глава 1

В голове гудит и плюется колючими звездами млечный путь, по своей длине не уступающий никакому другому. А ещё там же взрываются пережившие свой век метеориты, раскидываясь по бескрайней вселенной чистыми стеклами.


И все в голове. В свинцовой чаше клубных мыслей Акааши.


Бокуто рядом звонко смеется на пару с деланно серьезным актерским талантом Куроо, Кенма, раскинувший ноги на его коленках, молчаливо рубится в новую игру, успевая параллельно тыкать пяткой в ходящий из стороны в сторону бок Куроо. Но никто не успокаивается в привычной каждому манере.


Акааши невольно дергается, в который раз соприкасаясь с невероятно активной коленкой хохочущего Котаро своей, и жмурится, считая про себя до осыпающихся в легких странных чисел.


И под веками застывают нервно скачущие белки, хрустальный купол неба расходится паутиной тонких трещин, и наверху, там, куда сужающиеся зрачки проскальзывают лишь во сне, копошатся восемь планет, облака трех видов и позвякивает кривыми кратерами спутница Земли, к которой не прикоснуться. И выше плавает солнце, стреляют копьями и стрелами боги, щебечут живые и неживые птицы под колыбельные ветров, и плачут младенцы. Вселенная мельтешит в темноте сжатых век и пульсирует в середине грудной клетки.


Само небо делится на тринадцать неравных частей с ипостасью дьявола.


В голове все так же убийственно много бессвязных мыслей.



<right><i>первый — это там, где луна скрипит широкими боками и падает, облака топят соленый свет, и вокруг родной планеты коптятся другие, пропадая в сине-зеленом.</i></right>


Котаро смолкает внезапно быстро и наклоняется вперед, разгоняя по кругу бутылку.


Прозрачно-мутное стекло зеленого оттенка кружит в глазах, кружит, салютует высоким стенам, полу, потолку травяными пятнами и колошматит внутри немного багровых капель. Кейджи считает пальцами близкие ему пятна и заинтересованно глядит на Кенму, которому выпало отвечать на очередной прибабахнутый вопрос Бокуто.


Он даже отрывается от экрана телефона, окидывая странным взглядом замершего Куроо, и ждет свою маленькую щепотку кары в лице непредсказуемости аса Фукуродани.


— Кенма, ты любишь волейбол?


Кажется, часы тоже на мгновение замирают.


Куроо озадачен, потому недовольно цокает на абсолютно сейчас серьезного Бокуто и все-таки упрямо смотрит на тихого Козуме. Акааши необъяснимо ведет вправо, и он хватается за выступающее бедро Котаро рядом, обращая его внимание на себя лишь на короткий миг. После Бокуто упрямо ждет ответа.


— Люблю. — равнодушно цепляет Кенма, но даже так слышно, насколько важно это сейчас; и не только ему. — Люблю, потому что Куроо его любит.


И ему так хочется сейчас, на самом деле, добавить: „Люблю, потому что Куроо тоже люблю“.


И Тецуро понимает, легонько щипает опустившего глаза Кенму за нос и чмокает в щеку, удобно устраивая его под боком.


Бокуто хмыкает, довольный полученными сведениями, и все же поворачивается на Кейджи. Акааши делает глубокий вдох, отрывает ладонь от крепкой спасительной ноги-опоры и тянется со своим ходом, закручивает горлышко в несколько раз.


Бутылка указывает на удовлетворенно улыбающегося Тецуро, прямо дышащего в макушку Кенмы, который все ещё пытается как-нибудь да тыкнуть локтем в крепкий живот.


Акааши думает недолго, полагаясь на вполне вероятные споры после и веселое хрюканье.


— Скажи, зачем тебе эта новая шапка с бананом, она ведь ничем не отличается от предыдущей?


Куроо дергается и глядит на него неодобрительно совсем, но лишь с минуту, а потом светлеет и начинает добросовестно исполнять свой долг старшего наставителя на путь истинный бананово-обезьяний, потому что нет ничего святее этих крупных желтых дуг для бесконечного поедания, так ведь, Бокуто?


Акааши кивает в беспорядке и откидывает руки назад, опираясь на раскрытые ладони, и изучает глазами углы наверху комнаты.


Справа горячо отзывается на каждую реплику соратника по общине Котаро, слева еле сдерживает глупый смех и все же хихикает Кенма, а на расправленные плечи сверху валится воспоминание, которое „ну и зачем вторглось в мозг“.


<i>Кейджи наклоняется и поправляет наколенники, оттягивая резинку в нужное место, и почему-то чувствует тупую боль в затылке.


Оборачивается и сталкивается с виноватым, но в то же время завлекающим взглядом золотых глаз, и теряет нить злости вместе с гравитацией. Бокуто отталкивается пятками от паркета, на котором только что вросшим деревцем стоял, и идёт прямо к нему.


— Прости, — радостно бормочет Котаро, и в его голосе не получается да и не хочется уловить виноватые нотки. — Я тренировался с низкой фло и… немного не рассчитал.


— И я был сеткой? — как бы между прочим замечает Акааши скорее для себя.


— Видимо да, эм, прости, — Кейджи кажется, или этот четвёртый и правда ликует?


— Все в порядке.


Второгодкам ведь все можно, он же только сюда пришел.


— Бокуто Котаро, приятно познакомиться, Акааши Кейджи! — трещит сзади, и Акааши забывает, как только что двигался, потому что этот голос похож на перестроенный на современный рок-лад звук струн арфы.


— И мне. — шепчет совсем тихо и, должно быть, незаметно.


В отличие от фатального факта того, что он оказался впоследствии вполне заметным для несносного аса, который по-странному родной уже, знакомый до чертиков, и Акааши так плевать, что познакомились они только что, и Бокуто, похоже, тоже.


— Акааши, пойдем сегодня в зоопарк?</i>


— Акааши, пойдем сегодня в зоопарк? Мы там так давно не были, мм, Бо? — в этот раз спрашивают его, и Кейджи незамедлительно кивает, потому что они и правда давно там не были, а вчетвером ведь веселее.


— Куроо, а ты не думал, что этот вопрос можно было оставить на потом? — упрекает Кенма и все-таки попадает острым локтем ему куда-то в бок.


— Милый мой, запомни, никогда не оставляй на завтра то, что можешь сделать сегодня! То есть, захотел — спросил, Кенма, захотел и спросил! — сбиваясь с нравоучительного тона, лопочет Куроо и обращается к притихшему Бокуто. — Слушай, Бокуто, а обезьяны сейчас в сезоне?


Бокуто отвлекается от досконального созерцания утонувшего где-то в своём мире из абстрактных всполохов Акааши и хмыкает.


— Шутишь, банановая банда всегда и везде в сезоне, бро!


— Ну-ну, вот, надо будет тогда по-быстрому утрецом в супермаркет сгонять, без бананов негоже, — в глубокой задумчивости потирает подбородок Куроо, ещё сильнее сжимая в объятиях Кенму в представлении будущего приключения.


Бокуто утвердительно хрюкает и находит пальцами плечо Акааши, сильнее сжимает пальцы на коже, заставляя того опустить глаза.


— Ты точно хочешь?


Акааши замирает, ловя обеспокоенный взгляд Котаро на своём лице, и кивает.


— Ага.


Бокуто все ещё не отпускает его, а только всматривается дольше, глубже, ближе. Акааши не моргает, ведет глазами по излюбленной фигуре лица и улыбается порхающим в золотистых зрачках кучевым облакам, затмевающим узкий свод синего цвета.


И где-то из глубины медвежьих объятий продолжающего громко рассуждать о планах на день Тецуро хрипит обреченное:


— Помоги-и-ите.


Куроо разжимает любовную хватку, смущенно тыкается лбом в светлую макушку и слушает сладкие посипывания Кенмы, пряча в его растрепанных волосах счастливую улыбку.


— Ну что же, Кенма, сам будешь крутить или я снова?


Козуме неловко выгребается из широкого кольца и, нахмурившись, бормочет:


— Не дождешься, — под звонкий смех уже четверых отвлекшихся на… — Бокуто, как ты тогда оказался в нашей комнате?


Ураганом страшного кошмара впихивается в пространство между застывшими лупоглазыми мальчишками вихрастый Сатурн, сшибает воздух в большую кучку и пинает скакнувшему на упавшую вбок голову Кенмы (а то почему же ещё он такие глупые вопросы задает), кривая подача виляет Марсу, оголившему рыжие языки и пытавшемуся дотянуться до Луны. Куроо ниспадает в сторону, и над его ухом кружит сумасшедшая Венера, которая не верит, что такого красавчика уже не очаровать, а Бокуто медленно ерзает под вибрирующими сигналами стыдливости в корнях волос и холодком из пасти хохочущего Нептуна, ловящего Луну ртом. Акааши мысленно щипает себя везде, где может, и молча восторгается взорвавшей в ледяном желудке и выплывшей почти слепящим нимбом из Нептуна Луной, которая дерет старые воспоминания и проецирует счастливые картинки в валах времени.


Акааши чувствует, что ложь кратеров ближе, прячется за ладонями и вдыхает громко, чтобы ударило и вернуло назад, к дразнящимся парням, дорогим парням, господи, только обратно.


Луна зернится за кудряшками облаков и прищуривается довольно, потому что у Акааши сдвиг по фазе предвиден. А дальше лишь то, что будет.


<right><i>второй — это раскокошенные животы набитых светом звезд, защищающих млечный путь, усталые ночные боги на черных колесницах, и увядающий горизонт меж черного и белого.</i></right>


Котаро давится воздухом. Акааши прикрывает лицо ладонями.


Кенма настроен серьезно, и потому кошмарно нечестно вдалбливает уверенность Бокуто в своих попытках в песочек, пугает переживающего за вареного Бокуто Акааши, и несмотря на всю тягостность момента все слышат, как за его спиной культурно ржет, покатываясь по ковру, Куроо.


— Ну я, э-э… — сейчас Бокуто второй раз за всю жизнь, после, естественно, того, в не своей комнате, заливается румянцем.


<i>Акааши с Кенмой решают устроить вечер друзей-связующих на двоих и удобно располагаются в комнате Козуме, доступ к которой, к слову, имел Тецуро, тогда торжественно обещающийся не приходить и не мешать (что априори невозможно).


Кейджи притаскивает с собой пакет, набитый ужасной гадостью, без которой ну никак на ночном сете. Кенма старательно разгребает завалы одежды, дисков и книг, чтобы максимально комфортно ужиться в мягких пуфах перед монитором. Ему давно хочется привлечь Акааши в эту новую игру, а тут такая возможность.


Связующие оказываются довольны парой милых часов напряжённой борьбы джойстиками и поеданием чертовски вредной пищи. Но счастье длилось их недолго.


Куроо, потрёпанный одиночеством и оскорбленный своей безучастностью во всеобщем веселье сметает дверь будто ураган.


— Кенма-а-а, я соскучился! — повизгивающий от переполняющих его эмоции Куроо врывается в тихое шуршание пакет чипсов и захватывает обреченно открывающего-закрывающего рот Козуме в объятия.


Акааши тихо хмыкает и обеспокоенно оглядывает пространство позади грохочущего с Кенмой на руках счастливого Тецуро.


— Ты разве не должен быть сейчас с Котаро?


Куроо отлепляется от все ещё сохраняющего внешнее спокойствие Козуме, внутри которого бушует настоящий космический перестрел „и какого здесь происходит, Тецуро?“


— А, это, ну я его ещё с вашего прощания на один вечер не видел, — оправдывается капитан Некомы и вновь упрямо тычется носом в светлую макушку. — Погодите, а где Бокуто, мать его?!


— Неужели до тебя только дошло. — шепчет Кенма, обреченно мотая головой, а Куроо уже вовсю кипит в негодующих злости и недоумении.


— Он меня бросил? О боже, девочки, он меня бросил! Да как он мог?! — Куроо дергается из стороны в сторону и трясет залипшего в его согнутой в локте руке Кенму тоже. — Я скучаю, безумно скучаю, один среди множества открытых бананов и унылых модных показов, а он, значит, бежал… и бросил меня! — уныло качается из стороны в сторону и хнычет, не душащей Кенму рукой утирает слезу. — О боже, это вселенского масштаба катастрофа, Акааши, как такое могло случиться, скажи мне, дорогой! — Куроо тянется к съёжившемуся в страхе Акааши и чихает, тут же приземляясь обратно на пятую точку и потирая нос. — Где этот хренов засранец, я спрашиваю, мяч ему в задницу, его хитрую и упругую за-адницу! Бокуто-о-о! — мечется и театрально вздыхает он, невольно все ещё тряся бедного наполовину жившего Кенму.


— Куроо, заткнись. — рявкает Козуме, останавливая истеричные вопли.


— А как же—


— Просто заткнись.


— Но Кенма—


— Тецуро!


— Все, понял, заткнулся.


— Умница, — хихикает в кулак Козуме, и оборачивается на неподвижно изучающего космически запутанные пути отступления Бокуто в своей голове Акааши. — Ты не знаешь, где он может быть?


— Без малейшего понятия, — он отрицательно машет головой и закусывает думости, верно переползающие в дурости с главным героем их — Котаро, картофельным кругом.


Ночью боги тискаются с маленькими звездами, кидаются ими словно мячами, мажут и выхватываются с крахмального полотна ещё одну. Ночью боги пьяно шатаются по млечной дороге, валятся друг на друга, поют и смеются, как самые настоящие земные дети, поскальзываются и летят в цветные объятия больших звезд, которые дождались своего часа. Телесные связи теряются ещё за первыми часами, а чуть дальше — уже только воздух обнимается с самим собой — боги, хохочуще, растворяются в чернилах зарывшейся на подкорку Акааши ночи. И тому кажется, что и Бокуто обнимает сейчас воздух, шепчет нежности на ухо и крадет вместе с золотом небесных светил. Акааши мотает головой и укладывается подбородком в ладонь, не веря часам за полночь.


И тут под заваленной разносортным барахлом кроватью Кенмы что-то подозрительно пчихает.


Через пять минут в пугливом свете с красным носом и слезящими глазами предстает Бокуто, изляпанный серыми пылинками.


— Какого хрена, Котаро?


— Я просто хотел… пригласить тебя погулять, Акааши? — виновато теребит пальцы он и пчихает снова.</i>


— …я просто влез перед вами и спрятался… — Бокуто размашисто чешет себе затылок, кажется, вытряхивая последние здравости и смущаясь ещё сильнее.


— А зачем? — Куроо все также смеется, но не забывает вставить.


— А, это уже совсем другой вопрос! — рвано хмыкает Котаро и ведет рукой бутылку в свой черед.


Зеленый ласково треплет пальцами смоляные кудряшки Акааши, но останавливается на мурлыкающем в шею Тецуро Кенме, таящем от щекотных поглаживаний.


— Месть — красивое слово, Козуме, — пытаясь выглядет зловеще, произносит обалдевший от подката удачи ас и хрен его поймёшь как, но хитрюще потирает широкие ладони.


И Акааши виляет от перекатывающихся в капризном свете мышц на руках Бокуто в какую-то непонятную сторону, залипает на воодушевленное его лицо, освещаемое темными перьями с накидок самих богов, и мотает головой, когда воодушевленное становится беспокойным и упрямо пялится в самое нутро.


<right><i>третий — сверкающий утром обод с краснеющим солнцем, которое все ещё пытается догнать ночь, но сотней новых жизней шпилится к рассвету.</i></right>


Полоска желтого шелестит песчаным берегом, к которому так иногда хочется приплыть и воссоединиться с горячими камнями. Воображение рисует сменяющие друг друга мазки ярких красок цветущей весны и домашней осени, скрещивает невозможное в срезе нескольких горизонтов и укачивает на локтях шальные морские звезды со дна прибивающего волнами к берегу моря. Над его поверхностью прокатываются трубочки соленого бриза и теснятся играючи горчичные лучи.


Оранжевыми искрами пульсирует небо над черепичными крышами коттеджей и плоскими с антеннами многоэтажек, кувыркается спелыми апельсиновыми боками в узких переулках и крадется бежавшим преступником в воздухе меж людей.


Совсем рядом сужается красно-ало-бордовым палетками с пузырями полусладкого и сухого, натягивается по маленьким окошкам подземных баров и в шумных кругах компаний сумасшедшинка подростков. Громоздкая звезда чешет затылок и непринужденно съезжает вниз по намеченной траектории, кусано чужие темечки и хихикает волнами розового (словно попка младенца). Солнце подмигивает и большими ладонями останавливается на секунду, вжавшись в последнюю станцию своего слоя, крепко сжимает пальцами черный свод.


Солнце оглядывается назад на восток, оборачивается на запад и едва различимо качает шаром своего тела, Акааши питается слабыми отголосками колыбельной и тает в надежде на новый день. Вместе с потухшими на окне зайчиками.


Акааши накрывает глаза мягкими веками и пускается в далекий зверинец, чтобы хотя бы чуть-чуть вспомнить и поцеловать память ещё раз, краем уха ловя крайне удовлетворенного брошенной фразой Бокуто.


— Что ты делал первой ночью прошлого тренировочного лагеря перед шкафчиком Тецуро?


Куроо перестает бегать пальцами по спине Козуме и теперь страшно пялится на такое же онемевшее лицо рядом. Кенма звонко шикает и сжимает кулаки, закрывая горящие щеки спадающей длинной челкой.


Он задумчиво разглядывает носки на своих ногах, украшенные большими-большими цветными звездами, и мнет тыльную сторону ладони.


Куроо приподнимает его за подбородок и так завлекательно-увлекательно поблескивает темнотой зрачков, отводит холодными подушечками прядь со лба и прищуривается. Знает, зараза, что не попрет ведь против. Кенма тяжело вздыхает, прикрывает глаза на долю секунды и резко их распахивает, выпаливая неожиданное.


— Куклу вуду мастерил?


Бокуто застывает немо, Тецуро задыхается немо.


Если быть кратким: немая сцена.


И только Акааши громко хрюкает, ведь на той стороне (или уже на этой) у него и правда зверинец самый настоящий.


<i>Он появляется как всегда негаданно и хватает за руку, унося с собой в неизвестном несчастному направлении. Акааши еле поспевает за ним, и все его тело дальше лишь отгружается нытьем: запястья немеют тянуще, голова кружится, а ноги дрожат с работающими внутри сухожилиями до зубного скрежета. Когда Бокуто наконец тормозит, и Акааши старается сразу же тоже, пред ним тянутся вверх кованные ворота зоопарка.


У Акааши все тело теперь отнимается.


Он, чего, тогда серьезно?


— Ага.


— Я, чего, тогда вслух сказал?


— Ага.


— Ясно.


Котаро оборачивается, хватает Кейджи за плечи и встряхивает добросовестно. Они знакомы неделю. И Котаро уже ведет его в зоопарк. По его странному взгляду можно угадать, что:


— Опять вслух?


— Ага. Но знаешь, в этом нет ничего удивительного!


— Почему же? — честно недоумевает Акааши и сталкивается с серьезными глазами напротив, забывая, как дышать.


И маленькие кометы с игривыми хвостиками оседают на землю сотнями иголок, осыпаясь острыми осколками на глаза, которые пощипывает, и губы, которые колотит.


— Потому что ты классный, Акааши, в этом нет ничего удивительного! — и он совершенно не стесняется, приобнимая Кейджи за широкие плечи. Бокуто раскалывает его мир на такие сентиментальные „до и после“, где первое кажется тоскливым, а второе — сладостно-тёплым.


— Ты тоже классный, Бокуто, — откликается невесомо под ухом в ответ, и Акааши старательно отводит глаза от радостно поблескивающих озорных путей Котаро, с которых ему уже не свернуть.


Бокуто ведет его далеко и по краю. По краю нестабильных чувств и щемящих от восторга детей вокруг металлических сеток.


— Смотри, вон там, должно быть, тигр, — он тычет пальцем куда-то в сторону и безусловно тянет туда, за собой, — ар. — рычит в опасной близости комочек спутанных нервов, и неизвестно который: человек или зверь?


— А там пантеры в одном вольере с леопардами, — вертит головой, и перед глазами Кейджи носится калейдоскоп из платины и черни прядей.


— Там олени, вроде, или зебры, — беззаботно указывает в разные точки Котаро, нелепо отыскивая проход к чему-то особому, да?


— Где-то здесь должны быть обезьяны, обязательно должны… — лепечет себе под нос, но Акааши все равно его слышит и ласково улыбается, только, естественно, не Бокуто, а жирафу в небе.


— Опа.


Кейджи резко останавливается вслед за восторженно вздыхающим Бокуто и пытается, по-настоящему пытается, выявить форму такого его полыхающего всеми цветами радуги восхищения, но… не находит. Котаро останавливается напротив низкого загона с потрепанными жизнью, точнее слезами с неба и клубками грехов с земли.


— Акааши! — орет во все горло Бокуто, а Кейджи не успевает даже просто двинуть челюстью.


— Чего? — ему же все-таки интересно, ну интересно же, верно.


— Акааши! Ну посмотри на этих пухленьких лапотуль с розовыми пятачками, о боже, они такие милые-е-е, Акааши! Прям как ты!


Акааши никак не может понять с чего Бокуто так восторгается и все же находит глазами маленькие розовые точки с измазанными, но довольными мордочками.


Господи, да они на тебя похожи!


Котаро обольстительно лижет языком нижнюю губу, видимо, глядя на верных родственников, и поворачивает голову к все-таки не сдержавшему улыбку Акааши.


Опять вслух.


И ас Фукуродани довольно ему кивает, все ещё переглядываясь с мило топорщащими хвосты поросятами и млея от их искренней радости.


— Даже слезы наворачиваются! — по-матерински поет Бокуто, ладонями смахивая невидимые капли с щек. З-забота.


Кейджи невольно заглядывается. На славно урчащих животных, на Бокуто, такого же немыслимо солнечного и славного. И хрюкает невольно, поздно сознавая направленные несколько пар заинтересованных глаз: „ну все, теперь я тоже свинья“.


— Не-а, ты моя хрюшка!</i>


Акааши не замечает разъяренно-любопытных взглядов, направленных в его сторону и выныривает из бесконечных картинок-представлений только сейчас. Котаро рядом ерзает и тыкает пальцами в его затертые стопы, пытаясь расшевелить. Куроо недоволен и, пожалуй, этого будет достаточно для того чтобы задуматься, а Кенма робко клюет подбородком в ключицы, прячась от Тецуро.


— Я что-то пропустил? — Кейджи решается узнать причину бедствия на этом маленьком судне.


— Да ну? — всплескивает руками Куроо и обиженно дуется.


— Кенма делал куклу вуду Куро.


— А-а-а, ясно.


— Кенма не говорит больше ничего.


— Кенма? Вуду? — Кейджи продолжает чувствовать щекотные точки на пятках, — Котаро, прекрати! — ас улыбается и все же отрывает руки, демонстрирую всем и каждому свои раскрытые ладони.


— Да господи, хватит! — Козуме подскакивает и громко дышит, убаюкивая на дне сознания деланное спокойствие. Тецуро прекращает строить из себя оскорбленную и лбом падает на мягкое плечо связующего. — Сугавара-сан сказал, что так было бы интересней, и что нужен волос—


А Тецуро как раз недавно расчесывался.


Куроо отталкивается от мягкого Кенмы и взвизгивает, выхватывая из заднего кармана шорт мобильник.


Кенма страшно таращится на него и машет руками из стороны в сторону, орет яростнее, чем когда-либо прежде.


Бокуто тычет локтем в бок Акааши и охреневше шепчет:


— А он так умеет?


Акааши хлопает ресницами и также кивает:


— Похоже на то.


Куроо роняет ладонь с зажатым в ней телефоном, тискает большим и указательным пальцем челюсти, переключается со злющего Козуме на список контактов и—


— Ну сейчас я ему… за моего-то Кенмочку… я, — бурчит он в подбородок и ищет номер, — кошмар, Кенмочка орет, — ужасается Куроо, отвлекаясь, и вновь дрыгает пальцами, — это все Суга, знаю я его, — номер карасуновского сеттера обнаруживается, — ага-а! — он визжит и почти попадает пальцем в кнопку вызова.


— Куроо, не нужно. — маленькая ладонь обхватывает его запястье, останавливая, Кенма, кажется, выдохся кричать, устало выдыхает. — Сейчас четыре утра, достанешь Суга-сана днем.


— Ладно, — быстро сдается капитан Некомы и спихивает телефон обратно в одежду, умудряясь при этом нежно чмокнуть Козуме в щеку. — Кенма, ты знаешь, насколько ты сейчас милый?


Кенма закатывает глаза и отворачивается к окну, а Акааши ловит темное стекло пальцами и раскручивает сосуд. Бокуто захлопывает ладошкой себе рот, чтобы не подавиться слюной от романтичности и неординарности двух личностей перед собой. Это ж как так можно, словно по щелчку сменять настрой?


Ну Бокуто у Куроо когда-нибудь это обязательно выяснит.


<right><i>четвертый — с визгами сказочных птиц и взмахами колоссальных крыльев, заслоняющих всадников с золотыми колосьями, вплетенными в косы, и ростками в сырой земле, утонувших в грациозной чаше ладоней.</i></right>


— Бокуто, когда ты в последний раз был у моря? — вопрос самостоятельно скатывается с языка, и Акааши только моргает вслед своему далеко ускакавшему мозгу и уже порядком потрепанному откровениями Бокуто. Он теряется в коротких переливах его ресниц, и маленький гаденький собственник внутри него стучит кулаками по стенкам, вызывает азбукой морзе в режиме „эс-о-эс“, потому как сквозь видит, читает эти невидимые золотые слитки в глазах объекта личного пользования и серебрянные струны в волосах, которыми подкупают людей коварные богини земли.


Акааши им не доверяет вовсе, а Бокуто верит всем своим нутром. Но защищать свое он тоже твердо намерен, и потому дергает сиренами, улыбается своему сокровищу и прижимает к себе. Мысленно, пусть пока мысленно, но не отпускает. И пусть богини подавятся своими дарами небесными, земельными, Акааши плевать. Свое пушистое чудо с дрожащими густыми ресницами он не отдаст даже под страхом смерти.


Драма в его глазах так и читается, похоже, и Бокуто смотрит на него восхищенно-трепетно и накрывает своей грубой ладонью его, Куроо задумчиво хмыкает, теребя пальцами хохолок своей прически.


— А? — Котаро чуть приподнимает бровь, возвращая сознание к вопросу, — давно, Кейджи. — и как-то виновато опускает глаза. Акааши кивает Козуме, тот раскатывает по махре бутылку, и придвигается ближе, устраивая голову на плече затерявшегося Бокуто.


Котаро приподнимает голову и чуть откидывает ее назад, так, что его кадык соблазнительно дергается, а блаженное лицо ещё сильнее зазывает прикоснуться. Он глубоко втягивает носом воздух, и Акааши чувствует это бешеное-беспомощное, которое толкается внутри, избивая ребра, словно живучий адамантий вражеских кораблей перестраивается снова, а свои запоздало понимают, что бесполезно, и отбрасывают руки от пультов управления.


Плечо под ухом лениво возится, но Кейджи чувствует, насколько оно напряжено, и упрямо задергивает веки, обхватывая рукой талию Бокуто, пробегаясь пальцами по ткани ночной футболки; плечо под ухом заметно трепещет и расслабляется.


Акааши ловит в темноте искры потусторонних светлячков и чувствует себя здесь, сейчас, предательски уютно. Мягкое плечо чуть дергается, и он приоткрывает незаметно один глаз, Бокуто смотрит на него тепло и ясно, до мурашек в вихрастом затылке, легонько щипает за сморщившийся нос и улыбается. Акааши хочется кричать, чтобы саму планету взорвало от такого его домашнего Котаро. Потому что нежные и звонкие „какого черта он творит“ и „уберите куда-нибудь эту наипоросячую, которая наимилейшая, рожицу с глаз моих“ уже сводят с наметанной тропы, и Кейджи сворачивает шею в бесконечном водовороте восторга. Пусть глупые богини с венцами ему завидуют (и мысленно показывает им язык).


— Фу, Кенма, ну ты посмотри на них, какие бесстыдники, жмутся прямо перед моим носом! — грозно-грозно ворчит Тецуро и ведет своим носом по щеке хихикающего Кенмы.


— Ребята, а давайте спать? — в надежде молится Козуме, распластываясь в крепких объятиях обхватившего его Куроо, и утыкается носом в изгиб между ключицами этого балбеса. — Мне кажется, он уже с катушек слетел со своей бессонницей!


Куроо пытается вставить что-то, бурча себе под нос, что Кенма все равно любит его с его-то красивой и… и, и, ну в общем, самой любимой бессонницей, но тот предусмотрительно затыкает ему рот своими красными щеками, которые теперь мокрые ещё и от влажных губ. Акааши довольно жмурится, поднимается, потягиваясь, и без слов утаскивает Бокуто за собой в соседнюю комнату.


Хитрые чайки воркуют далеко-далеко над сказочным морем, где так давно не был Котаро, и так давно хочет залететь вместе с ним Кейджи.


А здесь, рядом совсем, над масляной крышей стучат лапками остроклювые вороны, кромсающие острыми перьями крохотных воробьев, шариками копошившихся на тонких соломенных ветках. Совы в лесах ухают и ахают пьяным от любви парням, неоновыми глазами вдруг заворачивая за свою спину, и бам, белые голуби срываются вниз пред лицом смертной казни ушастыми головорезами.


В темной комнате не хватает только мяуканья дворовых кошек, которые тоже близко до крайности, и Кейджи мягко лежать на груди Бокуто, сопеть ему в широкую шею и чуять муравейником своего тела родные касания.


В соседей комнате Кенма пускает слюни в чашечке тела Куроо, который мерно стучит носом в его макушку и сладко похрапывает.


Это определенно хорошая идея расселения в пустой квартире Козуме на эту неделю.


<i>Кейджи лежит на кровати Бокуто. А точнее на самом Бокуто.


Удобно переплетая их ноги и ухватившись руками за крепкий торс, он прижимается к расслаблено сопящему в потолок Котаро и вдыхает дождевую сырость, проникающую в квадратную комнату через щелку широкого окна. Свет короткими озорными бликами носится едва заметно по сонным лицам, забираясь необъяснимым в ночи теплом под кожу. Акааши крадется лазурными глазами, которые Бокуто просто до щекотного обожает сравнивать с новым весенним и живым ручейком по застилающейся травой земле, по верхней стенке и любовно щурится.


— Господи, Котаро, я тебя обожаю.


— Я знаю, Кейджи, — улыбается сквозь вечернюю полудрему и приоткрывает один за другим свои золотые блюдца.


— Нет, правда, и как ты догадался разрисовать потолок блестящими красками и прилепить туда планеты, а? — у Акааши внутри вовсю танцуют ошалелые звезды с синими тенями, а сердце прихлопывает им ритм.


Он отворачивается от созерцания этого детского великолепия и тихо визжит в серебристых волосах, обнимая ещё сильнее.


— Я просто сравнивал тебя со вселенной и понял, что она все ещё тебе проигрывает, — признается Бокуто и вдыхает морской бриз темных кудряшек, — а потом просто замутил себе маленького тебя в своей комнате. — Акааши чувствует, как широкая улыбка у макушки сдавливает трохею и почти закашливается, ловя игривый взгляд.


— Ты потрясающий, — выдыхает тихо, а Бокуто довольно смеется ему в щеки.


— Эй, мне кажется, захваливать тебя и заставлять смущаться — моя прерогатива!


— Уже нет. — хитрюще хмыкает Кейджи и тянется к лицу напротив.


У Котаро до кричащих над головой звезд теплые губы, и Акааши уносит радиоволной к границе реального и невозможного. И так безумно трепетно вжиматься в надежное тело ближе кажется таким обычным, что аж колотит, Бокуто притягивает ещё ближе, и мир в застегнутых представлениях Кейджи совершенно точно уходит на раннюю пенсию, уступая место всему такому по-вселенски безразмерному и родному Котаро. Который прикусывает его нижнюю губу. И Кейджи пропадает ещё глубже в черной дыре.</i>


Сейчас Кейджи снова оказывается вжатым в тёплое тело, надежные руки обвивают его спину, а пухлые губы отдают недавно выпитой апельсиновой газировкой на языке.


И Акааши совсем не считает это чем-то странным, скорее привычным. Он не находит в горячих пальцах на лопатках, точечно скользящих по выпирающим костям, ничего особенного, лишь временно угасшее. И поддается навстречу ласкающим ладоням, прихватывая зубами губу разомлевшего Котаро, и слизывает апельсиновые ноты. Бокуто нависает сверху, придавливая собственным телом, и все ещё возится с мягкой растянутой тканью, целомудренно чмокая Акааши снова.


Любопытный котенок склоняет голову вбок у форточки, мяукает, словно едва карабкающийся по листу ветерок, и хватает лапкой хвост озадаченного воробушка. Золотые бусины темнеют жестяными красителями, зрачки с тончайшую иглу смешиваются с таковыми белками, и женщины-боги ревут с опрокинутыми цветами с ладоней. Котенок наклоняется к птенцу, пинает его носом немного и сужает глаза: „играть будем?“.


<right><i>пятый — это мерцающие хвосты за падающими кометами, глюки летящих и гаснувших звезд и горстка пламени в ромбах перекошенных огненных змеев.</i></right>


Кейджи ворочается, толкается локтями, а Бокуто рядом шуршит простынями, и все же оба они вскоре успокаиваются.


Солнце же через пару часов вовсю хозяйничает на сморщившихся бледных лицах, шутливо залезает в уши и выпрыгивает на трепещущие густые ресницы. Бокуто крепко жмурится и переворачивается на другой бок, обнимает сопящего Акааши и прижимает теснее. Короткие волосы щекочут нос и так чихнуть хочется, если честно, но Котаро держится, упрямо придвигается ближе и вдыхает острые лучи вместе с теплом смолы.


И ему также неистово хочется пищать от захлестывающего восторга, потому что это настоящая дикость — такая красота. Потому что Акааши нельзя быть таким милым, нельзя, это беззаконие срочно стоит запретить!


А ещё Котаро разрывает от такой противореальной перспективы в лице дружного похода в зоопарк, Кейджи там будет таким счастливым—


Щеку обжигают настойчиво мягкие кудряшки, и Бокуто лениво открывает глаза. Акааши в его объятиях начинает копошиться и умудряется заехать ему локтям по носу, прежде чем полностью развернуться и любопытно уставиться. Едва заметно улыбаясь, Котаро зевает и радостно хрипит:


— С добрым утром, моя хрюшка.


— С добрым утром, моя свинья, — улыбается в ответ Акааши и, перевернувшись снова, плюхается на пол, — ауч.


— Акааши, с тобой все хорошо?! — Бокуто подскакивает и взволнованно выглядывает из-за простыней вниз.


— Пять минут полет нормальный! — шутливо отчитывается Кейджи, отмахивается ладонью и встает, все-таки хмыкая на ушибленную задницу. О боже, какая у него все-таки превосходная задница! — это Котаро ещё до их официального знакомства заметил.


И мяч она принимает тоже потрясающе! — тяжело вздыхает он, спрыгивая с кровати следом за ушедшим в соседние покои Кейджи.


Они застают Куроо и Кенму сладко спящими в объятиях друг друга на полу. Похоже, Козуме все-таки не дотащил бунтующего до мягких перин, пришлось заночевать на ковре.


Куроо пускает слюни на светлую макушку, которую крепко обнимает, а Кенма тихо сипит, сжимая пальцами края футболки воображаемой подушки. И Акааши даже стыдно прерывать эту затянувшуюся сцену умиления, но так можно и ничего не успеть. Он уже собирается начать тормошить заблудившихся в гостях у Морфея, но Бокуто, как всегда в общем-то, реагирует куда оживленней и быстрей.


— Рота, подъем! — орет во все горло так, что глохнут даже соседи, и, довольный тремя парами испуганных глаз, присвистывает новоочнувшимся. — Утреца, солдаты!


Тецуро долго смотрит на Котаро нечитаемым взглядом, потом вскакивает, забывая о грохнувшемся тут же Кенме, и самозабвенно обещает.


— Я тебе сейчас дам, утреца, Котаро, я тебе сейчас… — он оглядывается в поисках чего-нибудь да поувесистей, — биту бейсбольную в одно место-то запихаю, станешь первым человеком с хвостом! — и несется за хохочущем асом в кухню, — а ну стой, засранец!


Акааши переглядывается сначала с пустым пространством за распахнутой дверью, а после со все ещё сонным Кенмой, который тоже пытается сканировать бесследные тени за укатившими балбесами.


Кейджи медленно чешет рукой затылок, зевает, усаживаясь рядом с выхватившим откуда-то новую пачку чипсов Козуме, хватает один хрустящий диск и неловко смеется.


— Кенма, слушай, а откуда у тебя бейсбольная бита?


— А, это, Куроо как-то принес и так и оставил, я даже не знаю, зачем она ему самому нужна была. — Кенма пожимает плечами и продолжает тихо есть.


В комнату влетают хохочущие третьегодки, смахивающие сейчас на придурковатых подростков гораздо больше.


— И откуда у меня такое влечение к идиотам с мячом? — замечает Акааши, давясь тяжелым вздохом.


— Не знаю, у меня вот тоже. — откликается где-то слева, и Кенма ныряет за длинные волосы.


Бокуто наваливается на Куроо, и они вдвоем краснеющие и до одури веселые падают. Шипение сообщает обреченным о том, что Тецуро уже успел поймать затылком бутылку темно-зеленого цвета.


<i>Языки откровенного пламени гаснут и зажигаются с шипением, только дрыгаясь по кривым диагоналям туда-сюда, и их разносортные пестрящиеся каким-то неземным волшебством квадраты маячат заискивающе, оставляя на сером мольберте следы.


Акааши думает, что они похожи на угнетенных лебедей в жанре абстракции, срывающихся вниз из-за сгинувшей настоящей любви. Акааши заворожен ими и завидует, но совсем чуть-чуть, потому что пусть они с Котаро и не лебеди, но друг за друга, друг за другом, да и вообще друг с другом всегда и навсегда, да. Только умирать Акааши с Котаро пока не собирается, разве что кататься запутанными коридорами по траве, пересчитывать пальцами и губами колючие кометы, прикусывать языки с застревающими в горле лезвиями хвостов громадных тел, растворяющихся в атмосфере.


Котаро уставше откатывается на спину и раскидывается на теплом газоне звездочкой, такой распахнутой и блаженной, что не запрыгнуть на неё сверху, не засмеяться от горячих темных зрачков прямо в тебе самом и не заскулить от дурмана хвои в связках широкой любимой шеи — невозможно. Даже не так, запрещено.


Кометы засыпают обработанной химической крошкой от себя оставшихся лица, и Бокуто выпутывает руку из цветов и кладет на белую щеку, большим пальцем мажет по скуле. Акааши жмется к этой большой ладони, причмокивает от эйфории в шелесте одних таких на свете пальцев и прикрывает глаза. Бокуто хлопает своими, влюбленно таращится просто так, — чтобы запомнить в очередной раз. И шепотом чуть ли не портит момент (но не портит же).


— Когда мы умрем, Кейджи, знаешь?


Акааши качает головой, все ещё не открывая глаз, и чуть удивленно вторит ему.


— Когда придет время?


Раскидываемые по срединному ярусу неба огоньки горчат все ещё жившей такой мертвой без лебедей вселенной, что Бокуто тихо плюется.


— А когда оно придёт?


Змейки из осенней коллекции покорившейся паре влюбленных рук полосы несознательного вертушатся быстрее, припрыгивают на не своих местах и отмирают; больше их не увидят.


И Акааши замечает, что сегодня, видимо, день такой — день глупых грустных вопросов от отчаянного смешного совенка, и, приоткрывая щелочкой один глаз, ласково щипает Бокуто за нос.


— Когда мир расколется на аморальные до и после, волейбол протухнет и пропадет в искаженном прошлом, а совы заткнутся навсегда, — Акааши приоткрывает теперь оба глаза и скользит ими по подрагивающим бровям, сморщившемуся лбу и темным корням отрастающих волос, — когда зеленые, синие и красные, цветные самые, звезды перестанут валиться с неба, люди ходить в церкви, потому что боги умрут в их головах, а лебеди канут в лживые летописи со своей гребанной любовью. — Бокуто не моргает и смотрит только на него, и потому Акааши наклоняется низко-низко и кончает. — Тогда, когда придет тот час, мы умрем в один день.


Бокуто впечатлен своим Кейджи до подрагивающей у бедер почки, настолько, что скупая мужская слеза все-таки слетает с его крепко сжатых ресниц. Акааши слизывает ее и прижимает своим лбом к его.


— Господи, я так люблю тебя, Кейджи, так люблю. — Бокуто пускается солеными поцелуями по порозовевшей коже и бормочет по-детски совсем. — Люблю-люблю-люблю.


— И я тебя люблю тоже, люблю прям как в романах, — Акааши смеется и шутливо отпивается от настойчивости любимого тела, добавляет неслышно, только одному уху чтобы, — даже лучше.


— А я вообще зе бест-бест-бест—


Бокуто приговаривает себе, Акааши, гневно скрипящим зубами звездам, мочит открытый огонь слезами, и тот потухает, и тихим дыханием отправляет обратно в свою сторону кометы, хихикая в маленькой мальчишеской истерике.</i>


<i>шестой — звать который просто зеленый, шумит сплошными кучными ветрами и тонкими струями неубитого невинного западного в компании с южным, северным и восточным.</i>


Зоопарк несет пахучими воспоминаниями из детства и перемолотой надеждой на будущее в такой же беспечности.


Но Куроо с Бокуто все равно визжат и ластятся к стекольным коробкам, с детским восторгом и лепетом сравнивают прыгучих обезьян с ленивыми кроликами и летающих воронов с ушастыми совами.


— Йо-йо, Бо, посмотри на этого проказника! — Куроо тычет носом в сторону совеня, вальяжно пошарившего под собственным хвостом и остановившегося на втором круге обращения вокруг своей оси задницей к смотрящим.


— Ути боже, какой шалун! — восторженно пищит Котаро и неопределенно машет головой во все стороны.


Акааши стукает себя ладонью по лбу и несильно сжимает плечо Бокуто, обращает на себя внимание.


— Перестань, пожалуйста, так энергично кивать, — он смакует будущие слова, останавливаясь, — а то шею свернешь, или голова сама с неё свалится.


Куроо заражается издевательским хохотом, который тут же подхватывает Бокуто. Котаро, соглашаясь, только ещё резче роняет голову на грудь, улыбается Акааши одной из своих мерцающих улыбок, говорящих что-то вроде „я все понял, но не уверен, что смогу себя контролировать“ и „я не я, тыква не моя, не обессудьте в общем“.


Кейджи заваливает воздух глубоко в глотку, давится и все равно умудряется удрученно и громко простонать. Шепотки тропического воздушного потока набивают уши мокрыми от жары каплями, прилетевшими чуть ли от самого экватора, шум большого ветра, задевающего листья высоченных пальм, становится камнем в ноздрях. И дышать получается только экзотическими волосатыми фруктами или почти уже не — бананами. Точно теми же, что и в ревущем на обезьяньем вольере.


— Бро, с тобой все хорошо? — неожиданно беспокоится Куроо и затихает.


— Да вроде в порядке, а что не так, бро? — кривится в ответ Бокуто и потирает шею.


— У тебя это, шея… какая-то неестественно кривая сейчас.


— Че?


— Шея говорю не туда выпирает.


— Куро, я… — Бокуто вздрагивает, когда слышит хруст странно близко.


— Бо?


Кенма переводит глаза от одного замолкнувшего придурка к другому и встревоженно скулит, тоже замечая неполадки в образе Котаро.


Кейджи гонит воздух обратно в атмосферу сквозь зубы и подходит к нелепо усмехающемуся Бокуто, задирает руки, нащупывая затылок в копне бело-черных волос, устраивает вторую руку на широкой шее и дергает. У Бокуто под ухом снова расползается хруст, и приятная тяжесть чужой ладони с протертыми мозолями начинает колоть и греть.


Котаро зарывается носом в темные завитки у подбородка, вдыхает-выдыхает и заискивающе шебуршит любимую макушку, отстраняясь.


— Теперь я ещё лучше, чем в порядке, бро. — отвечает на немой вопрос Куроо он и хмыкает. — Чего?


Куроо хлопает ресницами, потом хватает Кенму за руку и несется к звериному кафе, откуда можно очень удачно разглядывать фламинго. Акааши с Бокуто переглядываются, тоже хватаются за руки и бегут вслед за умчавшимися. И настоящий, местный уже ветерок кусает пятки и топорщащиеся локоны, но настоящее всегда приятное и родное (как Бокуто с фиксатором на шее).


Уже довольно развалившись на диванах за занятно выпирающим из конструкции здания столиком, Куроо подает голос.


— И какого хрена это было?


Тецуро морщится, цокает языком и с силой ударяет рукой о стол, который, между прочим, ни в чем не виноват был, в отличие от загадочно улыбающихся совеней прямо перед ним.


Прищур золотистых глаз прям так и напрашивается на красивую взбучку от папочки Тецуро, он это чувствует. И поэтому улыбается ещё шире и теребит Кенму рядом за щеку, чмокает покрасневшую кожу и пускается в привычное бормотание.


— А ну, рассказывайте, что это такое сейчас было, м? — Куроо тычет носком кроссовка в ногу Бокуто под столом и прикусывает язык в ожидании.


— Это называется восстановление травмированного аса ласковыми руками его сеттера. — объясняет Котаро так, будто что-то само собой разумеющееся и естественное (но каждый за столом видит, как дуреют его глаза от осознания произнесенного).


— А-а-а, — тянет Куроо и жмурится на своего лучшего друга, уже поплывшего от редеющих картинок, — и как же твой заботливый сеттер узнал о твоих слабых точках и способах их восстановления, бро?


Кейджи хмурится и пихает Бокуто локтем в бок, замечая его намерение открыть рот. Бокуто все понимает, кивает и проваливается в скомканное в летах воспоминание, бессмертными чернилами нацарапанное в памяти двоих.


— Это случилось давно, бро, но я точно помню одно — было охренеть как весело, — вздыхает Котаро, ловит снисходительный взгляд черных глаз и улыбается.


<i>Небо тянется дырявой параллельной вселенной над головами, опадает метеоритным дождем в бешено пьющих десятые поцелуи сердцах.


И свежесть ночных пассатов, кричащих открытыми горлами с северо-востока, оборачивается вокруг сплетенных тел, проникает в мелкое пространство между и там и остается, а отбившаяся от стайки тонкая трубочка зеленовато-синего воздуха расщепляется мятой в трещинах искусанных губ.


Бокуто теряется от душистых благовоний и, громко дыша, прикусывает зубами нижнюю губу Акааши, оттягивает ее, посасывает и отпускает. Руки Акааши жадно скользят по его телу, ныряют под легкую куртку со скуляще верной надписью Фукуродани на спине и сжимают широкую спину, стараясь притянуться ближе. Котаро позволяет прижаться к себе ещё непозволительнее и в то же время гораздо правильнее и сам сжимает короткие волосы в кулаке.


— Котаро, — мажет Кейджи на выдохе и со вдохом вжимается в крепкое тело сильнее, — Котаро—


— Да? — Бокуто пальцами массирует виски Кейджи и зацеловывает и без того распухшие губы.


— Зайдем в дом, родителей сегодня не будет, а тут холодно, — Акааши морщится и тянет за собой в пустую квартиру, в спешке расшатывая дверь, теребя ключи и попадая в квартиру совсем оголенными нервными смешками.


Акааши скидывает с собственных, а после и с чужих плеч куртки, стряхивает со ступней ботинки и тащит в комнату, на ходу взлохмачивая взмокшие от пота волосы Бокуто ещё сильнее, прижимаясь ошалелыми губами к его лбу и спускаясь поцелуями ниже — на переносицу, скулы, щеки, подбородок. Он размазывает бисеринки пота языком по приоткрытым губам, которые тут же остервенело кусает, тыкается в них беспощадно и ловит ответную уверенную поступь аса: руками на своей талии, сжимающимися на своих губами и кричащими рыками в дыхании. Дыхании, которое они проглатывают друг у друга так же по дурости нелепо, как и по законам жанра — правильно.


Шершавые длинные пальцы оглаживают бока, сжимают молочно-белую кожу до будущих синяков и шурудят порой вверх-вниз по скрытому одеждой телу. Акааши почти хнычет, когда Бокуто отпускает его, убирает руки, отстраняется, он почти готов визжать, когда Бокуто с секунду возвращается в его объятия и плюхает на кровать.


Матрац жалобно скрипит под их телами, умоляет луну выглянуть и помочь пережить, но она будто не слышит, продолжает прятаться за сотканными из серого льна облаками и побрякивает по покрывалам только изредка мигающими лучами. Кейджи закидывает руки на широкие плечи, смыкает в замок и заставляет упасть на себя, придавить и касаться. Непроизвольно всем телом, дарить себя вместе с солнцем и луной. И коченеющими пальцы на ногах ветрами.


Котаро хрипит, фильтрует ноздрями одеколон, застывший на ключицах сеттера, и ластится довольный ближе. Акааши любуется таким Бокуто, весенним, пьяненным и зависимым. Собственно, точно таким же, как и он сам. Только лучше.


Бокуто обличает одной только веселостью и светлостью, и Акааши честно хочет упасть в эти его оптимистические радости на самое дно, чтобы скрыться и не выбраться, а остаться внутри. И он приспускает руки ниже, на бицепсы, ощупывает перекатывающиеся мышцы и сжимает, резко перекатываясь со спины.


— Ай! — надсадно стонет Котаро, непроизвольно слишком сильно выгнувший шею.


Кейджи охает и отпускает доселе сжимающие его плечи ладони и виновато оглядывает Бокуто под собой.


— Прости, Котаро, прости, — бормочет он, подхватывая задравшиеся к шее руки Бокуто, — все хорошо, где больно?


— Акааши, все хорошо… ой! — Бокуто пытается повернуть голову и тут же хватается за согнутые мышцы.


— Что случилось? Шея? — обеспокоенно шепчет Кейджи, накрывая ладонью то место, куда, кажется, тычет пострадавший Котаро. — Здесь?


Бокуто кивает, ещё надсаднее шипит и больше не двигается, потому что по-странному больно; Акааши все ещё сидит на бедрах Бокуто, сидит сверху и пытается ликвидировать одну маленькую проблему в виде вытянутой шеи. Котаро должно быть стыдно за ещё одну проблему, сейчас потирающуюся о толстую ткань джинс, но ему просто смешно, и он честно смеется.


Самая нелепейшая из ситуаций за всю его жизнь — наконец оказаться в постели с любимым парнем и свернуть себе шею, ещё даже не приступив к действию.


Акааши вопросительно приподнимает бровь и морщится на хрюкающего Бокуто под. Да ему же плохо должно быть по крайней мере.


Он кладет ладонь в указанное место, аккуратно поддерживает другой за темечко и дергает в нужную сторону. Котаро похрустывает позвонками, разминается и добродушно улыбается, не желая отпускать теплые пальцы со своего тела. Акааши не возражает, только ещё удобнее обхватывает пятерней высокую шею, отсчитывает пульсирующую кровь по артерии и отвечает на дурманящий французский поцелуй.


Акааши теперь не страшно за шею Бокуто, и Бокуто не страшно за свою, потому что его Акааши исправлять и это умеет, а лопающиеся воздушные шары за окошком стирает с картины маслом крепчающий ветер, шпилящий к кровати двух влюбленных. Проблемок больше нет.</i>


Кенма с довольствием жует сунутые ему под нос блинчики, соглашаясь с каждым замечанием Куроо по поводу нахохлившихся за стеклом фламинго. По правде он почти не слушает, только утыкается лицом то в тарелку, то в острое плечо, то в обрамляющую стекло раму.


— Какой индюк, фи, напыщенный, высокомерный, — возмущается Куроо и сводит брови над переносицей.


— Это ты сейчас про Ойкаву-сана или про фламинго рассказываешь? — равнодушно интересуется Козуме, заправляя мешающие пряди за ухо.


— О, кто проснулся, — Куроо умиляется и хмыкает, подмигивает смакующим свою еду парням напротив и тихо пищит от удовольствия — Кенму услышишь не так часто, как хотелось бы.


На реплику Куроо Козуме не отвечает, только закатывает глаза и слизывает с губ застывший шоколад.


— Я сплю ночью вообще-то, тебе ли не знать, Куро.


— Ага-ага, ночью, спишь. Конечно. — он весь же прям светится и хитрюще-хитрюще усмехается, и Кенма понимает, что лучше было бы просто промолчать, а не отвечать вызывающе выпятившему грудь Куроо.


Кенма выталкивает языком воздух из горла, и тот тихо просвистывает перед их носами.


— Петух, — шепчет он и откидывается назад на спинку сиденья, Куроо наклоняется к самому ухо, закидывает руку поверх хрупких плеч.


У Козуме в мыслях только одна мигающая зеленым-желтым-красным фраза: „всегда лучше молчать, молчи“.


Акааши тихо прыскает рядом с Бокуто и считает про себя ещё немного, приходя в равновесие.


В котором муссоны летом дуют не на материк, а в океан, потому что у Кейджи все по обратной, все по памяти и все в прошлое.


<right><i>седьмой — который синий и с таким же синим, лазурными пятнами по всему кокошнику до края планеты и играющими в бесконечную игру — шахматы — богами воинства в блеске солнца.</i></right>


Розовые перышки перекатываются закатным солнцем, оно бросает на пух красивые узорчатые линии в оранжевом оттенке и красит длинные пушистые шеи, крылья, целует солнечными зайчиками твердые клювы. Куроо заглядывается на соскользывающие в яркий свет и чуть позже тень каменные дорожки, пруды и шевелюры деревьев, улыбается. За ним улыбаются все.


Он протягивает руку и цепляет что-то, едва касаясь подушечками пальцев в невесомости, сжимает кулак, будто и правда прячет там это загадочное что-то, но через пару мгновений раскрывает ладонь и выпускает прозрачные молекулы к своим же.


Они идут по выложенной в странной антитематике тропинке камней, медленно втаптывают свои следы в землю. И кажется, что прощаются, прощаются не только с закрывающимся зоопарком, но и с детскими грезами, шалостью, и оттого хочется захлебнуться в острых ножах самой большой звезды нашей вселенной. И просрать наконец вымирающую партию на шах и мат с самой войной временем.


Куроо останавливается, поднимает блестящий выцветшими мечтами взгляд на свод бесконечности. За ним поднимают головы все.


Закатное марево потягивает дымом десятой, сотой сигареты, першит серым и чуждым, но почему-то таким необъяснимо родным, что… Куроо не выдерживает, хватает шагающего рядом Кенму за руки и кружит-кружит-кружит до хрипоты в глотке, которая остается нетронутой, и до белых мерцающих в черных глазах звезд, крапающих с неба. Кенма смеется, тихо и искренне, и жмется щекой к широкой надежной груди, что Тецуро аж раздирает на куски от обжигающего уюта. Котаро сзади вздрагивает, наблюдает, крепче сжимая ладонь Акааши в своей, и раскачивается на пятках с широченной улыбкой чешира. Куроо так и хочется его зачесать и защекотать потом тоже.


— Друзья, поздравляю нас, мы сделали этот день! — Куроо задирает руку высоко вверх и орет во все сжимающееся горло.


— Бесспорно, бро! — не отстает в состязании связок Бокуто, приобнимает Акааши за талию и дует ему в ухо. — Спасибо, Кейджи.


Кейджи может выгнуть тонкую бровь в непонимании, вздернуть милый маленький нос, покачать кудряшками в противоречие озорному ветру и цокнуть на вырывающиеся вольности Бокуто, но не делает. Кейджи не строит недовольную собственным положением горячую даму, не сжимает наивно-серьезное тепло слов и не набрасывает вместе с притворными масками на лицо. Он живет; настоящим, прошедшим и будущим, цепляется за родного, любимого, своего Котаро и просто кивает. Понимает, лучится и распадается осколками хрустящих чипсов по желтеющему небу.


Маленький соленый кусочек пропадает в самом Акааши, топится под незаслуженным взглядом преданности Котаро. И Акааши поднимается на носочках, чтобы перегнуться подальше, целует двухцветную прядь волос Бокуто, ведет губами по лбу, спускается к виску и звонко чмокает там.


Бокуто весь такой заинтригованный и красный несет в себе слишком много классного, такого до жути немыслимого, что только беспорядочное на ум и срывается (словно ферзь на доске черно-белый и непредсказуемый, Бокуто такой все-таки шальной, с его-то идеями).


<i>Тренировка затягивается, переваливает нагрузкой и возможностями, и Котаро в попытке отдышаться растирает руками щеки с такой силой, что Акааши за него даже издалека становится страшно. Бокуто хватает со скамьи полотенце, накидывает на мокрые от пота и все ещё дрожащие в привычке плечи, встряхивает краешком волосы и бредет в раздевалку. С размаху плюхается напротив своего шкафчика и тыкает большим пальцем в новые сообщения на телефоне.


«чувак, у меня охеренная новость!»


Куроо не блещет новинками в этом сезоне, и у Бокуто, вроде как, уже кружится голова от прыгающих на экране знаков и сильного потока кислорода, бросившегося в мозг.


Он потирает двумя пальцами свободной руки переносицу и печатает в ответ:


«че у тебя там?»


Куроо, возможно, на том проводе обижается, надувает губы и жмет на кнопки.


«а тебе совсем не интересно значит»


И тут же вдогонку:


«я так и думал, вот иди тебе сразу и рассказывай все»


Ас жмурится, смаргивает туман со зрачков и спешно отправляет новое сообщение.


— «ненене, братишка, я очень любопытствую твоей новости, выкладывай»


— «так я тебе и сказал после такого!»


— «ну бро»


— «ладно уговорил»


— «ну?!»


Бокуто в нетерпении даже начинает ерзать, не смотря на выбивающую усталость.


— «короче знаешь, какое я слово откопал? не поверишь! оно настолько божественное, что я ни магу больше молчать видишь»


— «ну?!»


Ещё немного, и Котаро все-таки сожмет телефон в руке в неровную колбасу, собственно, такая же участь постигнет и Тецуро, если он сейчас же не вывалит саму суть вопроса.


А он, кажется, не торопится.


— «смотри какое оно и заливайся кровью»


— «ДА СКАЖИ ТЫ ЕГО УЖЕ БЛЯТЬ»


— «ДАДА ЩАС БО Я ТОЛЬКО ВСПОМНЮ»


— «ТЫ СЕЙЧАС ШУТИТЬ ЖЕ ТАК»


— «кхммм, бро, вот оно, озарение»


«момент, один момент»


«итааааак ты готов?»


— «Я УЖЕ КАК ПЯТЬ МИНУТ БЛЯТЬ ГОТОВ ВЫВАЛИВАЙ»


— «ахуенез»


«бо, ты чувствуешь насколько оно ахуенно»


«я прям горю»


«похоже на майонез или телекинез»


«или…»


«бро ты где»


«бокуто»


Бокуто теряет связь с реальностью. Он разрывается между двумя пылающими с неотвратимой мощью огнями и сам дышит похлеще открытого пламени.


Куроо охренел, так трепать ему и без того потерянные нервы. Старость не за горами, ему ещё его дальше терпеть, как же это будет без ниточек, на минуточку, не восстанавливающихся нервных клеток?


Он кусает губу, понимая, что перестарался, и металлический вкус крови теперь прокатывается по языку, но ничто не может сравниться с тем, что он сейчас чувствует: скулящее желание заорать в севший голос и сводящее суставы — свернуть шею какому-нибудь определенному брюнету.


Множество тревожных сигналов со стороны остаются им незамеченным, а когда перед ним встает Акааши, Бокуто только безвольно моргает и все ещё нихрена не понимает. Тот щелкает пальцами перед его лицом пару раз, приводит в чувство холодными после быстрого душа ладонями и послушно ждет любого отклика. Котаро вздрагивает, потирает сжатым кулаком глаза и разглядывает Акааши, будто впервые увидел.


Боги предвкушают что-то и оглядываются, сужаются глазами к самому грунту и трут большие масляные ладони, одними ногтями хватая на столе фигуры двух цветов. Война у людей смешная сейчас, по будням так типично и невесело. Они вздыхают и пинаются пешками немного, дуют в дырки слонов и ржут за лошадей на все восемь клеток. По будням — скукота смертная. Но только не у Бокуто с Куроо и не только сейчас.


Боги этого не знают, плюют и слепятся капнувшей сверху голубизной; проигрывают придурковатым волейболистам и не замечают.


— Все… нормально? — спрашивает Кейджи и мягко обхватывает его запястье длинными пальцами — проверяет ли пульс или просто хочет дотронуться — сейчас для Бокуто неважно.


— Да-а-а вроде, — тянет он и нервно чешет затылок.


Акааши слабо улыбается, кивает и собирается было отпустить, отойти и прижаться своими грубоватыми пальцами, которыми только что касался Бокуто, к двери своего шкафчика. Котаро думает с чего бы то ни было, но вдруг совсем не долго, и со всей свойственной ему дурашливостью выпаливает в обнаженную спину.


— Я в ахуенезе, Кейджи!


На оглушительный вопль разворачиваются все присутствующие в раздевалке волейбольной команды, а когда отворачиваются, то уже злорадно хихикают или откровенно ржут — кому что.


Акааши прибивает к полу монолитом, и он мучительно разворачивается назад, одними глазами выворачивая душу наизнанку и вдалбливая в пустую голову «идиот!» и шипит также страшно:


— Чего?


— Э, ну я, это, побегу. — срывается с места Бокуто, краснеет пуще переспелого помидора и у двери кидает наигранное, — пока!


Кейджи срывается за ним, неласково дышит в спину и хватает за шкирку:


— А ну стоять! — рявкает он и ведет послушно обвисшего в его руках Котаро в душевую.


Эта партия, возможно, за ухмыляющимся в благодати своей Куроо, или же за решившимся на промывку мозгов — во всех смыслах этого сочетания — Бокуто, или, может быть, даже за Кейджи, который тот ещё везунчик и хитрюга. Мальчики его знают же, шах и мат земным ахуенезцам.</i>


Куроо будто читает мысли Акааши, ментально разглядывающего Бокуто напротив уже несколько минут, и произносит тоном беспрекословным:


— Мы все сегодня прям в ахуенезе.


<right><i>восьмой — с ударяющимися в самое сердце и друг об друга снова и снова обсидиановыми лезвиями, клацающими чужие отражения и затупленные кастеты в душах.</i></right>


На Куроо накидывается добротная вереница воспоминаний, и он хихикает над каждым ее вагончиком, беся окружающих все больше. Да потому что каждый из каких бы там ни было моментов важен до крайности, до врезающегося с тупой периодичностью ножа в грудь и порошка из стекол на стареющих пальцах.


— Ах, как молоды мы были, — тихо шепчет себе под нос Куроо, отворачиваясь от парней, заранее.


И компания его бесится ещё больше от младой тоски в горящих глазах — опять о прошедших летах, что ж такое.


— Да перестань ты уже сообщения мысленно перебирать! — возмущается наконец Бокуто и в раздражении сдувает челку с глаз.


— И ночи темные и светлые свои перестань выдумывать! — подхватывает недовольство Козуме.


— И просто заткнись, Куро, давайте в тишине посидим на лавочке перед подъездом, как бабушки самые настоящие всегда делают. — добавляет Акааши и замирает, ожидая молчания.


— Да мы же дедушки! — громко ругается Куроо, — а ещё мы совсем не перед подъездом, а в парке!


Трое рядом с нахохлившимся одновременно выдыхают, сжимают на языке проклятия необъятными силами воли, и Кенма примирительно шикает:


— Все-все, ты прав, давай теперь просто помолчим. Ладно?


— Ладно.


Куроо постукивает пальцами по коленке, ритмично качает головой и не сводит глаз со своей челки, мерно покачивающейся прямо перед носом. Кенма зевает и прикладывает к лицу ладонь, как самый приличный мальчик. Акааши полуобнимает руку Бокуто и дует ему в плечо, на которое скоро ложится его голова с нелепыми кучеряшками. Котаро сидит с закрытыми глазами и чувствует блаженное тепло с двух сторон: Акааши и Кенмы.


Куроо теребит пальцами шершавую джинсу и резко хлопает себя по бёдрам, подскакивая.


— Помолчали, давайте и попыхтим.


— Сядь на место.


— Не-а.


— Сядь.


— Кенма-а-а, давай поговорим.


— Куро, приземли свою задницу рядом с моей немедленно, и может быть мы поговорим.


Пригретое место на деревянной скамейке он снова, сдавшись, занимает и фырчит, ожидая от Козуме продолжения диалога. Кенма фыркает, смыкает руки в замок на животе и занавешивает лицо челкой.


— Не ну что такое! — всплескивает руками и лавирует голосом Куроо, вновь стряхивая с себя со скамейки. — Кенма-а, ты обещал! — и тычется длинным указательным пальцем в мягкое плечо. Кенма издает похожий на предыдущий звук разозлившейся лисы и скептически оглядывает (все же да) Тецуро.


— Куро, сядь. И мы поговорим.


— Ну ты начни, тогда и сяду. — Куроо упирается и даже притопывает ногой для пущей убедительности своего негодования.


— Тецуро. — пауза у Кенмы всегда такая внушительная. — А давай ты получишь пинок под зад, улетишь на Марс и проблем с беседами не будет?


— Да как ты можешь, — обижается Куроо, смыкает губы в тонкую линию и глядит обнажающе так, что хочется отвернуться — Кенма снова занавешивается светлыми прядями. — Ну Кенма-а-а, ну! — продолжает хныкать ершистый негодяй, присаживается и притирается плечом к отодвигающемуся все дальше Козуме.


Когда Кенма сгребает на самый край скверно хихикающих Бокуто и Акааши, первый все-таки не выдерживает и деланно-учтиво, как возможно в промежутках между поросячьим хрюканьем, прикашливает:


— Друзья мои, а не угодно ли вам обжиматься на другом конце скамьи, а ещё лучше, х-хы, начать наконец целоваться?


Бокуто многозначительно ведет бровями, и Кейджи также внятно пинает его локтем в бок, боясь за его здравость. Котаро надувает красные большие щеки, причмокивает губами, отворачивается, и Кейджи все равно слышит тихое похрюкивание правым ухом.


Кенма окончательно приваливается лбом к Акааши, Куроо окончательно вдавливает его хрупкое тело в свое — и они оба окончательно теряются, когда слова Бокуто долетают до потускневших под натиском сияющего вечера сознаний, проваливаются куда-то под рёбра и раскалывают пополам. Куроо хмурится на Бокуто, кое-как оттягивает Кенму от Акааши, успокаивающе гладит свернувшегося на своей груди парня по спине и, фиктивно сплюнув, касается губами горячей щеки. Ведет мокрой дорожкой по мягкой коже, скользит во впадинку уголка губ и облизывает ее языком, Козуме инстинктивно потягивается навстречу и чуть двигает лицо, ловя пушинистое прикосновение.


Словно белое перо изысканного голубя, выпорхнувшего из родительского гнезда слишком рано для них и слишком поздно для себя, обтащившего свои кости по свету и осев в глотках двух людей. Невинное, такое искренне и не испорченное, не тронутое вовсе. Сокровище.


Которое легко разбить с одного выстрела лезвием древнего ножа из хрупкого стекла, выплюнутого вулканом. Но ножи эти пока точатся, обрабатываются до тотального результата и перекашивают только друг друга.


И пока здесь, пока можно, Куроо задыхается в этих своих возможностях: в реальном быту. Он может обнимать Кенму, целовать Кенму, ловить и сваливать на диван, кормить с ложечки и самому слизывать остатки молока с курносого носа, носиться за котом и дарить Кенме, чтобы они вместе потом его отпустили, потому что у него и своего дома хватает. Куроо может любить Кенму, ему позволено. И это так невозможно, и кажется, что чернила на белом отпечатаются все-таки, и не будут являться счастливой правдой шрамы на полосованном временем небе.


Но Кенма рядом, обнимает до щемящего тепло и отвечает, сталкиваясь острыми языками. И Куроо по-настоящему кружит голову, до цветастых пятен перед глазами и плавающего в закатном море Кенмы.


Небо сталкивается синими размытыми линиями и крапает раздавленными остриями, раскатывает не ту сталь по головам, и Тецуро не чувствует ничего, кроме припухших губ на своих. Кенма, будто дразня, зарывается тонкими пальцами в торчащие волосы, тянет и вдыхает между раскрытыми губами горячо и нечестно.


И Бокуто тыкается пяткой ему в голень, отвлекает, щурится сварливо, завидует подвернувшийся возможности и даже гордится собой.


— Я же не серьезно, чуваки, целоваться начинайте только в своей квартире.


Кейджи выдыхает воздух со свистом и считает секунды в перебитых и все ещё живых рукоятях со странными символами, на которые сейчас откровенно плевать, а Котаро встает рядом, кладет широкую ладонь на талию и обнимает, отвлекаясь от чмокающихся и довольных, и Кейджи захлебывается этой щемящей теплотой прикосновений — кожа к коже — и счастья в глазах.


Небо сверху невероятно быстро становится близким, ещё чуть-чуть и можно даже дотронуться, провести пальцами по кромке, уточнить шероховатость дуг и хлопнуть макушкой в прыжке о такое родное-синее-низкое, чтобы до мельтешащего перед глазами Бокуто с его дурнущими блюдцами.


Кейджи просчитался, кажется, когда подставил собственный зад на обозрение этому негодяю в первый день их официального знакомства.


Кейджи просчитался, кажется, во всем, что было до Бокуто.


Сейчас же Кейджи в плюсе статистики и даже чуть выше.


Секунды осыпаются угловатыми звездами и трутся о тяжело постукивающее в груди сердце, и руки Акааши так непроизвольно и тянутся прижать в ответ. Колючие и неизвестные горбинки на высеченным грубыми пальцами дереве царапают изнутри, чтобы не думать, — и он отпускает инстинкты, трясется в слетающемся рое обрывков фраз и хочет что-то сказать, сделать. Но глаза сами находят мед, словно опытные пчелы, и Бокуто ему широко улыбается. В его глазах утонуть нельзя, можно провалиться и не выгрестись, как в зыбучих песках страннику среди высоких холмов пустыни. Акааши прячется за дышащим алым и переползающим в черный небом и расслабляется тоже, улыбается вверх.


— Придурки, значит вам обжиматься можно, а нам нельзя? — Куроо дуется, и его щеки раскрашиваются румянцем. Он дышит в висок Кенмы и будто нечаянно касается его губами.


— Мы обжимаемся, а не сосемся, бро, а это разные вещи! — произносит Бокуто в ответ и шипит от щипка Акааши.


— Можно подумать, вы и сосаться сейчас не собирались! — Кенма закатывает глаза и тычется лбом в плечо Тецуро. — Да вы знаете что, да мы со… — Куроо жаждет продолжить, но Кенма затыкает ему рот, прикрывая пальцем губы.


— Бро, тебе опять слово понравилось?


— Да, бро.


Козуме не выдерживает и хихикает в напряженное плечо, Акааши смеется, отворачивая назад от рассуждений, а Бокуто улыбается Куроо, и тот улыбается в ответ.


— Вы когда-нибудь видели, как умилительно сосутся Яку с Хайбой?


Тишина опрокидывает ведерко ледяной воды на скорчившиеся в предвкушении макушки, и Котаро цокает языком, а три голоса сливаются в единый.


— Куро!


Куроо сдается под насмешливыми взглядами, дуреет от вжавшегося в губы пальца и облизывает его с тихим всхлипом слюны, но молчит. Кенма закидывает себя таблетками безразличия и усердно отводит глаза за торчащую челку Куроо, в радужке шуруют белые точки (и он даже не хочет предположить — какие именно), и Тецуро не может не любоваться таким Кенмой. Смущенным и с тоской серым, пытающимся спрятаться. Он улыбается, касается длинными пальцами чужого подбородка и заставляет посмотреть на себя, и едва слышным шелестом травы передает Кенме свою азбуку морзе: „не прячься“.


Куроо обнимает Козуме, устроившегося на своих коленях, мимолетно проскальзывает подбородком по темечку и выхватывает минутную стрелку на наручных часах:


— Почти десять, не пора ли маленьким мальчикам спать?


— Маленьким мальчикам самое время гулять, — передразнивает Бокуто и разворачивается, ведет Акааши за руку за собой. Куроо мычит, прихватывает Кенму за поясницу и поднимается со скамейки, Кенма супится и приказывает поставить его на землю — и оба не замечают пустоты позади, оставленной в покое.


Вечер сутулится, кренит спину над взъерошенными идиотами и дует в уши холодными струями. Бокуто завывает старо-известную песню, качается из стороны в сторону, ни грамма не выпивший — Акааши следил — но счастливый до кошмарно скачущего градуса. Куроо пляшет с Кенмой на руках, тот смеется-затыкается-смеется, просит пустить, и Куроо, так уж и быть, отпускает. И теперь шатается с крепко сжатой в своей ладони побелевшего Козуме.


<i>Хорошие мальчики не гуляют под завывания ветра в сумерках, не срываются с середины урока в открытые каморки, чтобы задохнуться касаниями в темноте, не целуются, вжимаясь спинами в стены и не потягивают носом сплошной героин. Для Акааши — это до скоблящего в желудке резвый Бокуто, для Бокуто — это кричаще-чувственный и только его Акааши.


И точно, да, они ничуть не хорошие мальчики.


Асфальт под подошвами тонет в каплях и крепнет, не разрешая провалиться сквозь.


Акааши дует в снежинки и любуется вложенными в свою ладонь пальцами Бокуто, сжимает их и чувствует покалывание, будто перышками да по всему телу. На лице Бокуто вырисовано дымкой счастье, головокружительное такое, космическое, в которое не веришь. Но оно есть. Бокуто сам одно простое-сложное и только Акааши — счастье, с центром в Бермудах.


Дыхание плывет перед носом облачком, сизым и прозрачным, растворяющимся в витках из груди Бокуто, и это так красиво на самом деле, так невероятно, что аж щемит. И хочется наизнанку вывернуться от неверия, о боже, выпотрошиться целиком и полностью и стоять пустым, но нашедшимся в крепких руках Котаро.


Бокуто цепляет пальцами его костяшки, проводит вниз до ногтей, поднимается в верх и чуть приспускает хватку, считывает пульс на запястье, скованном тонкой кожей.


У Акааши бледная и по-фарфоровому хрупкая кожа, на ключицах, обхватывающая выпирающие косточки, на сгибе локтей и под коленками, на запястьях. И вены выступают там вьющимися синими сетками, заглатывающими пространство, и Котаро обожает скользить по ним языком, нырять под кожу и чувствовать волны крови. Дерево капилляров тянется и на ладони, и так тепло их сжимать, принимая постукивания в жилах, что мурашки бросаются по пяткам и выше.


Акааши выдыхает тихо, очерчивает губами невысказанные слова и хлопает густыми ресницами на теплые клубы.


— Кейджи, — зовет Бокуто, потому что не выдерживает, — Кейджи… Ты такой красивый, мой такой красивый.


Кейджи плюется вздохом и смотрит на Бокуто, ощущая себя смертельно красным. И внутри затапливает кипятком.


— Кейджи. — повторяет-повторяет-повторяет. — Кейджи, Кейджи, мой, мой, мой.


— Бокуто?


Бокуто отворачивается, и сжимает его запястья с надеждой во что-то потрясающее и ясное только им двоим. Акааши улыбается широко и искренне, так он улыбается только Котаро, и шепчет, пальцами другой руки поглаживая щеку аса.


— Котаро, мой Котаро, — он глядит восхищенно, и Бокуто плавится только от одного осознания — он Акааши, его, — ты тоже очень красивый. — и целует чужие губы.


Котаро пищит и прижимает Акааши к себе настолько сильно, насколько хватает себя и прикусывает губы — свои, чужие — плевать. Акааши обнимает за шею, приподнимается на носках и почти душит. Бокуто причмокивает, отзывается языком на чуть впалые щеки, острые скулы, нос, подбородок, зацеловывает до красных пятен везде. От контраста тепла и холода, от смущения и шероховатости пухлых губ.


Длинные пальцы Кейджи трут широкую шею, изгибы плеч, и он прячет улыбки за прикосновениями кожи к коже, чуть проводит пальцами по непослушным волосам Котаро. Ночные огоньки фонарей начинают блистать поочередно, красивой гирляндой над землей. И они прижимаются друг к другу щеками, восторженно следя за дорожкой электрических ламп.


Акааши не замечает, как Бокуто невесомо поглаживает его ладонь между их телами и колется прядями в висок и не сразу слышит обреченный выдох.


— Нельзя быть таким бессовестным, Акааши!


— Почему же? — почему же не схитрить?


— Потому что ты итак немыслимо потрясающий, нельзя становиться еще более крутым!


— Почему же?


— Акааши.


— Бокуто.


— Ну Акааши.


— Бокуто.


— Ну может быть потому что я тебя не смогу ещё сильнее обожать! — задыхается возмущением Бокуто и добавляет в другую сторону. — И любить.


Акааши прикрывает веки, прокатывает на языке слова с необъяснимо красивыми буквами и обнимает Бокуто, крепко-крепко, шепчет в отвернувшееся ухо.


— Я тоже тебя люблю.


Хорошие мальчики не признаются себе и друг другу в одуряющих влюбленностях под черном небом в крапинку сияющих комет.


Они любят вечность: с десяти утра, десяти вечера и еще перевернутую восьмерку суток.</i>


Бокуто с Куроо, обнявшись, тычутся носами то в столбы, то в стены по разные стороны, Акааши с Кенмой позади вымученно следят за тем, чтобы они вернулись домой живыми.


Гулять по Токио в ночном дурмане весело в компании двух шалопаев, поющих в никуда и ржущих из ниоткуда. Бокуто на миг прикрывает глаза, разрешая Куроо вести себя, но со следующего шага визжит и отшатывается от недовольной мордашки Яку и озадаченной Льва перед собой.


— Ой.


— Ой, — грозится Яку и пихает Хайбу локтем в бок, — не смей открыть рот! — приказывает и тому и теперь смотрит на застывших Кенму и Акааши. — И как вы это допустили?


Акааши прикидывается равнодушным и отвечает, опуская глаза:


— Мы сами такие.


Кенма ловит взгляд Яку на себе и кивает в подтверждение слов Акааши, Яку фырчит и притопывает ногой по земле.


— А то я не вижу.


Лев за его спиной пытается что-то вставить, но предусмотрительный Яку заранее лягает его пяткой пару раз, и он все ещё молчит.


— Ты под чем? — Мориске излучает сплошное негодование и кивает Куроо.


— Я под Кенмой, — хихикает Тецуро ему в лицо и продолжает покачиваться, засунув руки в карманы.


Козуме прикрывает лицо ладонями и рвется пнуть Тецуро под зад, но не успевает.


— А ты? — Бокуто на то прыскает и влюбленно закатывает глаза.


— Я на Кейджи.


Акааши стонет и закатывает глаза в неверии, ну не могут же они быть настолько идиотами. А, или могут?


Лев расплывается в улыбке и поблескивает узкими зрачками кошки, обнимает Яку за плечи так, что у того не получает вырваться и громогласно выпевает:


— А я в Яку-сане.


Мориске нервно дергается и подпрыгивает в объятиях Хайбы, ударяясь о его грудь макушкой и мечется, красный от смущения и возмущения.


— Лев, ты придурок, ты знал об этом?! — шипит он и толкается назад сильнее, пытается отвязаться от настойчивых рук.


— Каждый раз просвещаете меня по утрам, Яку-сан. — кивает Лев в напускном спокойствии, и Яку правда хочется выть.


— Выпусти же меня, самый придурковатый придурок на планете! — Яку пихается всем чем может, но достает.


— Не-а.


Яку не может и не хочет сдерживаться под смеющимися взглядами четверых шалопаев перед собой и одного сзади, поэтому резко разворачивается, цепляется за ворот футболки Льва, тянет на себя и целует. Лев распахивает глаза, чувствует губами губы и не ловит гравитацию. Яку отстраняется, дышит в раскрытый рот Хайбы и улыбается с прищуром дьявола, выпутываясь из больших объятий.


— Беспроигрышный вариант. — замечает он между делом и пугает улыбками остальных.


— Нечестно, — воет Лев и скрежещет носком кроссовка в дурящем негодовании.


— Все по правилам, — Яку скрещивает руки на груди и дует в губы.


— А вот и нет.


— А вот и да.


— Не-а, — Лев хнычет и супится на Мориске, — ты такой злой, Яку-сан, вот когда у тебя с утреца встает, я же ничего не говорю.


— А ну заткнулся. — Яку так и пылает красным и огнедышащим, а поджарый горизонт искрит между пальцев.


— Мне очень неловко сейчас, дамы, но не пора ли нам сдвинуться с места. — Акааши нарочито буднично зевает, и Кенма в подтверждение его слов трет уставшие глаза.


Бокуто разворачивается и тремя размашистыми шагами топает до него, обнимает за плечи и ведет вперед. Куроо подскакивает к Кенме и так и порывается понести его на руках, что у Козуме кулаки сами собой нарываются на его розовое лицо. Яку хлопает глазами и не может понять: куда это все сдулись.


Хайба хихикает в высокое горло футболки и тянет светлые волоски на макушке Мориске.


Э, — Яку тяжело вспарывать в извилины, вытягивать результаты и действия, он думает теперь только о тяжелой ладони, укрывшей голову.


— Акааши-сан, а у вас когда стоит на Бокуто-сана больше? — Лев все-таки кричит им вслед, тут же хватая размашистую подножку от Яку и такой же подзатыльник.


Яку хватает его за руку и ведет, хромого, домой. С ехидным злорадством представляя горяще-безучастно-убитое лицо Акааши и порывающееся-мерзко-довольное Бокуто (а ещё ржущие и тыкающие в беспорядке Куроо и Кенмы).



В ушах трепещут двигатели ракет, и Акааши справится не может с ухватившими за лодыжки мученическими руками. Его бьет истерика и дырявят старые артефакты, кажется, но уже вроде нет. Или не совсем. Разбитые временем крадутся по комнате: хаотично наклеенным на стенах постерам, разбросанным дискам и скукожившемся в углу мяче, — и кажется глупо прятаться под одеялом от неизбежного. От лавинных камней в глотке и самой жаркой лаве в животе. И Акааши высовывается, противостоит и кричит отчаянно, зовет Бокуто. Прибегают почему-то родители.


Мама снует по коридорам молниями, а папа стоит в дверях, потирая заспанные глаза и включает свет; глаза раскалываются на половины до и после, и лоб покрывается испариной.


Она останавливается возле сына, ледяными пальцами изучает складки его лба и прикладывает мокрое полотенце, заставляет выпить что-то отвратительно безвкусное и закрыть глаза, которые все ещё не целы и изранены. И даже под толстыми веками начинает представляться люстра на потолке и огни-огни-огни большой карусели на окраине. Или это смерч из хромых обрезков раздробленных орудий.


На тумбочке тикают часы, мама все ещё что-то шепчет, а папа стоит в слабом блике распахнутой двери. Кейджи хочется увидеть Бокуто до немыслимого хруста ребер и продрогших легких.


Но он только считает монотонно-механически, чтобы не распластаться о крошенную иглами землю совсем, и не потерять страшный свет после столкновения древнего и ещё более древнего, там, выше, на восьмисотом этаже.


<right><i>девятый — только белеет и только белыми пятигранниками ценой в бесконечность и засыпает-просыпается вечерами светлыми, здесь лишь стиранное и чистое в корзине кошмарных снов.</i></right>


Он протягивает руки, пытается схватиться за что бы то ни было, космическое и невидимое, понятное и дающееся только ему одному, тянет руки и срывается, проносится подушечкой указательного пальца по складке выбеленной рубашки и срывается в бездну. Месиво проклятий, несбывшихся надежд и стонов, накрывающее жилистыми локтями и перекручивающее жгутами, что голова кружится, словно под ярким гипнозом. Кейджи барахтается в погибшем и погибающем и не может дотянуться; вокруг лишь разлитые густые чернила и впитавшаяся кровь. Они белые, как сам, мать его, божественный свет.


Акааши не чувствуют ту покатывающуюся по венам связь с реальностью, шевелит пальцами, и они вдруг затекают. И старательно сжимает веки, проталкивается в свет и дерет горло.


— Бокуто, — шепчет тихо-тихо и заходится хрипами, когда кажется, что сорвал от криков голос. — Бокуто, Бокуто, Бокуто, Бо… — буквы слепыми сбываются с его губ и пляшут, Акааши желает повторить вновь, но зубы не размыкаются, а затапливаются кровью искусанных губ, и снег одежды на широких плечах плавится в черном.


Смокиайс — это так клево, на самом деле, только не когда у тебя перед глазами сама смерть.


Затылок жжет, и он подскакивает на подушках.


А мама заботливо перекладывает на лбу компрессы и вытирает брызнувшие из его глаз слезы. Шевелит губами, ему кажется, говорит сбивчиво и часто, но без звука. И сверху-снизу-справа-слева только вертикальные полосы в наклейках, ограничивающие кислород.


Кейджи дышит громко, но не слышит себя, и хочется зарычать от ничтожности, а потом брызнуть кислотой в восходящее солнце и найти, только бы найти, в темноте, сияющего выбеленной рубашкой и черными джинсами Бокуто.


Одного единственного Бокуто.


Акааши цепляется за эфиры в воздухе, холодная рука прикрывает дрожащие веки и на пару недолгих секунд позволяет дышать спокойно. Рука слетает с исполосованного дорожками пота лица и замирает. Ласковая аура матери сменяется другой, взрывающей и бойкой, но затухшей.


— Кейджи, — бормочет и несмело потирается ладонью о его ладонь, касания широкие и знакомые, любимые, и так хочется прошептать в ответ… но не получается.


Тепло сгущается в точке столкновения двух вселенных на родных ладонях, и у Акааши сердце падает вниз и борется с подскочившим желудком, а Бокуто рядом сопит. Такой невероятный, ясный и встревоженный, на солнце за слоем кучерявых облаков похожий и здесь, в запутанном клубке нервов Акааши, кристально белый, словно полотно, нетронутое кистью художника.


Акааши растягивает уголки губ и проваливается в горячее забытье.


А Бокуто рядом трет мозолистым пальцем его костяшки и дышит в сложенную под подбородком ладонь, шепчет:


— Тише, хрюшка, тише, не фырчи, — ласково улыбается и чмокает Акааши в лоб. — Такой горячий—


Акааши-сан оставила на тумбочке в тазике полотенце, что Бокуто хватает и мочит водой, прикладывает к сорвавшимся вниз складкам и ямочке над переносицей. Он дует на открытые губы Акааши, нос, смешно дернувшийся, и сведшиеся брови. Бокуто знает, что Кейджи мучается там, в темноте и с морфием в жилах, но помочь не в силах.


— Выздоравливай, пожалуйста, и спи. — все, что он может — прижиматься щекой к пылающей жаром чужой руке.


Акааши сжимается и замирает, и Бокуто откидывается на стул напротив, все еще держит крепко его руку и закрывает глаза.


Акааши снится их первая ночь вдвоем.


<i>— Ну че похрустим? — Бокуто вываливается из-за дверного косяка с пачкой чипсов в руках.


Две крапающие свежестью жестяные банки у Акааши привлекают внимание позвякиванием, и он салютирует ими Бокуто.


— Ну че сопьемся? — копирует Акааши и отщелкивает крышку банки, показательно першит на первом глотке.


— Эй, ты че, это должно было звучать из моих прекрасных уст! — Бокуто возмущен и надувается, присаживаясь рядом.


— Эй, ты че, пить и ждать тебя немыслимо, Бо, ты опоздал! — Акааши подмигивает и тянется сделать ещё глоток.


— А ну дай мне мое! — кричит Бокуто и наваливается на Кейджи, пытается выхватить банку из вытянутой подальше и повыше руки.


— А тут все мое! — кривляется Кейджи и отползает дальше.


— А нетушки! — в янтарных глазах прыскают бесенята, а их хозяин подтягивается и падает.


Лицо Бокуто упирается в грудь Кейджи, а замерший Акааши роняет все конечности на ковер, он опускает руку, чтобы столкнуть с себя совеня, но замечает хитрую улыбку на его лице, вымученно вздыхает и подхватывает закрытую банку, опуская ладонь вместе с ней. Котаро обтягивает длинными пальцами запястье, щелчком выталкивает из хватки металл и гладит костяшки, обводит каждую по очереди и облизывается в неверии таком же, что и Кейджи. Бокуто наклонятся и быстро чмокает центр ладони, привстает и нашарашивает чипсы.


И потолок над ними подозрительно шевелится, бетон трещит по швам, и небо ухается в рванную дыру. Оно отбрасывает блестки на стены и раскрывается белыми пятнами на придурошных лицах, но его не замечают, и снег скатывается по щекам двух парней где-то в параллельной вселенной, а в этой они просиживают задницы дома, жмутся и белеют от тошнотворного смеха, пересматривая старый ужастик.


Они садятся и включают фильм, без звука, в саднящей тишине, краснеют и фыркают от смущения.


И чуть позже голова Бокуто падает на плечо Кейджи, и тот смеется с хрипами и покусываниями губ, смеется во вздымающую грудь, — и легкие Акааши тоже выбрасывают засахаренный абсурдностью воздух.


— Алкаши, — тихо выдыхает Акааши и хихикает, потому что на экране кого-то вырубили так же, как и их двоих — током по венам и кошмарной—


— А то, и влюбленные! — подмигивает Бокуто и потягивается, целомудренно целуя раскрывшийся в удивлении рот, — молниями по коже и… любовью.


Акааши заглатывает свет в том, в чем его нет, и готовится к апокалипсису, который почему-то так скоро грохается на его коленки, Акааши не верит, что избежит катастрофы и поддается сам, переворачивается в чем-то небесном и непонятном, приятном до обморока, а когда приходит в себя, успевает только выхватить из пачки чипсов пару листочков и закинуть в голову Бокуто под своим подбородком (буквально абсолютно) пустую бутылку содовой.


— Ауч, больно.


Акааши хихикает на тяжелый взгляд снизу и предупреждает:


— Не стыдно.


— Вообще ни капельки?


— Нет.


Стыдно только за свое загаженное будущее в объятиях большого негодяя, которое так сладко и маняще, что стыдно только перед мамой, которая ждет от паршивого сына внуков, а так вообще ничуть.


— Бо-бо у меня, бо-бо, а тебе значит хрен. — хнычет это самое чудовище, отхватившее у Акааши сердце, и притирается лбом об его бедро.


— Мне не просто хрен, пожалуйста, а с маслом. — Кейджи не возражает и зарывается пальцами в мягкие распустившееся после расчески волосы.


— Сухарики будешь? — Бокуто пинает носком пакет с оставшейся гадостью и дергается, когда из раскрытого горла Кейджи вырывается сипение, низкое, гортанное, он смотрит на сжавшиеся уголки розовых губ и прищуривается, почти шепотом произнося затянутое, — мм, сексуашка.


— Конечно, идиот. — Кейджи не может и не умеет себя контролировать, когда на его коленках шебуршит невинное исчадие ада, а желудок плавится от смертельного бурления в нем кислоты обострившихся чувств.


— Ну и какой же ты все-таки—


— Дерзкий засранец?


— Да.


— Не-а, я влюбленный, влюбленный идиот.


Бокуто размазывает по шортам воображаемые сопли, обнимает бедро Акааши крепко-крепко, и что-то вдруг хрустит.


— Да ладно, тогда нас двое.


Неизвестно ещё, кто кого перебрал.


Небо отстреливается пятигранниками по надорванному ужасу смеха.</i>


Бокуто скоблит кругами виски и моргает так усиленно, что звезды сыпятся не над головой, а в самое горло, чтобы осколками разодрать себе себя. Ожидание ничуть не стабилизирует, не сводит челюсти, а оседает угрюмым дымом на дне легких и ядовито пощипывает под сердцем.


Кейджи шипит, трет заспанные глаза и садится на кровати, как в замедленной съемке мечется над ним Бокуто, улыбается, подкладывая подушки и заставляет отпить из стакана.


— Пей, скисший мой, все хорошо, — он шепчет и поддерживает голову Акааши, нежно дотрагивается до щеки.


Акааши, послушный как ребенок, пьет, ест, кивает и болезненно улыбается. Кажется, даже мешки под глазами делают его самым красивым на этой Земле, самым-самым, а ещё он не перестает смущаться даже тогда, когда в полной мере осознает тяжесть своего положения: Котаро — самый заботливый парень на этой Земле, самый-самый, и сидит рядом, подпирая своей большой рукой. Щеки Акааши и без того лихорадочно пунцовые становятся насыщенней и пятнистее, и он отворачивается, прячась за подушкой и желанием ещё похрапеть. Бокуто на это только усмехается, по-доброму и мягко проходясь ребром ладони по его спине и накрывая Кейджи одеялом.


Акааши чувствует себя бревном. Искореженным в самом центре и сгнившим поперек и вдоль, чтобы под гарантию, чтобы до конца и без возврата. И ему ничего не хочется, только краснеть от возмущения и смущения и кого-нибудь побить до костяшек в кровавый мрак.


— Спи, топленый мой, я рядом, — Бокуто едва похлопывает по покрывалу и садится на стул.


У Акааши вдруг подскакивает в горле, мерзкое до скулежа в желудке, но контролировать странный блеск глаз и топот слонов ушей не может.


— У тебя что, вдруг словарный запас прорезался, и ты решил на мне его толкнуть? — хмыкает Кейджи, не поворачиваясь.


— Как грубо, — отвечает Котаро и касается задернутого тканью плеча, думает надавить, но руку убирает. — Я просто хотел позаботиться о тебе… о том, кого люблю.


— Прости, — бриллианты режут сетчатку своими краями, и кровь капает на замаранные пальцы грязного человека, который трогает ее, любовь; и Кейджи становится физически больно от мысли, что он — тот самый потерявшийся несчастный.


Бокуто слышит всхлип, надрывный и стонущий — Акааши плачет внутри и скребется. Бокуто обнимает его, сжимает практически в самом себе и гладит по спине, волосам, шее.


— Тш-ш-ш, Кейджи, тише, — звук проваливается в невесомость, и Акааши замирает, переставая чувствовать, — …с тобой…


Его трясет, и он только сильнее сжимается маленьким и беззащитным мальчиком в больших объятиях Бокуто, заливает слезами его футболку, и от этого так неловко.


— П-прости, твоя футболка теперь м-мокрая, — он стыдливо прячет глаза в вырезе.


— Ты чего, Кейджи, все в порядке, твоя вон тоже, — подбадривает Бокуто, трется носом о черные кудряшки и чихает.


Акааши вертит головой, проваливается одной ногой в пропасть, которая все расползается и расползается под закрытыми веками, и ему страшно вернуться туда, назад, и он хватается за футболку Бокуто, стягивает пальцами до пугающего треска и засыпает, срываясь вниз.


— Останься со мной там, Котаро, — и ас во всем, даже по части счастливчика влюбленного, кивает абсолютно серьезно. Но удивится у Кейджи уже не получается — он спит.


Звезды нечестно виляют на небе в разные стороны от летящих навстречу мячей, шутливо показывают языки и обнимают за локти. Бокуто тоже обнимает и целует в лоб, укладывая беспокойного мальчика рядом с собой.


Он остается лежать рядом, защищать ценой своей белой рубашки и роскошных черных брюк Акааши от дурашливых кошмаров.


И как мускулистый мультяшный супергерой выкрикивать ослепляющие геройские фразы:


— Акааши, я спасу тебя!


— Акааши, кия-кия-кчау, бегите все ко мне!


— Ха-хэ-хо, так тебе, ухуа, бойся меня, злодей, ты как посмел тронуть моего Акааши!


— Тыдыщ-бдум-тыдыщ, айя-я-я!


— Я спас тебя, я твой герой! Люби меня теперь, Акааши!


Но для Акааши Бокуто необязательно становится героем, нужно просто быть, желательно в радиусе метра. Потому что Акааши и так любит Бокуто, и без обтягивающего мышцы латекса, а Бокуто итак самый настоящий супергерой, отгоняющий своей улыбкой ночные кошмары (а чем больше мышц, тем меньше мозгов, так что пусть так будет только у мультяшных супергероев).


И вообще у Акааши есть самый настоящий, любимый совень с ушами торчком и волосами ежиком, сопящий ему в ухо.


И это самое важное и умиротворяющее сейчас, самое-самое, и Акааши больше не мечется в лихорадочном поту, только глубоко дышит, прижимаясь к теплому боку ближе. Пустота из стиранного больше не разъедает хрупкое тело.


<right><i>десятый — множественные блики солнца, дубликаты и маски, и только одно абсолютно точно: желтизна в самом центре (вера).</i></right>


Солнце просачивается сквозь раненное сито, песком катится по пальцам и меж них, засыпает дно стеклянной бутылки над раковиной через стену. И Кейджи видит ее, эту острую бутылку с высокой шеей, видит через толстый серый бетон, ещё два слоя обоев на мамин вкус и обточенную плитку, шуршит пальцами по выплавленному украшению моря и видит, осязает даже. Открывает глаза и оказывается прижат к груди.


Бокуто улыбается, как котенок, тихо и смиренно, что Акааши пугается — тот ли парень рядом с ним. Бокуто гладит его по волосам, наматывает мягкие завитки на палец и восхищается, чмокает Акааши в висок и улыбается несмело, но так ярко, что захлебнуться в запрятанном за белыми клычками солнцем — невероятно важно сейчас, как плеснуть в пересохшие связки воды. Он жмурится солнцу, солнцу в Бокуто и старательно сглатывает и откашливается, когда не получается совладать с замороженным естеством.


И Акааши не обидно тогда, когда Бокуто наклоняется, словно морская звезда, отлепляющаяся от пригретого камня, и протягивает ему стакан, аккуратно придерживает за затылок одной рукой, а другой поправляет одеяло.


— Господи, да отстань от меня, мамуль, — повозмущаться для виду все-таки стоит, и Акааши хрипит надрывным смешком.


Бокуто улыбается ему криво, приглаживает оттопыривающийся все равно завиток, убирает стакан от греха подальше после того, как Акааши напоен. У них будто в саванне, каждый ищет и борется за свой маленький оазис — остров последнего глотка, вздоха-выдоха и колыбельной под падающими рукавами звезд. Акааши — зебра, а Бокуто — лев, и кто-то кого-то вроде как убить должен или согнать со своего места глотка, но они делятся, подталкивают друг друга к источнику, отражаются парно в прозрачной водной глади и лижут языком робко, будто все это: не его, не его и не их, — вовсе.


Акааши — зебра.


Бокуто — лев.


И каждый делится, подталкивает другого на свое и на последнее. Они заботятся.


Акааши хочется разреветься на теплом животе у своего сильного льва, пригреться под размашистыми пушистыми лапами с острыми когтями не для него совсем. А Бокуто тянет приласкать этими самыми лапами, домашними, жаркими, чтобы только для него и ни для кого больше.


Двуцветные полосы тела зебры растворяются в пустынях саванны, перекликаются с засыпающими дюнами и песчаными лапами, покатываются музыкой и прыгают в зрачках, пока не уплывают под горку песка в стекле часов окончательно.


Длинное горло декоративной бутылки с специфичным изгибом вылито искусственно, оно мнется под потоками настоящих песчинок с холмов саванны, но важно не то „чем“, а то „как“ стекло притянуто пальцами. Акааши кажется любовно, и это неожиданно умиротворяет звон песочного водопада. Только он давится душным воздухом, отслаивающимся пеклом улицы, и фырчит после протяжных рыбьих „о“ и парой секунд на часах.


Бокуто смотрит на него, переводит янтарные глаза на белую дверь, которая смежна с ванной, и кивает. Кейджи чуть клонит голову в бок, растягивает губы в болезненной и чистой улыбке и опирается на подставленное плечо.


— Ребята, все ок, я просто слегка подтормаживаю, — шутит Кейджи крахмаленной пустоте ванной, отмытой до скрежета раковине и зеркалу без разводов. Бокуто хмыкает за его спиной и садится на крышку унитаза, ожидая нового лица на своем Кейджи.


Тот открывает кран и чувствует пульсацию в висках от журчащей воды, похожей на прибой в его родном оазисе, который он делит с Котаро. Там красиво, даже очень. А ещё там звуки потрясающие.


Котаро кивает сам себе, уперев подбородок в сложенные на локтях руки, и наблюдает за Акааши. Вот, и Котаро с ним честно согласен.


Акааши цепляет подушечкой отлетевшую на край каплю, буквально буравит ее тяжелым взглядом и отпускает к своим, вместе с белыми ладонями, положенными под теплые струи.


— Кейджи-и-и, — сзади него встает Бокуто, закатывает рукава так брутально, что Акааши чуть откидывается на его грудь, закусывая губу, — Кейджи, надо вот так. — и Бокуто смывает с его ладоней все осевшее за пару дней тюленя-пластом, капает на руки мыло и старательно растирает его длинные тонкие пальцы. Теперь Акааши наблюдает за обхватывающими крепко его руками и топится в кольце горячего Бокуто везде-везде; Котаро перемещается на его лицо. Он массирует впалые щеки и высокие скулы, кругами водит несколько раз то по кончику носа, то по переносице, складки лба его шершавые пальцы чувствуют особенно щепетильно, нежно, каждый по-отдельности. Акааши подставляется под ласковые касания и прикрывает глаза. — Вот, — заканчивает Котаро, тщательно вырисовывая кривые махровым полотенцем, — мой чистый ангел.


Акааши распахивает глаза и тычет локтями в бока позади, питается звонким смехом Котаро и улыбается, разворачиваясь в слабых объятиях и чмокая открытые губы.


— Спасибо, мой грязный—


— Эй, — восклицает Котаро, перебивая на неправильном.


— Эй.


— Ну Кейджи.


— Ну Кейджи.


— Анге-е-ел. — завывает-почти-поет.


— Анге-е-ел. — хрипит-почти-смеется.


— Я люблю тебя.


— Я люблю тебя, ох, — вторит и шепчет Кейджи, завороженный до треснувшего хрусталика и разорванных барабанных перепонок.


Бокуто оставляет щелбан на красному носу и, довольный, усмехается, удаляясь из комнаты.


Акааши топчется, садится на крышку унитаза и стонет — Бокуто только что тут пригревал задницу.


<i>— Отогре-ей мне м-мою з-задницу, отогре-ей-ей, апчхи, — Бокуто перекатывается с пяток на носки, ещё сильнее растирает предплечья и завывает душевную: кто-нибудь оттопите Бокуто от скамейки или пните Тецуро, чтобы выкатывался из квартиры быстрее.


Бокуто нервничает уже порядком на сотню баллов, а Куроо одевается, причесывается, все дела. Бокуто сжимает в продрогшей руке в разодранной тяжелыми жизненными валами варежке телефон и печатает окаменевшим пальцем, чтобы Куроо вышел немедленно.


«НЕМЕДЛЕННО Я СКАЗАЛ»


«ЕЩЕ БЫСТРЕЕ МАТЬ ТВОЮ БРО»


И пусть Куроо выбежит из подъезда уже наконец, пусть теплый и улыбающийся, а не стучащий зубами и с лихорадочным блеском голодного пингвина в глазах. Пусть теплый, но снизошедший с высоты восьмого этажа, а то Бокуто до обморожения так близко, что синяя ручка рядом с его руками — голубая.


У Бокуто что-то невероятное в заднице чешется, такое, чтобы достать и порвать просто — не получится, такое, чтобы засунуть поглубже и вытряхнуть все оставшееся, такое, чтобы Куроо сдох на десять секунд и воскрес ошеломляющей вспышкой на руках своего отпетого Котаро с обмороженными ягодицами.


Снег кружится и падает на красный нос, колошматит Бокуто ледышкой и стирается вибрацией скачущего тела, звезды съезжают с неба вместе со снежинками прямо в ладони, хрустальные до невозможности, сказочные. Бокуто искренне надеется застрять в этой неземной сказке на подольше, глотает холодный воздух сдавшимися легкими и раскрывает шире свои совиные глаза. Внезапно понимает все, что было признано формальным и отправляет последнее.


«БРО ТЫ ГОВНЮК»


Из первого подъезда выскакивает толстая тушка, с интересом разглядывающая толпу — парня на скамейке.


— Боже мой, К-куро, как же я тебя н-ненав-вижу!


— Я тоже рад встрече, мой добрый друг.


Два хохочущих придурка, потирающих живую и не очень — две самые прекрасные — задницы, шатаются по засыпанному белым пухом двору, воют на припорошенную пылью луну и бредут к своим половинкам от сердечек.


Куроо хватает отклонившегося в сторону Бокуто за капюшон и заводит за угол, Бокуто смеется и тычется носом в шарф самого летнего цвета, очень крепко, чтобы тот оттаял, но прихватывающего его за плечи Куроо останавливают неожиданно возникшие две маленькие тени.


— О ля-ля.


— К-какие люди.


— Котаро…


— О боже, идиотина.


Кенма хлопает себя ладонью по лбу и надеется, где-то глубоко-глубоко на записанной старой пластинке обнаружить дубликат мозгов для Куроо, но не находит. Акааши пораженно вздыхает и, вымерив два ровных шага, заботливо помогает Бокуто поправить его сползающий желтый шарф, который сейчас слепит глаза обоим, словно живое солнце. Куроо улыбается, как предсказуемая Козуме идиотина. И все у них хорошо, так счастливо, что фейерверки в соседнем районе запускают выше самого неба.


Акааши жмурится горячему дыханию Котаро на своей скуле, сам поднимает ладони и обхватывает ими розовые щеки, отогревает немного и шепчет.


— Чудо-идиот.


— Твое чудо и идиот, как приятный бонус. — кивает Котаро, подмечая ссохшимися губами.


— Очень приятный, — соглашается Кейджи и целует обветренные губы, делится своим теплом и влагой, Котаро большего и не надо.


Он такой до страшного счастливый идиот, что ай мамочки.


Акааши улыбается, чмокает ласковые губы снова и чувствует, что щеки под варежками уже алые и горячие. Акааши не решается посмотреть на свои и только теряется в выпадающем шарфе Бокуто. Бокуто наклоняется ниже и подмигивает переругивающимся и обнимающимся Кенме с Куроо — они такие голубки. „Все,“ — подмигивает Тецуро в ответ и загребает в свой большой пуховик-пчелу Кенму, нацеливаясь подбородком на его помпон.


И четверка все-таки таких очевидных балбесов вдавливает шаги в дорогу и даже издалека полыхает желтейшими полосками на большом пуховике и солнечной линией вокруг шеи.


Узорчатые окна домов и капилляры сердец теплеют под навалившимися на них дураками с раздобренными щеками и летним сумасшествием, и зима между ними всегда сказочная. Та, в которую мечтает попасть снова Котаро.</i>


Бокуто не двусмысленно стучит костяшками по двери, опираясь плечом о косяк, не спускает своих острых полосочек с Акааши. И у Акааши так под грудью щемит, что задохнуться в О-два хочется за бурчащего по-бабушкински Котаро и завтрака в постель. Если бы Акааши не чувствовал себя желе в тумане, то обязательно бы горячо поблагодарил Котаро за его… за его всего. Но Акааши — то ещё смазанное пятно чернил на чистом листе бумаги, и Бокуто обходится щипком за щеку и укусом полыхающего уха, но и от больного Акааши, заботливого Бокуто и мира в мире им хорошо до нечеловеческого.


— Хорошо, — Бокуто рассматривает скитающиеся по бутылке с островов песчинки.


— Хорошо, — жует тост Кейджи и стучит ногой по коленке Бокуто, отвлекает от соринок земли.


Ракушки в бутылке завывают акустическим морем с ежедневными отливами и персиковыми заревами по потягивающемся солнцу, оно кликает язычками по улыбающимся лицам и кряхтит радугой в парах глаз. Лучи откалываются от основания звезды, косят и врезаются в горизонтали и вертикали, наискосок тоже. Один яркий сынок уплывает на дисплей брошенного на тумбочке телефона, там застывшим пиликает неотправленное сообщение.


<i>«бро, с нами все хорошо»</i>


<right><i>одиннадцатый — рассекающими стрелами с кровавыми наконечниками и обжигающими пальцы рассветами на крышах только тлеет в молодых шрамах по коже сумерек.</i></right>


Акааши кутается в облако, покачивается на гребнях ветра и жмется к неведомому теплу, улыбается только ему и прикрывается мякишем ещё больше.


Бокуто любуется, заколдованный детской прелестью и пускающем слюни Кейджи, и с пугающим удовольствием обнимает его крепче, чтобы не выплыть (и достоверно отыграть роль пушистого облачка).


Алые лепестки соскальзывающего с горы солнца расхаживают по плоским широтам, заглядывают под кирпичные, деревянные основания домов, ползают по трубам и карабкаются вдоль стен. Изощряются и проталкиваются сквозь трещины в оконных рамах, путешествуют по соседским комнатам и снимают погнутыми краями редкие кадры уединения.


Кыш, — почти говорит Бокуто и улыбается; миндальной формы часть стекла, оставшаяся незакрытой шторой, перекатывается алым-бардовым-алым-бардовым.


У Бокуто чешется за ухом, но он только кряхтит на шалопаевый свой отросток, который не дождался пробуждения Кейджи, и не шевелится. Рука у него тоже затекла, но Кейджи на ней так идеально смотрится, что совсем как-то и все равно на эту конечность. Бокуто старательно игнорирует иголки в пальцах и нервно дергающиеся брови, жмурится и рожает ртом маленькое облачко.


Дите, — он подмигивает малышу-дыхашу и откидывается головой на подушку, точнее ее хвостик, и считает волейбольные мячи, падающие за сеткой. Когда этот метод не помогает, использует образ Акааши, взлетающим над сеткой с отпечатком его ладони на шортах. Мм, все поуспокаивается.


Окно заносит сангиновой краской, единицы ржавчины на металлах съедаются пространством в огне, и только кирпич, нетронутый, пожимает руку собрату и остается прежним. Бокуто хлестает по щекам колоссальная тень заходящего совсем близко солнца, и в зрачки льют чистую кровь, а серебро волос прижигают пламенем, трансформируя в золото. Акааши в его руках трясется, приподнимает голову и разлепляет глаза — раз, два.


Бокуто облегченно стонет и вытаскивает руку с отпечатками тела Акааши, впечатляется и демонстрирует и ему след рукава футболки. Акааши смотрит на это красное чудо и моргает для верности пару раз.


На Бокуто смотреть страшно, потому что красив он так же страшно, и вообще он страшен в своем очаровании. И, о нет, безобразно невинен, кошмар, какой кошмар.


Акааши закатывает глаза, качает головой и безрезультатно приглаживает растрепавшиеся кудряшки. Бокуто терпеть не может, когда эти длинные пальцы стараются прекратить такую красоту, и потому хватает Акааши за запястья, мимоходом отгибает мизинцем последний павший завиток, и хмурится.


— Не надо, Кейджи, мы же—


— Договаривались, я помню.


Акааши гладит подушечкой большого пальца там, куда достает, и аккуратно выпутывает руки из теплых колец. Бокуто на него смотрит осуждающе, что внутри все сжимается, а на макушку торчком осыпаются угольки с пожара. Акааши от этого взгляда не по себе совсем, и он отворачивается, чувствуя дырки в щеке, и супится:


— И не смотри на меня так.


На лице Бокуто читается хитрющее такое победоносное выражение, что ну „срочно просто запретите Бокуто Котаро, запретите“.


— Как? — он че, издевается.


— Так. — Кейджи, так уж и быть, кивает на вскинутые брови Котаро и хмыкает.


— Как? — повторяетесь, капитан, повторяетесь.


— Так. — Кейджи катится в пропасть по скошенной ржи.


— Как именно, Кейджи? — издевается.


Кейджи фыркает, переводит взгляд на Котаро и молчит. Фыркает ещё раз и, приподнимая брови вверх, раскрывает веки как можно сильнее и выпячивает нижнюю губу.


Он перекатывает на языке такие глупости, пугается их и все равно продолжает, не сразу замечает звонкий смех под собственной кожей и сужает глаза, грозно тыкая пальцем в грудь Котаро.


— Не смей смеяться, это не смешно.


Бокуто прыскает, видимо заряжаясь злостью Акааши, и нежно поблескивает глазами в его сторону.


— А-а-а, не смей!


Бокуто не двигается, но наступает, и у Акааши кишки внутри воют, бултыхаются и вытанцовывают, а сам он еле сдерживается, чтобы не наброситься на это чудовище с лицом совенка и не заржать в голос.


Акааши краснеет, потому что все ещё держится, а голова его кружится и суется под прямые огненные дожди. И только бы не сорваться сейчас, не проиграть и не—


<i>— ДОРОГОЙ ДРУГ, ЕСЛИ ТЫ ВСЕ ЕЩЁ УМЕЕШЬ СЛЫШАТЬ, ТО ТЫ УЗНАЕШЬ, ЧТО ТВОЯ ЗАДНИЦА АРЕНДОВАНА ГОСПИТАЛЕМ НА ЭТИ СУТКИ, А Я ЛЕЧУ К ТЕБЕ, КАК ВРАЧ, НА КРЫЛЬЯХ СКОРОЙ ПОМОЩИ, ЧТОБЫ ОБЕСПЕЧИТЬ ЕМУ БОЛЬНОГО. А ЕСЛИ СЕРЬЕЗНО, БО, ТО Я ПРИКАЗЫВАЮ ТЕБЕ ВЗЯТЬ ЧЕРТОВУ ТРУБКУ И ИЗВЕРГНУТЬ ХОТЬ СЛОВО, ИНАЧЕ Я ЗАЖАРЮ ТЕБЯ УЖЕ МЕРТВОГО НА КОСТРИЩЕ НЕНАВИСТИ И ЗАЕБУ В АД. ПОТОМУ ЧТО НАДО УЧИТЬСЯ, БО, УЧИТЬСЯ СОСАТЬСЯ С АКААШИ И УСПЕВАТЬ ПЕЧАТАТЬ МНЕ ХОТЯ БЫ СООБЩЕНИЯ. ДО СКОРОГО, НЕНАВИЖУ ТЕБЯ ЛЮБИМЫЙ ЗАСРАНЕЦ, ВЫЕБИ СЕБЕ МОЗГ ЗА МЕНЯ, ПЖ.


— АКААШИ, ПОЛАГАЮСЬ НА ТЕБЯ, ПАРШИВЕЦ, ВЫЕБИ ЕГО МОЗГ ВТОРОЙ РАЗ, ИЛИ ПЕРВЫЙ ДЛЯ НАЧАЛА. ВЫЗДОРАВЛИВАЙ, ЗАЙКА, ПАПОЧКА КУРО БОЛЕЕТ ЗА ТВОЕ ИСХУДАВШЕЕ ПОД ГНЕТОМ БОКУТСКОГО ИДИОТИЗМА СЕРДЕЧКО.</i>


Телефон Бокуто отключается, извещая о давно пропущенном сообщении, пиликает автоответчиком и прощается с треснувшей аудиторией.


Бокуто ошарашенно пялится на Акааши. Акааши молчит и через секунду уже смеется.


— Куро, я тебя так люблю, — в истерике хнычет Акааши и бьется лицом о коленки Бокуто.


— Куро, я тебя так ненавижу, — медленно смакует слова Бокуто и поглаживает большой ладонью брыкающийся вихрастый затылок.


<i>Бокуто лениво размахивает руками в воздухе, Акааши идет рядом и слушает тишину между ними, красивую, разбиваемую лишь тихим крапаньем огоньков с кривых спичек в коробке-небе.


Акааши неожиданно решается, берет Бокуто за руку и переплетает их пальцы, глядит только вперед, но замечает косой направленный на себя горький взгляд, и сжимает чужую руку в своей крепче.


На них наваливается тяжелый слой толстых перин, обжигающих кончики ушей, и Бокуто совсем неосознанно передергивается всем телом, плывет какой-то резкой волной влево и штырится правым бортом. Ему не хорошо совсем от этого свежего воздуха, жары первоклассной и насквозь мокрых маек и пота — который дождем — по смуглой коже, плохо от Акааши, такого же дурнущего и стухшего рядом, просто чертовски плохо от медленной змеи капающего из черепушки куда-то в цветочки мозга, которая знает и потому шипит, брюзжит языком и щелкает зубами. Бокуто ей почти верит, ну вот почти. Почти испускает последний дух и чуть не грохается под палящим вечерним солнцем — это нечестно даже, вечер же, — но в шортах назойливо трындит телефон.


Он успевает его только вытащить; автоответчик заходится горячими ругательства.


— БРО, Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ КОНЕЧНО, НО ВСЕМУ ЕСТЬ ПРЕДЕЛ. Я ВЧЕРА ПОДЫХАЛ В ОДИНОЧЕСТВЕ ПЕРЕД ТЕЛЕКОМ С НАУЧНОЙ ИНФОЙ ПРО МАКАК, А ТЫ ГДЕ-ТО ШЛЯЛСЯ. МАЛО ТОГО Я БЫЛ ЗАСТАВЛЕН УПИРАТЬСЯ ВЗГЛЯДОМ В ЭТИ КРАСНЫЕ НЕПРИВЛЕКАТЕЛЬНЫЕ ЗАДНИЦЫ, ПОТОМУ ЧТО УЖ ПРОСТИ, БРО, НО ТВОЯ ЛУЧШЕ МАКАКИНОЙ, ТАК ТЫ ЕЩЁ И НА СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ ПАЛ В НИКУДА. БРО, Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ, КОНЕЧНО, НО ЛЮБЛЮ НЕ ДО ТАКОЙ СТЕПЕНИ. ВОЗВРАЩАЙСЯ, ДОРОГОЙ, ДЕРЬМО АЛКАША-БРОШЕННИКА МЕШАЕТСЯ В МОЕМ БЛЕНДЕРЕ И ОЖИДАЕТ ТЕБЯ.


Бокуто не мигает. На экране вновь загорается опасный такой красный свет. „Бежать!“


— АКААШИ-И-И, УНЯНЯ, Я ЗНАЮ, ЧТО ТЫ ЗДЕ-ЕСЬ, УНЯНЯ. ПОЭТОМУ УМОЛЯЮ, ПРОСЛЕДИ ЗА ТЕМ, ЧТОБЫ БОКУТО ПОСТУЧАЛСЯ В ДВЕРЬ МОЕЙ КВАРТИРЫ. БО, ВЕЧЕРНЯЯ КАШИЦА НА ПОДХОДЕ-Е.


Акааши пчихает, наблюдая за угловыми пятнами на лице Бокуто, высвобождает руку из хватки его ладони и кладет ее на горячую щеку. Ему так по-ужасному смешно с шокированного Котаро, с непосредственного Куро и с охреневающей вместе с ним действительности, что он виновато смеется, прижимается лбом к плечу Котаро, поглядывая из-под сжатых век на размазанный силуэт, и осколки избитого братскими отношениями и глупыми устройствами момента жгутся по щелчку двух пальцев и высасывают в дыму хохотки.


Акааши наклоняется ещё ниже, старается восстановить дыхание и привести в чувство бешено калечившее ребра сердце, выпавшее из пазов. У него кружится голова, и Бокуто кружится, а язык сам подпрыгивает в горле, сотрясая ослабевшее от сталинских методов папули Куро тело икотой. Акааши едва склоняет голову вбок, прикрывает рот ладонью и надувает щеки, перестает дышать и видеть, зажмурившись. Он только чувствует нерешительные прикосновения к свободной ладони, сгибает мизинчик, сплетая его с другим, остальные пальцы просачиваются на свои места между пальцев Бокуто, и он, дыхнувший свежего воздуха, делает шаг следом за чужим и улыбается нахохлившемуся Бокуто. Тот сверкает глазами и туго сжимает челюсти, шипя тихое:


— Куро, я тебя так ненавижу.


Акааши смотрит на подпрыгивающую внезапно вверх дорогу, стирает мокрый пот со лба и бормочет в сторону шальным противовесом:


— Обожаю тебя неземно, Куро-сан.


Пока они медленно топают вверх по склону, малиновое успевает смениться красным и снова присесть на табуреточку в карауле, пожимая через пару минут уже руки фиолетовому. Бокуто не смотрит на Акааши вовсе, молчит подозрительно и лишь изредка разрешает себе утянуть в фотокарточку сетчатки парочку кадров затяжного заката. Акааши нервирует сам факт того, что его намеренно игнорируют, держат за руку и больше не трогают, вообще, никак, ничем.


Вертикальный асфальт заканчивается, и они оба останавливаются, выдыхают с облегчением, и Бокуто трясет сжатой в кулаке тканью майки, вентилируя пространство, Акааши засматривается на его мускулистые руки и перекатывающиеся под кожей клубки мышц, в который раз, облизывается вслед за уплывающей за кромку шорт капелькой соленой влаги и готовится обмахиваться веером.


Бокуто все ещё на него не смотрит, исподтишка разве что и совсем чуть-чуть, бывает подпаленным и закрывается за упавшей отросшей челкой.


Несколько минут проходят даром, клубами пара выплескиваются в воздух и шипят завышенными градусами. Акааши молчит точно так же, как и не произносит ни словечка вслух Бокуто, и переводит застоявшееся в легких углекислое дыхание. Он думает, что Бокуто в своей ребяческой обиде и незадачливости кошмарен и очарователен в равной степени, что, к большому его сожалению, компенсирует малый стресс, приходящийся сегодня на долю Кейджи. Но когда же Бокуто просто разворачивается и уходит, Кейджи визжит и добавляет, что нет, нихуя он не оправдан его совестью, и бежит за сутулившимся от горя или солнца (сложно пока выяснить) Котаро.


Кейджи злится, несмотря на выворачивающее наизнанку скользкое чувство голода и неутолимой жажды, несмотря на наслушавшиеся жилистые ноги, потому что промотать два круга по городу на своих двоих тот ещё идиотский героизм, пыхтит, несмотря на и без того нескончаемый поток горячего клубного воздуха из ушей и с зевками ветра на вьющихся волосах, Кейджи шлепает ногами по раскаленному асфальту, который трещит под тенями, и цепляется за крепкую руку Котаро. Тормозит так сильно, как только может. и кашляет в лицо обернувшейся все-таки королеве драмы. Котаро терпеливо держит брови поднятыми, не желая говорить, просто говорить вслух, но вздыхает, встречаясь с рассерженным Акааши и его хмурыми бровями, сомкнувшимися над пушистыми ресницами. Акааши от нетерпения притопывает ногой, а Бокуто открывает рот и ещё пару мгновений ничего не делает.


— Прости, — шепчет он, потому что иначе кислород меж них, кажется, наконец, загорится, — прости. Я не должен был… мне стоило обдумать всю тяжесть идиотизма моего лучшего друга дома, да? — шершавые пальцы касаются белой скулы, размазывают влагу и оставляют точечный отпечаток на кончике острого носа. — Ты это, боже, не обижаешься же на меня… на него? Н-нет? — Бокуто останавливает подушечку большого пальца на пухлой нижней губе Акааши и чашечкой ладони прихватывает подбородок; тот кусает его чуть-чуть.


Акааши умиляется этим беспричинным переживаниям, списывает все на погоду, которая буквально готовит людей на улице: заливает солнечным маслом, приправляет углекислым перцем и кислородной солью, жарит на умеренном огне серого асфальта бесконечных дорог. Под землей живая конфорка балуется открытым огнем, швыряется газом и топленой сталью, и Акааши безусловно радостно пищит, запрыгивая в объятия Бокуто, ведет носом по толстой шее и питается ароматом слегка поджаренного совенка. Бокуто придерживает его за ягодицы, в качестве страховки и только (ага, так мы тебе и поверили).


— Вовсе нет, Котаро, не тупи, — Акааши на всякий случай отвешивает Бокуто ласковый подзатыльник. — Я нисколечки не обижаюсь, ни капельки не дуюсь, ни крошечки не перестаю тебя обожа-а-ать! — занавес горизонта все ещё толкается пожаром в груди, и Акааши поддается искушению подбросить дров и чмокает расплывшиеся в блаженной улыбке губы Бокуто, спрыгивая с него.


Бокуто усмехается, притягивая несопротивляющегося Акааши к себе за талию, целует в висок и спрашивает:


— В таком случае не соизволите ли прогуляться ещё немного со мной, очаровательный принц?


Акааши упоительно хихикает и кладет голову на подставленное горячее плечо, но, представляя ещё хотя бы пару часов на пропитанном природой воздухе, от которого дуреешь, как космонавт в одном только скафандре, качает головой.


— О не-е-ет, только не двигать ножками!


Бокуто задумчиво чешет подбородок и выдает новую версию, очевидную глотками холодных напитков и свежих помещений.


— Тогда предлагаю бар.


— Бар — светлая мысль, новая, но нет.


— Кафешечка?


— Скучненько.


— Ко мне, ворчун?


— Неси к себе на ручках.


— Ты такой ребенок на самом деле бессовестный, Акааши.


— Я знаю.


И из легких выбивает воздух, когда Бокуто подхватывает Акааши на руки и со смехом несется вверх по улице, Акааши шлепает его ладошками, что немножко, но в недотрожку, и обнимает за шею, дышит морской солью черно-белых волос и смеется тоже. Потому что придурошный такой же.</i>


<right><i>двенадцатый — это сборная солянка потрескавшегося трепья в захолустной корзинке и застрявшее в облаках дерево рождения, ветви самих младенцев.</i></right>


Смазанный бардовый мешается с серой дымкой, тянущейся из треснувшей земли, и густые чернила выливаются из всех отдушин, путешествуют между камней и кустов и закрадываются на кровать. Простыни горят в полумраке комнаты, словно ожившие, и пыльца фей — этот золотой порошок — кажется неведомой совсем, фальшивой, а здесь — все настоящим. Потому что у Акааши, на секундочку, собственная постель светится, а он в чудеса по ночам не верит.


Трепетные мазки сквозь тонкие щели небрежно задернутых штор, косые взгляды в щеку и подозрительные поскрипывания кровати, на которой все шебуршатся и не могут успокоиться — Бокуто не может и громко пчихает в лицо обернувшемуся на него Акааши. Золотые глаза круглятся с поразительной скоростью, хотя Акааши все ещё не понимает, куда уж больше этим пуговицам, и Бокуто вертит головой, держит в себе новый пчих и все-таки хватается ладонью за рот.


Акааши ликует с темноты и с тихих лучей фонарных прожекторов в ней и следит за сбивчивыми движениями Бокуто, который надувается как шарик и прижимает ладонь к лицу крепче, почти синея. И Акааши очень пугает перспектива остаться без своего идиота, и он тянется, спешно отрывает ладонь Бокуто и не без усилий тихо шипит, целуя указательный палец.


— Давай. — Акааши ободряюще кивает, что Бокуто замечает в черноте комнаты и слезящихся глаз и чувствует даже больше, чем просто видит, и потому размыкает губы и издает ещё один детский пчих. Акааши хлопает по ладони, зажатой в своей, и теперь одобрительно кивает.


— Фу, ты меня читаешь. — Бокуто чуть склоняет голову вбок и следит за губами на своих костяшках. Ему даже не обидно за себя учтенного и изученного вдоль и поперек, потому что это ведь его Акааши, его Кейджи, который просто любознателен как сам черт и влюблен по самые кончики ушей, что актуально для них обоих.


— Фу, я дерзок. — Акааши лижет фалангу мизинца и усмехается со сдвинутыми веками.


— Да ты вообще кошмар, ты знал об этом? — Бокуто возмущается этим бессовестным губам и пальцам, эти зубам и кудряшкам, этому всему провоцирующему глобальные катаклизмы в теле Бокуто, этому чертовому Акааши, который любимый до топора в руках и поваленному с его подачи дереву. Потому что ради Акааши Бокуто готов на все, как говорится, любой каприз его принцессы.


— Так потому я тебя и люблю. — пожимает плечами Акааши, невинный маленький засранец, — мы оба кошмар какие, ага?


Бокуто смотрит на эту хитрющую морду, чтоб её, и улыбается, словно только сошедший с высоты двух тысяч метров алкаш, напоенный самой нежностью, смотрит и не произносит ни слова. Над ним цветы с лепестками в количестве до бесконечности рассеиваются и падают скелетами с обрыва, а ветер, стоячий, только перебирает пальцами зелень и обдирает надкушенные листья с потерянными душами в них. Над ним потолок взрывается, не стоя веса начала мира сего. Над ним ответственность за этот крошечный ад, с распахнутыми для кошмаров в кошмарных мальчиках вратами, и несчитанные забитые мячи с пасов Акааши.


У Бокуто сердце разрывается от самого масштаба его невозможностей, а Акааши пинает его коленкой в бедро и кусает за ладонь. И рефлексы поспевают раньше него, вырываясь из кольца рук, Бокуто трясется и кивает.


С дрожью в пальцах и растертым наждачкой небом, с ревом младенцев, обернутых в крылья ангелов, и с гуляющими по ломаной мыслями Бокуто теряется, молчит подозрительно, и Акааши этого не терпит, касается его и спрашивает. Будто его самого прошибают пули, превращают в решето, и не успокаивается сердце ведь, прыгает под глотку, и простой вопрос режет, физически так и больно, преданным собственной матерью ребенком режет по вискам, и мозги теперь кипят у обоих.


Акааши говорит тихо и коротко, но каждой бактерии в этой комнате кажется, что можно состариться за то время, что буквы согласуются со звуками. Акааши самому так кружит голову, что он дерет Бокуто плечо, сжимая ногтями слишком усердно.


— Ты в порядке же, Котаро, верно? — Бокуто ему не отвечает, потому что все ещё путается во взглядах и будущем, в уголках кучкуются предположения, догадки, страхи. Бокуто их пугается и охает, Акааши хватает лишь на то, чтобы обхватить его второй рукой поперек пояса и прижаться тесно-тесно. — Котаро?


На Котаро внезапно наваливается вот это вот все, когда не веришь, что кудрявый парень рядом — твое личное солнышко, когда не чувствуешь, что готов, просто готов что-то свое отдать, когда в глазах щиплет лишь от одной мысли, что эти глаза будут так преданно моргать эмоциями для кого-то другого, не тебя; когда понимаешь, насколько все-таки важно, по-человечески, услышать заветные три слова: я… тебя… люблю.


Бокуто стукает себя ладонью по лицу и виновато глядит на шарахнувшегося в сторону Акааши, он замечает руки, тянущие за футболку на спине, спохватывается и обнимает Акааши, до хруста ребер.


Фонарный свет брезжит по лицам, и Бокуто доверяет ему, кивает себе и улыбается совсем несмело, будто в первый раз, и Акааши улыбается ему в ответ.


— Я тебя люблю. — шепчет Котаро и прижимается лбом к чужому лбу.


Акааши хихикает, и не потому, что весело, а потому что заждался Бокуто в этом мире уже, пошел крышей и астронавтом стал с такой-то хреновой гравитацией, когда ну Бокуто — космос с нелепыми цветными звездами.


— Я тебя люблю больше. — Акааши целует смятые губы и чешет ладошками колючий затылок, который сейчас не колючий вовсе, а мягкий до визгов-вздохов-визгов-трепета в животе.


В темноте Бокуто не желает нащупывать, хочет только чувствовать. Наклоняется ниже и придавливает Акааши к кровати под колокольчики ребячьего смеха. Бокуто целует и обнимает настолько крепко, что Акааши давится дыханием и пищит с отросшей и теперь небрежно болтающейся прямо над его носом челки, смявшейся после сна.


Акааши вдруг чудится, что клишированный отлетает со стен его комнаты, двери скрипят, выпуская наружу фальшь, а лживый свет со столбов прячется на другой улице, ведь между ними все всегда так по-настоящему, что им самим иногда становится страшно. Он расплывается снегом на горячей щеке Бокуто, чмокает проступившую ямочку и говорит абсолютно серьезно, пока Бокуто выцеловывает его ключицы.


— Ты все-таки такой же кошмар, как и я.


Бокуто царапает пальцами кубики пресса на его животе и улыбается:


— Все для вас, моя страшная принцесса.


Акааши заряжает нахалу стройной ножкой и смеется, искренне и чисто, тени его пугаются и уползают в тот отвратительно крошечный ад, за которым так заботливо следит суперБокуто.



Сладкий ветер облетает над нежившимися мальчиками, смеется в их волосах и щекочет рассветные птичьи трели в по привычке оставленном будильнике. Поцелуи воздуха касаются розовых щек, прижатых друг к другу, переплетают пальцы ещё надежнее, хотя куда уж крепче, скачут по дверным костякам и узорам вокруг загадочных обоев, кусает смятые временем детские рисунки и календари, шебуршащие страницами, выкатываются за пределы оконной рамы и хохочут в лицо солнцу, которое отбрасываете в ответ ядовитые желтые капли. Листья красятся лишь немножко, ударяются в былую молодость и пихаются одуревшими солнечными боками, некоторые не выдерживают и со звонким лепетанием спадают к земле. Ветви танцуют вместе с игровыми ручейками света на улицах, качаются в непонятном и не трехтактном вальсе и подкашиваются под вставшим на своих маленьких невозможных двух детей, перебирают коротко стриженные волосы и отталкивают топать дальше — путь ведь продолжается.


Бокуто пыхтит от умиления и злости, когда сонный он и такой же потрясающе сонный Акааши просыпаются под непрекращающиеся переливы. Акааши протягивает руку, нашаривает на тумбочке будильник и хлопает его ладонью со всей удавшейся скукожиться в одном кулаке силой. Бокуто обнимает его за талию и дышит в шею, все ещё не желая просыпаться окончательно, но про назойливое бабушкинское беспокойство забывать не смеет и тепло хрипит в напрягшие жилки под подбородком Акааши.


— Уже не чувствуешь себя желейкой, Акааши? — Акааши хмыкает и выпутывается из теплых объятий, подскакивая в ванную.


— Уже нет, — бросает он перед белой дверью и хлопает ей через секунду на руку недовольству в паровозе Бокуто.


Тот вяло сползает с постели следующим и, тычясь лбом в закрытую дверь, ноет:


— Пусти меня-я, пусти к себе помыться-я, — Бокуто очень хочется под холодный душ, очень хочется с Акааши и не очень — без него, но Акааши будто специально бултыхает водой громче и издает тихие смешки, не впуская.


— Отстань, Котаро, я грязный и бывший больной, — сипит он с той стороны и наверняка хлюпает крышкой своего шампуня — нового, с ежевикой, мать её, как Бокуто теперь жить.


Ему почти обидно и потому он почти обижается, надсадно хрипя и постукивая двумя пальцами по ручке двери:


— А я травмированный и брошенный в будущем, мне гораздо хуже тебя, Кейджи, — стонет и почесывает нос правой рукой, — впусти меня сейчас же, иначе я умру без тебя на месте. — кажется, его жалобный детский хрип добивает Кейджи, и тот щелкает нехитрым замком, чтобы Бокуто наконец смог шагнуть к нему в холодный утренний пожар.


Когда Бокуто уже залазит в ванную, Акааши льет ему ледяной водой на голову, ждет поверженного крика и приглаживает мокрые двухцветные волосы, отворачивается к струям и грозно предупреждает:


— Только руки не распускать и рассудок сохранять, нам сегодня ещё колесить.


Бокуто поднимает две большие ладошки, поворачивает двумя сторонами несколько раз, Акааши на то закатывает глаза и отворачивается, и усмехается, поглядывая на белую спину перед собой и не имея возможности оставить на ней фиолетовые отметины. Ну окей, Акааши, как скажешь, этот день в любом случае наш.


Когда зенит — это кровавый с размазанным по нему пушистым серым, а пьяный от любви Куроо с Кенмой под мышкой — это котенок плюс ещё один котенок перед тобой, то день начинается.


Ну, по крайней мере, так было у Бокуто.


Когда этот самый пустой и яркий до трепетного колыхания тучек над головой зенит и этот самый чертовски орущий с высоты и воздуха, и Кенмы по левую руку, и шариков цветных и круглых по крыше кабинки, Куроо, переворачиваются с ног на голову и вертятся, несмотря на то, что, кажется, ты сидишь и смотришь на все вот это вот сумасшествие в упор. Бокуто сидит и стучит зубами, потому что голос сорвать до ужаса хочется, а как-то страшно. Потому что Акааши не шутил, наметив целью сегодняшнего дня „ух как поколесить-то по городу, ух как“.


И они колесили. Куроо, встрепенувшийся ранней пташкой, разворошил сонного Кенму, схватил и потащил шляться по растертому рассветом и нерешительными все ещё тучами миру большого города этих больных на всю голову четверых мальчишек.


А Акааши радостно визжал с возможности наконец вылезти из облезлой осознаниями комнаты, из цифр надоевших этих и сурового своего организма, тоже бесящего до чертиков своими слабостями к каплям за шиворотом.


В общем, четыре пары ног шаркали по и без того истоптанным улицам, ловили впадинки и трещины асфальтовых дорожек и строящихся тротуаров, а взгляды их хозяев блуждали по пылающим вывескам, кривым крышам, губы обдавали хохотом и хихиканьем замешанный во всем этом (безусловно да) воздух. И только тогда Бокуто осознал, что, черт возьми, самое интересное они оставили на вечер.


Куроо пищит, сгребая в охапку не сопротивляющегося Кенму, который такой же завороженный и утопленный в красоте колыхающегося почти параллельно глазу солнца. Бокуто свешивается немного вниз, так, чтобы напугать счастливо крякающего Акааши и не вывалиться, а то кто же будет за него все это чудо запечатлеть-то.


На высоте покатывающегося колеса Акааши внезапно хочется обнять руками весь этот скромный уголок, в котором любимые люди и только рядом, и Акааши предпринимает попытку, притягивая одно рукой Бокуто, а другой — притиснувшегося самостоятельно Куроо с Кенмой на коленках. Куроо улыбается на смущенное фырчанье Кенмы в ухо и раздобренно хихикает всем троим, заикаясь, словно по-настоящему схлестнувший пару бутылочек.


— П-птенчики мои, я вас обожаю-ю-ю.


— Мы тебя тоже, бро, — верещит Бокуто в его поддержку и сжимает кольцо сильнее.


— Куро, ты такой гребанный душка на самом деле, — хрипит Акааши, потому что от откровенности и вида просто перекашивает внутренности.


— Ой, Акааши, ты ж мой дорогой, проснулся, — лепечет Куроо и умиляется с теплой колкости, — кошмар, мой маленький мальчик вырос, — и всхлипывает в макушку Кенмы.


— А ну сопли втянул, — шипит снизу Козуме и щипком попадает в бедро Куро (ну нахер, как тут выследишь точную цель).


Куроо ухмыляется в корни черных волос и поет с дурнущим придыханием; Бокуто даже давится воротом попавшей в зубы футболки и кряхтит, пиная не ту ногу, Акааши на него фыркает, а Куроо так все и лучится ехидством. Он толкает боком вжавшегося в „чье бы то ни было только не Тецуро“ тело и буквально разрывается с птичьими запоями и поехавшими нотами.


— Шалунишка, — Кенме вдруг невыносимо хочется поиметь люк под ногами и провалиться из этой узкой кабинки в самый и умереть, но люка нет, и Тецуро над головой все ещё бормочет несуразные глупости. — Кенмочка, я тебя так люблю, Кенмочка, а ты меня любишь?


Козуме пихается и вылазиет из-под комка спутанных парней, садится на место и, глядя на мерцающий красный шарик, бросает:


— Люблю.


На высоте покатывающегося колеса Куроо хочется умереть второму.


Акааши несуразно улыбается, так, что у Бокуто щемит в груди, и он приваливается к Акааши, кладет подбородок ему на плечо и встречается носом к носу с пораженным-ожидающим взглядом. Бокуто бежит глазами по розовым щекам, намокшим и растрепанным кудряшкам, полуприкрытым векам и тонкой скалке на лбу, по впадинке между верхней губой и кончиком острого носа, выглядывающим резцам и пухлой нижней губе, — Бокуто не выдерживает и чмокает Акааши в малиновую щеку, трется носом о влажный след и сопит.


„Обойтись без сердечного приступа, обойтись без сердечного приступа,“ — бурчит он себе мысленному и считает секунды, но когда Акааши поворачивается на него и брюзжит своим томным взглядом по его лицу, что-то идет не так, — „соберись, ты ещё слишком молод для высокой сердечной недостаточности, Акааши-и-и, а-а-а!“ — вслух Котаро плещет большими рукам, задевает кулаком плечо Акааши и в страхе болтает шепотом и без остановки.


— Прости-прости, Акааши, прости, я схожу с ума, боже, этот свет, это конец? Конец моего недолговременного и серого тоннеля, о нет, где я?


Акааши трясет его за плечи и, вынуждая себя ещё больше не краснеть, стучит ладонью по щеке Котаро, и тот очухивается. Котаро смотрит на залитого темным светом Акааши и хрипит:


— Я в аду? — Акааши хмыкает на сонное заявление, но Бокуто отчетливо слышит чей-то свиний смех: а, это ржет Куроо, — не, тогда он ещё жив. Кенма потерянно вздыхает на Куроо и намекающе кивает Акааши, тот бросает глаза на часы и показывает два пальца, Кенма ещё раз вздыхает и вертит задницей, чтобы рассесться поудобнее, а Куроо истерично похлопывает рукой по спине восставшего Бокуто.


— Бо, ну ты даешь, — хрюкает Куроо и зажимает ладонью рот, выкрикивая последнее, — в автосервисе, блин.


Кенма закатывает глаза и запрокидывает голову, шлепая приземлившегося рядом и потряхиваемого смехом Куроо по коленке.


Механизмы скрипят и проворачиваются, Акааши почти чувствует притяжение и удивляется забившемуся в створ кресла листу, увитому редкой паутинкой жилок, и укладывает ладонь поверх растопыренной пятерни Бокуто, думает, что это очень хорошо, что до пива они все-таки не добрались.


<i>Дверь в прихожей распахивается со странным ломанным звуком, пол плачет от нашествия новых ступней, и Акааши выходить из комнаты совсем не хочется, куда закинуть пакеты найдут сами, а лицезреть последствия урагана пока не пришёл нудный настрой.


— Щас поднимем тебе настроение, Акааши, не бойся! — с горделивым видом заявляет с порога комнаты Бокуто и заваливается на ковер отдышаться.


Кейджи косится на безобразите у своих ног и фырчит, что боится уже вовсе не за своё настроение, а за состояние своей квартиры. Бокуто хмурится и садится на задницу, медитируя над пальцами Кейджи, сжавшимися вокруг игрового джойстика. Только он собирается что-то сказать, в комнату заглядывает Куроо и командным голосом приказывает:


— А ну поднимайся, лентяй, я что ли все бутылки расставлять буду? — он катается глазами дугой и, задумчиво потирая подбородок, выговаривает, — хм, тогда я все и выпью—


— Ещё чего! — Бокуто вскакивает и уносится зарабатывать себе вечернее пойло, а ещё пинаться и кукарекать с Куроо на кухне.


Акааши машет головой, отгоняя от себя проницательные золотые искры, и обращается к экрану телевизора, но через десять минут игру снова приходится ставить на паузу и брести отпирать дверь ещё одному гостю. Кенма тихо здоровается, сбрасывает кеды и, не мешая методичной сортировке и предпринимательстве на кухне, шагает за Акааши в комнату. Они не успевают примоститься на круглых подушках и поговорить о новой версии старой страшилки, как через парадные ворота влетают порозовевшие Бокуто и Куроо и громогласно верещат:


— Все готово, просим к столу. — и со злорадным хихиканьем улепетывают обратно.


До слуха молчавших доносится новый треск, и Акааши пожимает плечами и встает, Кенма переступает складки ковра и подозрительно хмурится.


— А что случилось-то? — спрашивает Козуме о срочности и важности с большим количеством восклицательных знаков встречи у Акааши.


— Да просто сболтнул Бокуто, что скучаю по вечерам и засыпаю под грустную музыку, так он и примчался, — стонет Акааши избитым щенком и мысленно прогуливается по тонкой веревке тарзанки, искусно сохраняя хладнокровие.


Но когда порог кухни остается за спиной, он охреневше пялится на десятки пивных бутылок у себя на столе, Бокуто виновато поглядывает на него из-под спавшей челки, и Акааши всем нутром чует, что лицо шокированного Кенмы сзади настолько невероятно, что Куроо охает и подскакивает к нему, ласково теребя за белый нос. Акааши первым находит в себе силы спросить:


— А это что такое?


И тут же осесть на заботливо придвинутый ногой Тецуро стул.


Бокуто моргает и разводит руки в разные стороны, задевая одной пакет и отпрыгивая от него, как от раскаленного жалящего масла.


— Это? Это праздник для тебя? — медленно и тихо отвечает Бокуто. Акааши медленно и тихо грохается в обморок.


Через три часа окажется, что никто из них не шутил, и что четыре бутылки явно были лишними для Акааши в этой жизни, но ни храпящий ему в живот Бокуто с зажатой между ног стекляшкой, ни ворочавшийся на краю дивана Куроо с карандашом в носу и Кенмой под левой пяткой, сопящим большей частью тела на полу, не смогут сейчас с этим согласиться.


Акааши им только завтра или, может быть, послезавтра обязательств заявит, что пить с ними больше ни за что и никогда не будет.</i>


Но он тогда, похоже, определенно погорячился, потому что сейчас ватные и гудящие с тяжелого трудового дня ноги приносят их, болтающихся веток ивы, в бар, и потому что с первым опущенным на стол бокалом пива Акааши провозглашает, высоко задирая руку с кружкой:


— За нас, идиоты!


Куроо хнычет и грохает вместе с остальными тремя свою кружку о дерево после синхронного и громкого „за нас“, слизывает пенистые усы и умиляется покачнувшемуся и упавшему на плечо Бокуто Акааши.


— Ути боже, а как же не пить в нашей скромной компании, Акааши?


— Молчать, женщина, мне, п-пожалуйста, ещё.


Акааши пить не умеет, но в этой любознательной, такой же как и он, скромной компании будет учиться. И детский лепет перерастет во взрослые икания с каждым новым шелестом старой листвы и отколовшимися гребенками коры.


<right><i>тринадцать — это новый конец и новое начало.</i></right>


Акааши глотает ощущение полной эйфории, сбегает с Котаро на улицу и вместе с ним глупо хихикает в ночное небо, залитое молоком и пивными пузырями. Котаро прислоняется плечом к столбу и задирает голову вверх, шея у него хрустит и подозрительно так, что Акааши невольно дергается в его сторону, но, когда тот поворачивается на него и лукаво улыбается, понимает, что беспокоится пока рано, и сам запрокидывает затылок.


Акааши неожиданно хочется перестать думать, отключить котелок и превратится в счастливую лужу, и он так и делает, плюет на благоразумие и громко хихикает в перевалившие за полночь стрелки и поглядывает на Бокуто, плюет на все ещё раз и переворачивается к нему всем корпусом, жмурясь щекотливому счастью за ушами. Бокуто опускает глаза на это взъерошенное чудо у себя под боком, придвигается ближе и прижимает к своему боку рукой. Акааши удобно укладывает голову на мягком плече, перебрасывает свою руку через талию Бокуто и выдыхает облачко в темное небо.


Бокуто смотрит в упор с нелепым прищурим и Акааши тоже, и они переглядываются, как дети молчаливо соревнуясь: кто раньше моргнет. Кейджи теребит пальцем заклинившее вдруг веко и сдается, размазываясь жалкой розовой лужицей перед лучащимся двинутым восторгом Бокуто.


Молочные сливки слезают со свода звезд и опаляют сладостью щеки Бокуто, и Акааши вот так внезапно захотевается каждую из них зацеловать до красных пятен и прижившихся в самом сердце этих ямочек, что ну вот держать он себя в руках не может и не намерен, и тянется к теплому лицу со сломанным спиртным любопытством в золотистых глазах. Акааши аккуратно трогает мизинцем ямочки, а потом и всеми мягкими подушечками ощупывает яблочный румянец. Бокуто подстраивается под любимые ладони, жмется к ним, и сердце щемит от этой ласковой щенячьей нежности; Акааши с этими защемлениями и пищит.


— Ты такой пупсик, Бокуто, ты знаешь? — Акааши массирует чужие щеки и очень нехорошо сверкает синими глазами, Бокуто смущается несмотря на то, что и без того плавленный и красный. От любви.


— Теперь знаю, — замученный своим не по-детски откровенным Акааши хрипит он и с силой прижимает ряды густых ресниц друг к другу. Акааши не выдерживает и дует на них. Бокуто становится только хуже, и он в раздражении на самого себя сдувает с глаз липучую челку, которая такая распутная и отказавшаяся держаться высоко и крепко с помощью волшебного геля.


Восторженно следя за колыхающимися непослушными прядками, Акааши тянется сам их потянуть, и Бокуто шарахается горящих прикосновений, улыбается как идиот и очень злится на свою кошмаристую челку, привлекут внимание Акааши именно сейчас именно здесь и вообще именно тогда, когда Бокуто находится в таком состоянии. Бокуто охренеть как на грани и готов выть.


— А ещё у тебя волосы классные, — блаженно бормочет Акааши в его подбородок и пропускает сквозь пальцы двухцветные волосы, отросшие до непозволительного. — И длина тебе очень идет, правда-правда, — наивно замечает Акааши и… ну, Бокуто когда-то был совсем не согласен.


Хрипы тусклых электрических фонарей отдают горечью и сожалением о выпитых бокалах, завтра, сейчас же они очень кстати приходятся заплутавшему в касаниях Акааши Бокуто, у которого все ещё не получается выкинуть что-то остроумное или же просто адекватное вслух, и он просто оторопело молчит, подставляясь под родные ладони и губы — Акааши держит за воротник и целует эти самые, пухлые и запредельно волнительные ямочки на его щеках, и Бокуто бросает то в жар то в холод — он ещё не решил (или это его кувыркает по всей планете за доли коротких моментов).


И вот сейчас Бокуто готов молиться на эффектно выплывшего из бара Куроо, ковылявшего рядом с загнанным Кенмой.


Может быть когда-нибудь Куроо и узнает, насколько все-таки важен для своих крохотных птенчиков в гнездышке Тецутопии. А сейчас Бокуто просто ошеломляет Акааши своей пьяной активностью: летит и прикладывает Куроо поближе к себе, волочит вместе с собой и сдавленно шипит в розовое ухо, мол, начнешь брыкаться, бро, тебе не жить.


Акааши фырчит на кренящихся исполинов и шагает рядом с Кенмой, странно болтливым сегодняшней ночью.


— Слушай, и как вот это вот нас так, а? — Кенма колотит свой язык двумя кулаками сразу и заплетается в бурном потоке слов, и потому говорит как-то неожиданно, но правильно, и это главное. — Вот если посмотреть на Куро, то со стороны шалопайский шалопай вообще да ещё и серьёзный иногда, ответственный, фу, но сзади если встанешь, то все сразу и на своих местах — вжух и все, понимаешь, что такую задницу любишь, что вот это вот ходячее недоразумение любишь, фу.


Акааши очарованно смотрит на обессиленного длинными предложениями и признаниями Кенму и сам решает вывалить многоногого осьминога своих путанных речей.


— Я же тоже понять не могу, как меня толкнуло-то согласиться на дребедень такую мутную — в зоопарк, Акааши, в зоопарк, — а дальше как-то и не помню вовсе, только осознаю, что этот кошмар моей жизни закончился новым кошмаром в лице Котаро, и вот этот кошмар мне нравится, и я себя не понимаю вообще, но его люблю до бешенства, — хнычет Кейджи в темноту и в спины, — что ж это такое, Кенма, люблю и все тут, господи, люблю.


Кенма похоже не удивлен житейскими осознаниями и на Акааши никак не отвлекается, неотрывно глядит на Куроо с Бокуто, шатающимися в обнимку, и улыбается едва заметно, но Акааши-то видит. И улыбается тоже.


Кейджи считает, что подумать над тем, что кошмаром в их личной жизни скорее всего должен являться сам Кейджи, но никак не солнышко-Бокуто, модно попозже, фокусирует взгляд на каменных изваяниях впереди и стучит себя ладонью по лбу для верности — опять. Кенма скашивает на него глаза и пыхтит, считывая чужие мысли.


— Снова.


Тецуро присвистывает и клюет сморщившимся носом Бокуто в ключицы, отнимает голову и присвистывает повторно, когда получает тычок под ребра от Бокуто, сдавленно хихикает и машет кривой клешней:


— Доброго вечера, Яку, — Тецуро кивает Льву, — и тебе, Левушка.


Челюсть Яку моментально встречается с асфальтом, Хайба непонимающе пялится на всех пятерых как на ладони и придерживает Яку за плечи, на всякий случай. Тот рычит и кидается пятками назад, ограничиваясь голосом, полным ужаса со скромным:


— Здрасте.


Растертая между горячих пальцев звездам пыль плюхает на курносый нос Яку и тут чихает, не вписывается в протяжную паузу тишины, Лев тормошит его сзади, просто потому не может не занять руки, и Яку гавкает на него, злобно блестя круглыми глазами. Он медленно, очень медленно сканирует глазами обнявшихся в попытке защититься хоть где-нибудь, господи, Куроо и Бокуто, ещё медленнее изучает съехавшую на глаза челку и самого её обладателя — Кенму, и Акааши, нетерпеливо топчущегося рядом. Акааши, вот если честно, и неловко и смешно до кошмарного, потому что у Куроо на заднице расползается мокрое пятно, и Бокуто так некстати его и ощупывает, прячась за другом. Акааши не может терпеть и смеется.


Кенма сдувает непоседливую челку в который раз и, бросив это никчемное дело, просто заводит пряди за уши, Лев механически похлопывает Яку по спине, Яку кряхтит, но вместе с остальными не издает больше ни звука. Все слушают звонкий почти девчачий смех Акааши и сгорают прямо на месте от отрогов осознания: „Акааши, чего? Акааши это ты, Акааши?“. Куроо разваливается, опершись плечом о плечо Бокуто, и хихикает как-о совсем пугающе, Бокуто тычет его своим корпусом, качает и ошалело слушает долгие всхлипы сзади. Истеричные такие. Он оборачивается, машет рукой на покалывающего на асфальте Яку и отворачивается снова.


Сознание медленно ловит ржущего Мориске, и когда Бокуто перекатывает голову в его сторону, тот уже просто не дышит, а глотает воздух с переодически отплевываниями и хрипами. Акааши вытирает запястьем слез и икает в сплетение вен на тыльной стороне ладони.


Бокуто бесится, потому что Куроо внезапно и слишком долго молчит, Лев не двигается вообще, а Кенма просто гоняется за своей отвратительной челкой, которая все куда-то виляет. Бокуто делает шаг в сторону, мозг кипит от всей этой ночной бурды, от безумного желания рухнуть наконец спать и от молящегося всем богам испитого разума, что Бокуто не выдерживает, кусает губу и орет, что есть мочи:


— ВЫ ОХРЕНЕВШИЕ СОВСЕМ ЧТО ЛИ, ЧТО ПРОИСХОДИТ ВООБЩЕ СЕЙЧАС?!


Яку не останавливается, но моргать начинает плавно и размеренно, дрожащей рукой указывает на спину Куроо и сгибается пополам, Куроо бледнеет и прикрывает глаза обеими ладонями, а Бокуто внимательно осматривает его внешнее состояние, обходя по кругу с причинам радиусом, ну так, на всякий случай. Останавливается он только на третьем круге напротив чьей-то шикарно замаранной задницы и пищит.


— Б-бро, к чему ты так блять косо прилепился? — Куроо едва пикает в лодочку из сложенных ладоней и больше не подает признаков жизни.


— Куро? — повторяется Бокуто и сам белеет. — Ты же не—


— Не-е-ет! — верещит Куроо и размахивает руками как паук, у которого не две, а все восемь. — Нет, я не обкакался, Бо, не смей даже думать об этом! — Куроо ловит нечитаемый взгляд Кенмы и откидывается спиной назад, почти теряет сознание. Когда перед ним вырастет виноватое и обеспокоенное лицо Кенмы, успокаивается и энергично машет головой. — Черт, конечно я не обкакался, как младенец в специальный мешок, нет, конечно.


— Это называется памперс, Куро, — подсказывает одуревший Яку и хрюкает в маленький кулак. Лев ерошит рыжие волосы большой лапой, и Яку мстительно шипит на помигивающую красным светом фразу „а ты шаришь, Яку-сан“.


— Да-да, памперс, — быстро соглашается Тецуро и кивает чему-то своему, пока Бокуто отступает ото всех, бредет подальше и шумно дышит, перекапывает на языке возможности побега из этого дурдома и заключает, что таковых не имеется — этот мир его дом. Бокуто так усиленно думает о каждом из этих любимых балбесов, мысленно пинает Куро под мокрый зад, чтобы выпустить пар, и не замечает вставшего рядом Акааши.


Акааши перебирает свои пальцы, наивно считает „один, два, три“, прислоняется лбом к лопатке Бокуто и обнимает его сжали крепко-крепко, у него самого шея хрустит, но это так неважно, господи, только этот замешкавшийся и растерянный, пропавший где-то на границе „кричать и обнимать-обнимать“ и блуждающий пламенными монетками по его коже Бокуто, только Бокуто, его один такой, Бокуто-Бокуто-Бокуто. Бокуто Котаро — его — Акааши Кейджи. И Акааши большего и не нудного, он оправдываться за свои вольности если и твоей, то только завтра, и ни в коем случае не сейчас, и он приподнимается на носочках, ведет мокрую дорожку поцелуев от загривка к чужим губам и целует. Целует будто в последний раз.


Целует и целует и целует и обнимает, поскуливая в плетущиеся на своих чужие губы, языком ласкает приоткрытый рот, прикусывает зубами тонкую кожу и пропадает там же, кажется, где и Бокуто.


В сумасшедшем дурдоме с поросятами за спиной и один ломом для нескольких больших сердец, где только любят. И другого не умеют.


У них самый придурошный дурдом в этой вселенной и все рано на двоих, все равно даже больше поместится, но ведь пока и вдвоем хорошо тоже. И Бокуто бьет по щекам румянец, и Акааши бьет — никого не жалеет, и счастливый смех отжигает сальсу в их глотках, потому что задний двор — это четыре розовых хрюшонка за спиной, четыре чумачечих таких же и неугомонных, и вот уходить никуда не нужно — все здесь, все с тобой. Все твой дом.


Лев картавит простое слово „памперс“ и дуется на ласково прижимающегося щекой к его груди Яку, который стильно раздает ему мягкие подзатылки (ну и плевать, что ниже положенного места), а Кенма помогает Куроо красиво повязывать ему кофту на бедрах.


<i>Лев умеет картавить не только магическое слово про детские трусики для удобства освобождения, но и другие впечатляющие мазки человеческой речи. Так, например, на катастрофу в лице дня рождения Яку он выучивает парочку новых и сложных слов. Куроо после кланяется и салютирует с мурчащим: „не благодарите“. Ну они и не, че.


Сидя за большим праздничным столом, попивая из высокого стакана ядовитую смесь специально только для тебя от бармена Ямамото, Лев слушает и кивает на деловито разъясняющего на пальцах несмышленышу, что такое это патологоанатом и что оно делает, Куроо. Льву, как человеку любознательнейшему до назойливости (а именно такие обычно и слушают Куроо), и Куроо, как человеку, стремящемуся к успешному окончанию медицинского, эта тема была весьма занятной. Ну и, как оказалось чуть позже, опасной для жизни.


Акааши сидит на соседнем стуле от Хайбы, лениво потягивает предоставленный обслуживающими гостями напиток и исподтишка посматривает на блаженно раскинувшегося на полу и увлеченно перебирающего свои карты Котаро. Новогодние лампочки в этот яркий летний день как нельзя кстати околдовывают и без того сосредоточенную и оттого бессовестно милую мордашку Котаро, и Акааши хочется пригрозить пальцем всем этим лампочкам и включить себя на максимальный шторм в темноту и с ними одними. Акааши укладывает голову на согнуты в локте руку и наблюдает за подпрыгивающим на спине Котаро, за оттопыренной нижней губой его и отхлебывает слишком много, давится, зажмуриваясь, а когда открывает глаза, то видит, как Котаро сам неподвижно глядит в упор, ухмыляется своей чертовски ослепительной улыбкой и засовывает нос обратно в карты.


Акааши прикрывает глаза и считает до трех — не помогает, дальше — до десяти, все ещё Бокуто и только он один в его ворохе старых и новых записей, ещё — до тринадцати — Акааши начинает слышать, как нелепые попытки Хайбы выговорить новое слово превращаются в вязкое ничто, как Куроо, нахал этакий, приваливается к нему и кладет подбородок на плечо, стреляя черными точками в Бокуто, как стучит друг о друга полное стекло, и время вращается стрелками в милли и ещё милли, милли.


Куроо причмокивает и неудобно отпивает их своего бокала через плечо Акааши, со звоном опускает его на стол и шепчет:


— Ты в нем сейчас тоннель сделаешь, — Акааши закатывает глаза и думает, что да, спасибо, Куро, я не знал об этом.


— Я вовсе не, — начинает он, но оправдываться вдруг совсем не хочется, да и Куроо заканчивает за него, понимая прекрасно.


— Смотрел не только на него, ага, я так и решил. — Куроо сопит носом и слегка трясет длинными темными прядями, щекоча шею. Акааши непроизвольное хихикает и расслабляется окончательно, даже немного помогая уставшему от вечных промахов в произношении Льву.


И на него смотрят так благодарно и одобрительно и с какой-то ещё стороны блуждающе-жарко, что Кейджи немного скатывается в детство и тупит вместе со Львом теперь. Куроо треплет их по макушкам так заботливо, что слезы от такой искренней материнской любви сами наворачиваются, он не при чем тут вообще, и усвистывает к зажатому между подлокотником дивана и подлокотником дивана скучающему по шумному петуху Куроо Кенме; Акааши его понимает — ведь лежать одному на диване нелегко.


— Ну смотри, это просто-о, вот так, — в который раз бормочет Акааши в ухо Льву и предостерегающе стучит ладонью по столу, замечая приоткрывшийся в намерении что-то сказать, определенно, рот. — Просто: па-то-ла-го-го-натм, ой.


Лев кивает, тянется за своим стаканом, приподнимая мизинец вверх в знаке „секундочку, братаны“ и глотает все до последней капли. Акааши хрюкает из-за оранжевых капелек на белом носу и ждет.


— Ну-с, — тормозит немного и проговаривает наконец как выходит, — паталэогон, бля.


— Не ругаться! — тут же встревает Кейджи и хмурится, похоже, не страшно, потому что Лев булькает и улыбается.


— Почему, Акааши-сан? — Лев уже ухлестывает за наполовину полным бокалом Кейджи, и тот спешит осушить его, пока есть что сушить.


— А потому, — нравоучительно запинается Кейджи и выпрямляется на невысоком стуле как может, — а потому что будешь наказан. — твердо заявляет он и довольно мурчит, облокачиваясь на деревянную спинку. Над самым ухом молнией проскальзывает вибрация, и Акааши слышит, как Лев впитывает в себя шутливое с намеком (охохо, Яку, охохо): — Яку-саном, например, — и как будто никого не было.


Уши сливаются по цвету с самой спелой малиной, и Акааши одними ресничками на тонкой коже чувствует брошенное ему, одно, тихое, вспыхивающее:


— А кто-то Бокуто-саном.


И жар рассеивается с громким смехом и победителем в детском покере, в гудящих задорных „с днем рождения!“ и с нотами ниже нижнего, тонами в пьяных басах.


Акааши резко разворачивается всем корпусом и выхватывает глазами только краешек не заставленного подарками, бутылками и мусором дверного косяка, обижается на такое все нечестное и короткое, подскакивает и бредет следом за высоко поднимающимися с хвостом плечами, почти касается сильной руки, но и она успевает ускользнуть, перед тем вдоволь накачавшись в единственном положении. Акааши набухает, словно губка, и молча огребает знакомые макушки и конечности, просачивается сквозь толпу и прикрывает да собой дверь свободной и уже нет вовсе комнаты. Бокуто вальяжно раскрывается на кровати, и у Акааши перехватывает пучок кислорода от этого великолепия пряло перед ним; он шибает себя для достоверности и моргает, нерешительно топчется у порога одинокой и найденной комнаты.


— Иди сюда. — Бокуто приподнимается на локтях и постукивает ладонью по месту рядом, зараза, манит так и манит.


— А если не хочу? — Акааши медленно приближается, садится на колени в ногах Бокуто и лукаво щурится на дернувшийся кадык. Почему он всегда думает, что играют только по его правилам, ну Котаро, ну, ну как?


— Пхах, Кейджи-и, — улыбается заразно и хищно, что должно быть жутко, но у Акааши все хуже только — ему интереснее. Он изящно приподнимается на коленях, перекидывает ноги через твердые бедра и седлает Бокуто, закусывая губу от удовольствия превосходства. Бокуто рычит и обхватывает его большими ладонями за идеально подходящие ему, только ему, ягодницы, и откидываются на спину ещё не лишь по своей воле. — Черт.


Воздух между ними будто взбивают венчиком, подмешивают туда какую-нибудь траву мураву, и глотнешь — не заметишь, а тело влюбленного до повесившихся мурашек ещё больше влюбится, очаруется ещё, хотя, честно, уже просто некуда. Бокуто рывком опрокидывает Акааши на себя и накрывает томным поцелуем рот, Акааши в неверии стонет и запускает пальцы в теплые волосы, шебуршит их и сортирует в каким-то странном беспорядке.


Бокуто прижимается латышском к центрам ладоней, вдавливает в чужое Резо самого себя и дрожит в судорогах и касаниях, в каждом чужом на своем еле, которое уже и не свое, а на двоих. И у Кейджи также точно, жизнь на двоих и сердцебиения, помнящие о детстве и о все тех же дурдомах. Акааши счастливо улыбается и сплющивает свой нос о свой же, получается, и прячет в себе ответную улыбку.


Дверь с ноги прошибает длинная нога Льва, нагибающегося и заглядывающего вовнутрь. Бокуто приветливое машет ладонью с зажатой между пальцев ещё одной своей же и кивает. Акааши вздыхает и садится на кровати рядом с Бокуто, тихо здоровается и с бесцеремонно ввалившимся вслед за Львом Яку (с другой стороны это ведь его дом).


— Так значит, у нас ЧП, — голосит Яку на всю спальню и устало глядит на улыбающегося заклинившим чеширским котом Льва. — Этот выпытал у Кенмы новое слово.


— Постапоклипчик! — как по заказу, срочно же визжит Лев и колбасой плюхается на шокированных Бокуто с Акааши.


Акааши выгибает бровь, и Яку согласно вздыхает. Бокуто ржет над боготворящим могучий словарный запас своих друзей Львом и, не подумав, выкрикивает:


— Да ты прямо попоненавстник! — в коридоре одобрительно угукает Тецуро, а Лев отрицательно мотает головой на краснеющего и предчувствующего нихрена хорошего Яку.


— Не, я только первую пэ не люблю, а так попка Яку-сана что надо.


Из коридора доносится смачный плевок в потолок и кричащий кашель, Бокуто с Акааши уже не сдерживаются совсем, и истошный вопль зажаренного в рекордную секунду Яку распарывает сосуды всему празднику.


— ИДИОТСКИЙ УШЛЕПОК Я УБЬЮ ТЕБЯ!


И как не скатиться в придурки в такой-то дурке?


Акааши кажется, что он родился в этом зоопарке, и ему и так все нравится.</i>


До дома Козуме они добираются уже вшестером. А все потому что Яку не смог позволить пьяным детям сделать ещё хоть шаг без должного материнского присмотра, перейти дорогу в три утра на красный и не уступить несуществующей бабушке дорогу перед подъездом.


В глубокой задумчивости останавливаясь перед дверью Куроо решает, что отпускать заботливых родителей на утро глядя неспящими это неблагодарно и некрасиво, и потому он долго чешет двумя пальцами подбородок, игнорирует напутствующие гневные взгляды и зевки, щелчком ключей в запряжкой скважине обговаривает место принятия гостей.


— Кенма, в спальню. Бокуто, Акааши, добрых снов. — командует Куроо, стягивая в прихожей ботинки и на ходу чмокая топающего мимо Кенму в макушку. — Мам, пап, диван этим утром ваш. — и оставляет медленно кипящего Яку на попечение длинным и ласковым ногам Льва, скрываясь за дверью.



Акааши валяется в постели с Бокуто, легко похрапывающим на боку, и очень-очень глупо улыбается потолку. Ему больше не за чем думать и считать, потому что успокаивает его уже не свое тело, а на двоих, и мысли у них с Бокуто теперь тоже — на двоих. И разрывающиеся в воображении пульсирующие радугой кометы и прошитый заново млечный путь — сворачивается в грубую заметку и бросаются в ворох протертого до дыр, исследованного и понятного.


У него небо над головой дурацкое и делимое только им одним, на тринадцать обязательно, на тринадцать.


И вселенная, расколоченная собственными кулаками и черно-белыми кошмарами, только внутренне, а уже и не там.


Акааши смотрит в замазанный краской потолок в отпечатках ладоней и прикладывает свою, почти дотягивается и оставляет свой след в компании таких же таинственных и незримых. Он улыбается и чувствует, что:


В голове все так же убийственно много бессвязных мыслей. И ни одной вовсе.