Это место точно не было самым посещаемым в доме, хотя заботливые руки по-прежнему следили за его безупречной ухоженностью.

В уютной густой тишине тяжелая рама мерцала дорогим деревом – без вычурной резьбы и кичливой позолоты, предназначенной скорей нуворишу, чем настоящему ценителю, который ищет содержания, а не цветистой обертки.

Впрочем, прежний владелец вряд ли намеревался выставлять это на всеобщее обозрение.

Мужчина с холста смотрел с той долей снисходительности, что на склоне лет может позволить человек сильной натуры, знающий и цену нажитого состояния, и бесценность душевной близости. Резкие, будто высеченные из камня черты, чуть сглаженные возрастом и прелюбодейством художественного стиля, проступали на фоновой драпировке, как свет очага в полночном сумраке. Тонкий, как базальтовый скол, нос не выглядел клювом хищной птицы из-за аккуратной округлости кончика, плавная линия скул уравновешивала узкий, с фамильной ямочкой подбородок, а полнота губ могла бы показаться чрезмерной, не сомкнись они в твердую, решительную линию рта, привыкшего приказывать, а не просить. Властная, основательная фигура, внимательный взгляд – живой, глубокий… сразу оттенка и не разобрать – от густой, мшистой зелени до спелого орехового кармина… то ли игра света, то ли игра природы… мифический василиск, живущий во тьме, этой тьмой рожденный…

И все же… от портрета веяло вовсе не угрюмой старостью – щедрая спокойная сила растекалась от каждого чистого цветового пятна, от каждого выверенного оттенка, рассыпаясь хрустальным сиянием. И сияние шло не только от головы изображенного мужчины, убеленного великолепной, редкой красоты сединой, с достоинством восседавшего в подбитом синим бархатом кресле… точно такой же свет шел от густой, пушистой шкуры некха, распластавшегося у его ног и лениво щурившего кобальтовые, пугающе человеческие глаза.

Большой дикий зверь, вверивший себя человеку. Умиротворенное, расслабленное покоем прекрасное создание, не знавшее ошейника и плети… Лишь крошечная сапфировая искра, сиявшая в уголке стоявшего торчком уха, выдавала его привычную настороженность…

Джон сидел, скрестив перед собой ноги и обняв колени руками.

Он не боялся, что кто-то застанет его за этим легкомысленным, предосудительным для простого слуги занятием. И Шерлок сильно удивился бы, узнай, насколько хорошо Джону знакомы уединенные комнаты и скрытые проходы замка, включая те, о которых не было известно никому, кроме почившего господина, которого во всем громадном доме, казалось, оплакивал только Джон.

Судьба посмеялась, вернув омегу туда, где началась его взрослая жизнь.

Как давно это было? Четыре года назад? Пять? Воспоминания понеслись наперегонки, путаясь и мешая друг другу, как жадная собачья свора, почуявшая след поднятой дичи.

Еще в егерской хижине Джон пережил немалое потрясение, узнав, куда направлялся, и где именно решил спрятать беглого омегу альфа со странным именем и странными привычками, и мысль, что его собственный первоначальный план был написан чьей-то более осведомленной и умелой рукой, показалась не такой дикой. Потому что в случайности Джон не верил.

Он придирчиво выбирал «попутчика».

…тот, кто приедет последним и кого не заметят впавшие в брачный раж соискатели и зеваки…

…спутник - бета, омега, нет разницы… лишняя единица в компании не привлечет внимания стражи или случайного свидетеля…

…родовитость и неброская внешность…

Вот тут он дал маху.

От взгляда на алебастровое лицо, на дерзкий росчерк глаз, которые встретишь разве что на старинных гобеленах и хрупких от времени страницах, заныло в подреберье и перехватило дыхание. И только резкое, язвительное раздражение, ломавшее неправильные, но оттого еще более изысканные черты, возвращало Джона к душевному равновесию. Мужчина определенно не намерен заводить здесь знакомства без исключительной нужды, да и сама брачная консумация вызывала у него нескрываемое, злое отвращение…

А потом… потом…

…горячая спина, оленья шея с родинкой ниже кадыка, голубая венка, продолжавшая биться с таким надменным спокойствием, словно ее хозяин не испытывал ни малейшего возбуждения от их неожиданной интимной близости…

…упоительный, сводящий с ума запах сандала и можжевельника, мускусной испарины разгоряченного тела… Джон едва не захлебнулся его животной силой и едва не полоснул по легкомысленно подставленному горлу клинком… по безупречной греховной чистоте… лишь бы вырваться из их сладкого смертельного плена…

Дальше, дальше, дальше…

…дороге не видно конца… камни, травы, небесная глубина, бездонная, как отчаяние… манящая, как свобода… духота, навалившаяся тяжелой одуряющей глыбой… чьи-то руки, чей-то голос… влажные сумерки, полные чудесной лесной свежести…

«…у Треворов нет выбора…»

Инстинкты завопили, лишая рассудка, требуя бежать без оглядки, сколько хватит сил… И лишь Грег – омежьим чутьем услышавший его панический страх, уберег от глупого, необдуманного поступка, перехватив уже за порогом после того, как расшвыряв содранную с тела одежду, Джон бросился в высокую траву, собирая белоснежной шкурой ночную росу с метельчатого ковыля. О чем он думал, в самом-то деле? Прятаться, забившись в нору – тоска прикончит прежде, чем наступят холода или доберутся волки. Пробраться в Эплдор в одиночку - немыслимо, как бы обещающе не шептала темнота…

И Джон уступил. Чутким рукам. Своей природе. Зовущему жаркому льду в глазах чужого мужчины.

Зачем он его поцеловал?

…

Ступив на мост под арку из серого камня, Джон на короткий миг задохнулся от парализующего страха, словно всем телом попал в прочную липкую паутину.

Пять лет - не такой большой срок для человеческой памяти. Но случайно или нет – из всей прислуги, что могла его узнать, не осталось никого, кроме управляющего мистера Барроу редкой для беты мужской стати, хранителя устоев и традиций дома - столь же незыблемого, как и гранитные валуны под его основанием. Верный почившему господину и его несостоявшейся паре, он ничем, кроме печали в светлых глазах, не выдал удивления от того, что Джон вернулся, и вернулся в самое тяжелое для семьи время.

…Эскот Тревор был его первым мужчиной. Так случилось. Так случается с каждым омегой, вошедшим в пору.

Лет до семи-восьми Джон не задумывался, что в нем такого особенного, из-за чего господин Чарльз так задумчиво смотрел на его чересчур смело распахнутые глаза и упрямо поджатые губы, подолгу заставляя сидеть у ног запрокинув голову, опустить которую он все равно бы не смог, поскольку холеные, но твердые пальцы крепко держали за подбородок, как каминные щипцы тлеющий уголек.

Омеги по природе сильно отличались и от бет, и от альф, не наделенные особой физической силой или редкой остроты умом… хотя, если честно, глубину их ума никто никогда мерить и не собирался – всех интересовали их совершенно иные качества, проявлявшиеся прежде всего в спальне и детской…

Они жили гораздо дольше и тех и других, быстро взрослея в самом нежном возрасте, а лет в шестнадцать-семнадцать вступая во взрослую жизнь полностью сформировавшимся партнером для брачных уз, и почти не менялись следующие несколько десятилетий, порой переживая не только своего первого мужа, но и следующего, которому доставались на правах наследства, ничуть не растеряв ни привлекательности, ни способности к деторождению.

В три года, как и все до него, Джон пережил свой первый оборот, превратившись из нескладного щенка на широких лапах, который всегда не прочь погонять бестолковых куропаток в заросшей папоротником лощине, в крепенького малыша с пушистой соломенной макушкой, заливистым смехом и любопытством, размером с Пик Ветров.

Новоиспеченные омеги обычно выглядели совершенными несмышленышами по сравнению со сверстниками среди бет и альф… ни ходить, ни говорить они не умели по той простой причине, что некхам человеческие навыки без надобности, а становясь людьми они забывали все, что связывало с белой шкурой, вольной жизнью и родичами по ту сторону крепостных стен…

Чистый лист бумаги, без памяти, без прошлого… За следующие шесть-десять лет они быстро взрослели до яркого, полного невинного эротизма юношества, время от времени маясь от неясных желаний и предчувствий, от странной тоски по упругости трав под босыми ступнями, по хмельному от вереска, дождя и кедрового опада ветру… Во сне не-оборотни скулили и скребли пальцами простыни, просыпаясь под утро то ли в лихорадке, то ли в слезах.

Впрочем, задумываться о странном им не слишком позволяли, заполняя дни многочисленными обязанностями в подготовке к судьбе, предназначенной для них хозяином. Занятия с учителями и наставниками из старших омег оттачивали безупречность манер и мягкую покладистость, что особенно нравилась резким от природы альфам, а широкий кругозор в самых разных областях, от языков до травознания и редких рукоделий, помогал оправдать смелые ожидания, что супруг окажется хорош не только в постели, но легко украсит любой званый ужин музыкой и приятной беседой.

И омеги ожидания оправдывали, окончательно забывая про свою вторую сущность, как только наступала первая течка.

Вот только Джон помнил.

Кем был до оборота и каково это – бегать на четырех лапах и разговаривать запахами. Возможно, потому что их было двое.

Конечно, это не было таким уж исключительным событием - двойни рождались и до них. Вот только Гарри… сокращенное от Гарриет… была сестрой.

Их не разделили при рождении, и строгое правило, запрещавшее омегам разного пола проводить время вместе, для них тоже было нарушено. Почему?

Возможно, потому что дети не хотели оставаться порознь, отчаянными криками сводя смотрителей с ума, отказывались от пищи до голодных обмороков…

Возможно, у милорда Магнуссена были особые планы на их счет…

Когда миновала пора детской неосведомленности и они с удивлением нашли свои главные отличия друг от друга, их все же разлучили. Джона, в его новом самопознании, оставили с остальными мальчиками, которым предстояло продолжить самые именитые фамилии этой страны, а возможно и не только ее…

Гарриет же отослали в дальнее крыло с зимней оранжереей, красивым парком и высоченной зубчатой стеной, отделявшей обжитую часть замка от дикого, тянущегося на сотни лиг, кедровника.

Отчаянно брыкающаяся парочка искусала несколько воспитателей и сторожей, пытавшихся усмирить их нрав уговорами и телесными наказаниями… Джона высекли розгами и на целых три дня надели ошейник… Гарри лишили прогулок, книг, сладкого, закрыли на те же три дня в крошечной, как табакерка, келье с узким будто бойница окном и жесткой кроватью. Но, когда Джона застали спускающимся с балкона по разросшемуся плющу, а Гарри натянула поперек перед дверью шнурок от платья, и пока служанка собирала с пола разбитую посуду, опрометью бросилась на поиски брата, стало окончательно понятно, что их проще сломать, чем согнуть.

Тем же вечером милорд Магнуссен вглядывался в их одинаковые, редкой синевы глаза, улыбался, кривя тонкие губы, и удовлетворенно поглаживал скудную бородку жесткими, похожими на птичью лапу, пальцами, будто они заслужили не наказанье, а награду, как молодые, строптивые псы на бегах.

Джон впервые увидел этот взгляд - мягкий, почти отеческий… сэр Чарльз всегда был ласков со своими питомцами. Но это была ласка мясника, присматривающего за своим подворьем, за поголовьем скота, предназначенным на продажу и убой.

И ребенку шести лет стоило немыслимых усилий не замечать марширующих по спине мурашек, сжимая в кулачки дрожащие ладони.

Их не наказали.

Напротив, пару раз в неделю нарочно приставленный сторож отводил Джона в тот самый парк, куда визжащая от радости Гарриет, побросав свои занятия, летела выпущенной из катапульты бомбардой. И близняшки проводили весь день наедине, прячась от посторонних глаз посреди жасминовых зарослей и разноцветных вьюнков.

В пятнадцать Гарри из угловатого, едкого на язык подростка превратилась в настоящую маленькую женщину с копной пшеничных, легких, как пух, волос, пряным взглядом и странным будущим, о котором сама Гарри определенно знала, но наотрез отказывалась этим самым знанием делиться. Джон сердился, угрожал... Никто и никогда не слышал, чтоб на омег женского пола объявляли брачный торг. О них вообще - никто и никогда не слышал.

В пятнадцать Джон пережил первую, самую короткую, но самую неистовую течку запертым как зверь в маленьком, уютном «гнездышке» без окон, с просторной кроватью и «игрушками» всевозможных размеров и форм, включая достоверную имитацию детородного органа альфы, обтянутую мягкой, шелковистой кожей самого высокого качества.

Двое суток он метался и скулил, упрямо отказываясь облегчить нестерпимый зуд и мучительное предвкушение… до боли сжимая ладонью горячую, пульсирующую промежность, не смея коснуться себя там, словно этот простой, естественный способ был капитуляцией перед слабостью свой сущности.

Но природа оказалась и сильней, и хитрей – измотанный борьбой, он впадал в жаркое мутное забытье, не зная, что именно вытворяли собственные руки с пылающим, дрожащим от желания телом. И приходил в себя, получая короткую передышку, когда чьи-то руки приводили в порядок разгромленную спальню с растерзанными простынями и его – мокрого, слабого от очередного оргазма, слепо моргающего на мягкий свет цветных фонариков, развешанных так высоко, чтобы даже случайно он не смог их достать.

Его терпеливо, как больного ребенка поили лимонной водой с медом, скармливали маленькие кусочки свежего хлеба и запеченной на углях птицы, вытирали дочиста теплым влажным полотенцем и возвращали назад – на прохладные, шуршащие от свежести простыни… нагого и упругого от бродивших под кожей соков, податливого, как разогретый воск.

И даже бет вело от аромата его первого цветения.

А потом смотритель придирчиво перебирал приспособления, рассматривая со всех сторон и отмечая, чем и как Джон воспользовался, что зашвырнул так далеко, как только смог, а на чем остались отметины его маленьких, ровных, странно острых зубов. И заносил результаты в толстую книгу на странице с его именем для подробного доклада господину, когда все закончится…

Все закончилось уже через день. Но Джон еще сутки отсиживался у себя в комнате, отказавшись от привычной прогулки с сестрой… за что потом долго задабривал ее дурное настроение шоколадными фигурками – редкой диковиной, привезенной из-за моря торговцами-лебонги.

Ему было стыдно. И безумно хорошо…

Тело, наполненное звенящей тишиной, казалось легким, свежим, беспричинно счастливым с гладкой сияющей кожей и истомой в каждой мышце, в каждом суставе… в крови еще не перебродили шальные, терпкие искры и при каждом движении они выстреливали в подреберье, в пах и под колени, вызывая новый приступ сладкой лености и вдумчивых потягиваний.

В семнадцать его выставили на закрытый торг, отличавшийся от публичного лишь числом участников и заведомой предназначенностью «лота» будущему владельцу. Во всем же остальном…

…горячая беспощадная тяжесть вминала в громадную, как городская площадь постель, накрытую мягким белым кашемиром. Молодое, искаженное от досады и возбуждения лицо, раскачивалось перед глазами, как причудливый маятник… отбиваясь, Джон, кажется, попал по губе - багровые капли стекали по смуглому подбородку, тяжело падали на шею и грудь, обжигая, как раскаленная смола.

…он знал, что его ждет, его учили, как доставить удовольствие мужу всеми доступными омеге способами, но…

…тонкая рубашка разошлась с сухим треском, скользнула по телу, спадая к ногам… кровать подбила под колени и короткое падение вышибло воздух из легких, заставив жалобно всхлипнуть и раскинуть руки в бессмысленной попытке удержаться.

…мужчина раздвинул ему ноги так резко, что заныли вывернутые в бедрах суставы. Джон дернулся, толкнулся прочь, уперевшись ладонями в широкие плечи, но с таким же успехом он мог попытаться сдвинуть дом.

…горячее и твердое, совсем не похожее ни на одну «игрушку», ворвалось в тело, опровергая все уверения, что омегу нельзя изнасиловать, поскольку она возбуждается от одного прикосновения альфы в нужном месте.

…боль, вонзившая острые злые когти глубоко в плоть, выбила из горла крик, а из глаз слезы и даже густота сомкнутых ресниц не спасла от едких соленых дорожек. Он знал, что если расслабиться, и выдыхать с каждым толчком, будет легче, но проклятое упрямство помноженное на панический ступор, превратило его тело в свинцовый слиток, ради шутки оставив подвижным лишь рот, без остановки шептавший «пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста…»

Наутро Джон, пребывающий в милосердном оцепенении, покинул Эплдор мужем сэра Эскота Тревора, ничего не зная о триалах, и том, насколько скоро вернется в безраздельное владение милорда Магнуссена.

…

- Потрясающий идиот.

Бархатный голос выдохнул на ухо так неожиданно, что Джон, так и не поднявшись на ноги, откатился к стене с портретом, на ходу шаря ладонью по краю короткого сапога в поисках оружия. Но ничего там и быть не могло – в стенах замка слугам запрещалось иметь при себе что-либо, серьезней ножа для вскрытия писем.

Шерлок, странно пошатывающийся, в расстегнутом колете, с рубашкой, выпущенной из брюк, стоял посреди комнаты и смотрел хмельными, сумрачными, как грозовой горизонт глазами. Бледность и неровный пунцовый румянец странно и дико сочетались в неправильных чертах, и отвести взгляд от темных, искусанных губ, от текучего изгиба фигуры за обманчивой вальяжностью не сумевшей скрыть бурлящего охотничьего гона, было невероятно тяжело. Стремительная, как ураган мускусная волна, вспененная приторно-резким возбуждением, окатила Джона с ног до головы, намертво пригвоздив на месте.

А Холмс, как хищный зверь, вдыхая воздух подрагивающими крыльями носа, повел плечами, будто разминаясь перед прыжком, в пару шагов преодолел разделявшее их расстояние и вздернув Джона на ноги, припечатал его к стене, грубо сунувшись ткнувшись лицом в основание шеи.

- От тебя шлейф на весь этаж… хочешь собрать на себе всех самцов этой дыры?

Джон замер, похолодев и покрывшись липким холодным потом. Он оставил фляжку в комнате, она не подходила к одежде слуги, приготовленной распорядителем дома для ужина, а потом он совсем забыл о времени.

Вдруг он понял, что испорченная маскировка сейчас волнует его куда меньше, чем альфа, прижимавший его к стене, будто в приступе болотной лихорадки.

Шерлок не был пьян, хотя от него пахло вином, травами, старым деревом и сырой каменной пылью. Джон заворочался в его горячих руках, задрал голову и всмотрелся в большие, как чернильные кляксы зрачки…

- Джо-о-он… - тягуче пропел влажный рот, пытаясь добраться до местечка за воротом, пока пальцы стягивали с плеча рубашку вместе с курткой. – Ты красииивый… там, на картине…

Травы …травы? Черт-черт-черт!

Перебросив руку Холмсу через шею, Джон вцепился в его кудряшки на загривке и сильно дернул, оттягивая голову назад, вдыхая исходивший от альфы аромат, хотя и так уже понял, что именно тогда за ужином едва не заставило его выбить бокал из пальцев, что теперь мяли его тело, будто принадлежали слепому.

Мандрагора, барвинок и гибискус… сильнейший приворот. Странно, что Шерлок вообще дошел до этого места, а не занялся любовью прямо на фамильном обеденном столе…

- Шерлок, нет!

Джон понял, что его сейчас поимеют, причем наутро у насильника не останется никаких неприятных воспоминаний – приворотное зелье переворачивает действительность, заставляя думать, что все случившееся произошло по обоюдному желанию.

Воспользовавшись, что альфа, урча от удовольствия, принялся вылизывать ему горло и плечо… почему так приятно? …ведь Он совершенно ему не нравится? …ведь не нравится же? …пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста, пусть это прекратится… Джон присел и, используя чуть большую свободу, ткнул коленом между ног.

Вернее, попытался. Но Шерлок точно не был пьян.

Легко подхватив его под бедра, он усадил омегу себе на талию, вдавив в дубовые панели так, что у Джона наверняка останутся синяки на позвоночнике. Джон почувствовал, как большое, твердое, живое настойчиво толкнулось ему промежность, будто собака любопытным носом. Он ахнул от прокатившегося по телу жара, в голове поплыло, как в течку… и, собрав остатки рассыпающегося благоразумия, он сделал единственное, что оставалось – обхватил обеими руками за шею и впился в ищущий ответа рот.

От неожиданности Шерлок застыл, широко распахнул глаза, будто проснулся. Руки разжались и Джон повис, как вериги. Секундной заминки ему хватило, чтобы вывернуться из объятий и исчезнуть в дверях, как призрак.

Шерлок не стал его догонять.

Проводив паническое бегство взглядом, он повернулся к картине, внимательно рассмотрев не только лицо мужчины, но и белоснежного спутника у его ног. Коснувшись кончиками пальцев синего камешка в ухе некха, он рассмеялся, развернулся на пятках и зашагал прочь, радостно насвистывая что-то совершенно не подобающее траурным обстоятельствам.

…далеко за полночь в комнату спящего мужчины скользнула маленькая, осторожная тень. Пару мгновений она в нерешительности топталась между постелью с разметавшимся человеком и соседней каморкой, а потом, быстро сбросив сырую одежду прямо на пол, нырнула под толстое, подбитое мехом одеяло, прижавшись всем телом к горячему боку, как к протопленной печи. С грехом пополам устроившись на самом краю, она мгновенно провалилась в тихий, беспокойный сон, не заметив, что глаза у мужчины все это время были открыты, и едва стихла беспокойная возня, он осторожно притянул свернувшееся в клубок тело к себе, отметив, какими холодными были у гостя ступни, будто тот долго ходил босыми ногами по мокрой ночной траве…