у чун юня острые, аккуратные плечи, и син цю боится ненароком, случайно их сломать, пока тонкие пальцы по ним бегают. у чун юня засосы бутонами шелковицы распускаются на коже, и ему остаётся только хрипло выдыхать раскалённый воздух в чужие изгибы шеи. у чун юня взрываются целые миры и галактики под вздрагивающими веками, и никакой тейват не сравнится с их огромными размерами. у чун юня колкая дрожь пробегает где-то между мышц табуном мурашек. у чун юня дурманяще мягкие, холодные губы от его безвкусного мороженого.
и от того, что, ах, святые архонты, син цю крадёт первый поцелуй чун юня, первый и единственный водит по его впалому животу вспотевшими ладонями, первый так зарывается руками в голубую, ледяную копну волос, первый шепчет на зардевшееся ухо какие-то забавные слова, что вычитал в очередном любовном романе, сердце приятно ухает в пятки и проваливается сквозь кровать куда-то вниз. и это так неважно — то, куда там проваливается его сердце, — что становится только приятнее. и син цю в наслаждении прикрывает глаза, пытаясь совладать с порхающим в животе восхищением.
у него подрагивают руки, когда он тянется к чун юню за очередным поцелуем, и син цю не находит в себе сил, чтобы взглянуть тому в глаза. в ясные, небесно-голубые или, наоборот, похожие на белеющие льды в самых глубинах снежной. син цю не определился, путаясь в сложной паутине собственных мыслей — его мозг умудряется живописно стелить стихи даже сейчас, пока кожа самого син цю плавится, подобно безвкусному мороженому под лучами летнего солнца. а потом эти самые глаза с кошачьими, хитрыми зрачками, смотрят куда-то прямиком в душу, вглубь, в глупых бабочек, что ломают хрустальные крылья о стенки желудка син цю. и от этого взгляда внутри всё кружится, словно норовит перевернуться.
— ох, чун юнь, - только успевает выдохнуть син цю куда-то в пустоту, пока его самого притягивают ещё ближе. белоснежные простыни под их телами вредно шуршат, и он трётся о них голыми коленями, пока протискивается меж чужих бёдер. так близко, так жарко, что даже распахнутые окна не помогают. и так, так невероятно хорошо, что у син цю голова идёт кругом от вида такого чун юня. его чун юня.
— син цю, - мальчишка жадно втягивает носом раскалённый воздух, прогибаясь под чужими шустрыми пальцами. кружева шёлковой рубашки син цю кажутся сейчас такими жёсткими, такими лишними, — сними. пожалуйста...
син цю не надо просить дважды: он торопливо расстегивает пуговицы и рубашка тяжело падает на пол у кровати рядом с накидкой и ещё какими-то очень уж неважными и ненужными сейчас вещами.
чун юнь тоже не забивает этим свои мысли. он только завороженно проводит руками по хрупкому телу син цю, и в голове совсем не укладывается, как в нём может таиться столько силы. и от этого внутри всё только замирает в приятном ожидании; син цю коротко смеётся, когда они сталкиваются лбами и, чтобы не упасть на чун юня ещё сильнее, упирается ладонью в подушку рядом с его головой.
чужие растрепавшиеся волосы щекочут покрасневшую от жара кожу.
— ты мне так нравишься, чун юнь. так нравишься... - говорит син цю на выдохе. у него уже все чувства будто бы на пределе, и кристальные бабочки, прячущиеся в желудке, только сильнее тарабанят внутри своими крыльями. всё сейчас кажется таким странным, будто историей какого-нибудь скучного романа, а не реальностью, которая — сузилась до размеров кровати в комнате син цю. реальностью, в которой место есть только для них двоих и больше никого. ни глупых бабочек, ни злых демонов, ни противных слаймов. совсем, совсем никого.
— ты тоже мне так нравишься, син цю.
чун юнь улыбается, пока утыкается носом в чужую мягкую щеку. и лежат они потом так долго-долго, потому что так хорошо. так правильно.
самые самые нежные и хорошие спасибо🥹🥹🥹