Очередной сокрушительный спазм скручивает все внутренности. Виктор кашляет, задыхаясь от пронизывающей боли. Он, словно нанизанная на иглу бабочка, бьётся о стенки собственной стеклянной банки, даже не двигаясь со своего места.
Вик кашляет, кашляет, кашляет, пока на стол не падают тяжёлыми разводами уродливые брызги крови. Слишком яркой, слишком выделяющейся в этом вырвиглазном синем цвете.
Всё размывается перед глазами, веки тяжелеют с каждой секундой. Учёный предпринимает жалкие попытки схватиться слабыми дрожащими руками за стол, хоть как-то удержаться на ногах, но сухие шелушащиеся ладони скользят по гладкой отполированной поверхности.
Виктор падает. Погружается во тьму, перед которой успевает получить ударом собственной тяжёлой трости, скользнувшей следом за своим хозяином, по голове ровно около виска.
Искры перед глазами, а потом пустое ничего.
Ну, если подумать, здесь, в блаженной темноте, не так уж и плохо. Тихо. Спокойно.
Не больно.
Это самое главное.
Виктор не помнит, когда боль стала его вечным спутником (Впрочем, таким верным и настойчивым, что хотелось просто оставить ей записку прямо перед самым рассветом и покинуть её жаркое любящее безумной любовью сердце, чтобы исчезнуть навсегда). Скорее всего, он только родился и уже держал под руку эту алую красавицу.
Особенно когда какой-то лекарь просто свернул ему ногу, когда вытаскивал ребёнка из утробы матери, полезшего совершенно не той стороной, какой, судя по учебникам биологии средних классов, должен был.
Мама говорила, что он громко кричал. Мама вообще очень подробно рассказала эту историю с его рождением. Хотела забыть, но не смогла, поэтому решила испортить жизнь своему сыну этим знанием и заодно первое впечатление о себе же как о родителе.
Занимательная история, на самом деле.
Виктор родился на заводе, прямо во время взрыва какой-то цистерны с особо опасным веществом. Ядовитый смог укрывал всё огромное крытое помещение, почти доверху переполненное перепуганными рабочими, пока он, маленький младенец, кричал кричал и кричал.
Все прикрывали рот и нос собственной одеждой, пока маленький Виктор так по-простецки глотал отравленный воздух самым глупым способом, даже не соблюдая элементарную технику безопасности. Ну что за глупый ребёнок. И совсем не важно, что ему только минута от роду стукнула буквально секунду назад.
Правила ни для кого не исключение, если жизнь дорога.
Темнота заменилась яркой картинкой зелёной илюминесценции. А это ещё откуда? Ах, точно. Это глаза какой-то рыбины с зубами размером одной Викторовской руки масштабом один к одному.
Как он мог забыть.
Ведь именно такую еду ему с мамой приходилось есть почти каждый день.
Конечно, если её не заменяли дикие собаки, которых иногда могли отловить и подарить на самодельном костре добрые соседи.
О, Вик помнит этих собак. Огромные, накачанные какими-то экспериментальными стимуляторами. Больные, все в кровавых рытвинах, полные кишащих под твёрдой шкурой личинок, с белой пеной на губах, уродливыми комками стекающей из их широких порванных пастей.
Тогда Виктор узнал, что такое бешенство. Даже на себе испытал! Ценный опыт, на самом деле. Зато он понял, что не стоит смотреть этим тварям в глаза (даже если их нет в этих широких пустых глазницах) и научился искать пути отхода в самых критичных ситуациях за кратчайшие сроки.
Бегать же, к сожалению, не получается.
Заун, вообще, очень хорошо учит выживанию, особенно если твоему единственному родителю, который мог бы научить этому вместо дикой среды, всё равно на тебя, и он пытается запить свои проблемы алкоголем в единственные свои свободные часы между работой на том же самом заводе, где ты появился на свет, несмотря на то, что, кроме плесени, из еды в доме ничего не водится. Ну, если не брать в счёт тех самых рыб с яркими многокамерными глазами.
Почти как у мух.
Заун учит использовать любое подручное средство в качестве оружия. Даже хлипкие веточки, которые хромой ребёнок использует, чтобы просто сделать шаг без падения, могут сгодиться, и хотя бы оглушить как минимум одного нападающего (Перед тем, как сломаются. К сожалению, это оружие не отличается своей прочностью). Или хотя бы сбить его с ног. Главное бить по сухожилиям. Повезёт, если удастся их надрезать резким хлестающим ударом. Так человек просто не встанет.
Если он, конечно, не взрослый толстый огромный мужчина, предлагавший минуту назад «конфетку». Такие быстро поднимаются. Такие быстро хватают за волосы и засовывают в рот всё сладости из своего глубокого кармана.
Тут уже остаётся только смириться и молчать, чтобы сильнее не досталось. В сумке же рядом лежит целые полбатона хлеба! Почти свежего! Расстраиваться сейчас просто не из-за чего, всё так прекрасно!
Мама вот порадуется, когда её маленький Вики придёт домой и расскажет эту занимательную историю о том, как доблестно продал свою первую удачную заводную игрушку. Она даже, может быть, потреплет его по волосам!
И неважно, что конкретно там кряхтит этот большой мужчина сверху, плотно сжимая горло своей жертвы толстыми широкими ладонями, швыряя тонкое тело в стену ровно хрупкой спиной и закрывая ему рот.
Неважно.
Ведь мама действительно обрадуется такому изыску, улыбнётся ему! Улыбнётся Виктору! Широко и, словно, по-настоящему. Ласково так. И даже зашьёт его порванную одежду, не будет ругаться.
А с утра этого хлеба уже не будет. Зато пустая бутылка покоится на столе, опрокинутая. Мама лежит тут же, в луже собственной рвоты, в которой плавают непереваренные кусочки того самого хлеба.
Вот что будет, если съесть слишком много после общего истощения и шлифануть это водкой сверху.
Отвратительно.
Наверное, именно тогда Виктор так сильно возненавидел свою мать и так яро захотел вырваться из этих отравляющих оков Нижнего Города.
Или это произошло, когда его учитель, наставник, первый и единственный друг, просто взял и, вопреки здравому смыслу и вопросам этики на пару с гуманностью, оставил в живых умирающее существо, мучающееся от адской боли, с живой мольбой в глазах молящее о смерти? «Мутация должна выжить». Ничего и никому она не должна, Бездна тебя дери!
Или же когда все крупные компании с обширными заводскими сетями по всему Зауну, которым он предлагал помощь — которым нужна была помощь — после обширных утечек, взрывов и аварий просто отказали ему в работе на себя же, высмеяли его чертежи, даже не раскрыв их для приличия?
Молодое сознание взбунтовалось тогда. Он помогает, он хочет помочь, так почему им так сложно его выслушать? Нет, он не сдастся (И он не сдался, к нему действительно прислушались в родном городе. Неохотно, но им пришлось)!
В любом случае, факт остаётся фактом — как только выдалась возможность, Виктор перебрался на другую сторону разводного моста под руку со старым йордлом профессором Хеймердингером, увидевшего его талант. Его труд.
Больная мать осталась за спиной, в своём старом доме. Она уже не помнила, как его зовут (а помнила ли до этого?) .
Город Прогресса обещал Виктору высот, обещал исполнения мечт и воплощения всех амбиций юного дарования, обещал дать возможность помочь сделать дыру, из которой Вик с таким трудом вылез, намного более пригодной хотя бы для простой человеческой жизни.
И Пилтовер покорно держал свою планку, на самом деле. Правда, Виктору приходилось лезть из кожи вон, не спать сутками, не есть неделями, выдавать один успешный проект за другим, будучи ещё только на первом курсе, чтобы его, Заунита, заметили, чтобы снисходительно протянули холёную руку навстречу.
Успешный студент, староста группы на протяжении каждого из всех пяти курсов, подающий надежды золотой выпускник и помощник, правая рука, декана.
Но это совершенно ничто в сравнении с тем чувством риска, совершенно ничто в сравнении со снопом ослепляющих искр, чувства невесомости, полёта в кабинете того самого декана под собственным искусственным звёздным небом.
Совершенно ничто в сравнении с «нашей хекстековой мечтой».
Виктор может почувствовать ту же самую невесомость, когда приоткрывает свинцовые веки и видит незнакомый тёмный потолок без трещин.
И дышать так удивительно легко, и грудь не сковывает привычная терновая тяжесть. Странно даже.
Хотя нет, не странно. Шум канюли после каждого тяжёлого вдоха и разбитого выдоха пациента всё объясняет без слов.
В палате витает ставший уже привычным и почти родным едкий спиртовый запах медикаментов с, уже новой, примесью ненавистных тяжёлых женских духов с каким-то кислым цитрусом.
После каждого визита Медарды в лабораторию у Виктора болела голова.
Учёный вяло поворачивает голову.
— Джейс?
– ...
— Сколько мне осталось?
Мутация должна выжить, не так ли?