвечать было некому. Гуцинь оставался нем, ни одна струна не резонировала в ответ на его призыв. И слышать это молчание было даже больнее, чем слышать предсмертные слова Цзинь Гуанъяо.
Лань Сичэнь не знал, что стало с его братом едва их заперли с Не Минцзюэ. Лютый мертвец Не обладал невообразимой силой и был настолько зол, что – Лань Сичэнь был уверен – от его бедного А-Яо не осталось ничего. Его нежные руки, ласковые янтарные глаза, теплая полуулыбка, его струящиеся по плечам волосы, его изящная фигура – все это теперь только в памяти Лань Сичэня. Только в воспоминаниях, за которые он цепляется, как утопающий за любую соломинку – и все равно тонет. Тонет в безысходности собственных чувств.
И все же душа Цзинь Гуанъяо должна была остаться невредимой. Как бы сильно ни ненавидел его Не Минцзюэ, он вряд ли смог бы разрушить его душу. Если только Цзинь Гуанъяо сам не сделал этого от отчаяния и гнева. Но Лань Сичэнь был уверен, его брат не из тех, кто слепо поддается чувствам. Даже подобным. А потому лелеял надежду на то, что они еще смогут поговорить, хотя бы так, через струны гуциня. И неважно, что все, кто узнал бы об этом, не одобрили бы его действия. Неважно. Он не был уверен, что нарушает правила ордена, призывая душу погибшего брата, но он не хотел даже выяснять. Ему было все равно.
Пусть безмолвие струн навсегда будет ответом для него – неважно. Он будет ждать и надеяться. Зная, что это делает его ужасным человеком, недостойным собственного звания и имени, он все равно будет лелеять веру в то, что однажды сможет снова поговорить с дорогим сердцу человеком. Пусть тот даже ненавидит его теперь. Пусть все вокруг будут против – ему все равно. Здесь, в своем уединении, в жизни, полной печали и отчаяния, он, наконец, мог признаться сам себе: он скучал. Он безумно, невыразимо скучал по своему А-Яо и был готов на очень и очень многое, лишь бы только снова чувствовать его рядом.
Даже если облик благочестивого Цзэу-цзюня в глазах других рассыплется от этого в прах.
Лань Сичэнь почти наяву видел праведный гнев в глазах дяди, а его слова о том, как сильно он разочарован поступком племянника, буквально звенели в ушах свистом дисциплинарного кнута. Он мог представить и укор во взгляде Ванцзи. Тот не сказал бы ни слова против – он ведь сам в той же лодке – но выразил бы немой упрек из-за его выбора, из-за его решения. И вряд ли поддержал бы его, когда совет старейшин решал бы его судьбу. А еще он ярко представлял ошеломленные лица учеников, ужас в их глазах и непонимание. Как же так, Цзэу-цзюнь, который всегда был с ними ласков и обходителен, Цзэу-цзюнь, всегда являвший собой пример добродетели и нравственности – и вдруг оправдывает злодея и преступника? Признается ему в самых теплых чувствах и жаждет встречи с его душой?! Невозможно!
И только он один знал: возможно. Это уже происходит.
Лань Сичэнь почувствовал разлившийся в воздухе аромат петрикора, а значит, что студеный ветер вел за собой грозу. Он вышел из цзинши и остановился, глядя вдаль. Налитые свинцом облака сулили проливной дождь с раскатами грома, которые будут эхом раздаваться, отражаясь от каждой горы в Облачных Глубинах.
Но даже сквозь первый, мощный и неожиданно близкий, раскат грома Лань Сичэнь смог расслышать тихий и слабый звук, которого ждал так давно.
Завибрировала струна гуциня.